В финале Вера, не выдержав страшной внутренней опустошенности, кончает жизнь самоубийством. Трагическая развязка в повести словно предвещала скорую трагическую развязку в жизни… Идея прорыва из самости, преодоления изнутри личного эгоцентризма, прекрасная и благородная в своей основе, приняла у Лидии Дмитриевны и Вяч. Иванова ложное и односторонне понятое направление. Она была почерпнута здесь из оккультных и теософских учений и практик, которым следовали Ивановы и многие посетители «башни». Призыв «делиться самым дорогим» нашел живой отклик. Не только Вера в «Тридцати трех уродах», но и сама Лидия Дмитриевна говорила Вячеславу: «Я должна давать тебя людям».

В XIХ столетии такие «жертвенные» отношения в браке были распространены в «прогрессивно мыслящей» среде. Нашли они отражение и в русской литературе: достаточно вспомнить «новых людей» из романа Чернышевского «Что делать?» или «альтруиста» Федю Протасова из толстовского «Живого трупа». Но тогда, в отличие от Серебряного века, отношения эти не имели мистического обоснования. Теперь же христианское понимание брака как таинства, как незыблемого и ненарушаемого союза только двоих – мужа и жены, когда «двое одна плоть», – испытывалось на прочность и либеральными требованиями независимости каждого из супругов, и мистическими учениями, последователи которых стремились проникнуть в духовный мир «с черного хода». Характерным примером подобного эксперимента стали «новая общественность» Мережковских и их «тройственный союз» с Д. В. Философовым. Он предшествовал попытке Вяч. Иванова и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал создать похожий «треугольник» на «башне». Особенно настаивала на этом Лидия Дмитриевна. Ей не терпелось преодолеть двуединство их с Вячеславом любви и раскрыть ее для всех. И Вячеслав начал камлать стихами, призывая этого неведомого «третьего»:

Колдовал я, волхвовал я, Бога-Вакха вызывал я На распутия дорог, В час заклятый, час Гекаты, В полдень, чарами зачатый: Был невидим близкий бог. Снова звал я, призывал я, К богу-Вакху воззывал я: «Ты, незримый, здесь, со мной! Что же лик полдневный кроешь? Сердце тайной беспокоишь? Что таишь свой лик ночной?..»[142]

Упоминание Гекаты, этой богини ночи, властительницы чудовищ, темных, инфернальных сил, черного колдовства, ужасных сновидений, окрашивало стихотворение в зловещие тона. И вызываемый явился.

Облик стройный у порога… В сердце сладость и тревога… Нет дыханья… Света нет… Полуотрок, полуптица… Под бровями туч зарница Зыблет тусклый пересвет… Демон зла иль небожитель, Делит он мою обитель, Клювом грудь мою клюет, Плоть кровавую бросает… Сердце тает, воскресает, Алый ключ лиет, лиет…[143]

«Полуотрок, полуптица» носил человеческое имя. Это был двадцатидвухлетний поэт Сергей Городецкий. Он появился на «башне» в августе 1906 года. Вячеслав сразу ощутил себя наставником этого одаренного юноши и начал обучать его греческому языку, эллинской религии и мифологии, секретам античной и русской метрики. Словно набухало то зерно будущей «Академии стиха», которое прорастет на «башне» четыре года спустя…

В этих беседах принимала участие и Лидия. Она с восхищением слушала вдохновенные рассуждения Вячеслава о перекличках между эллинским мифом и русским фольклором. Казалось, вот-вот их надежды осуществятся и неразрывный союз двоих станет единением трех в любви и духе. Дионисийское радение откликнулось и в стихах Вячеслава.

Я башню безумную зижду Высоко над мороком жизни. Где трем нам представится вновь, Что в древней светилось отчизне, Где нами прославится трижды В единственных гимнах любовь. Ты, жен осмугливший ланиты, Ты, выжавший рдяные грозды На жизненность девственных уст, Здесь конницей многоочитой Ведешь сопряженные звезды Узлами пылающих узд. Бог Эрос, дыханьем надмирным По лирам промчись многострунным. Дай ведать восторги вершин Прильнувшим к воскрыльям эфирным, И сплавь огнежалым перуном Три жертвы в алтарь триедин![144]

Но за утонченной мистико-эротической игрой явственно проступала и другая, темная, гибельная сторона эллинской культуры, хорошо известная Вяч. Иванову как ученому. Любовь умудренного жизнью мужа к красивому юноше или отроку, многократно воспетая поэтами древности, была на самом деле лишь тонким украшенным золотым покровом, скрывавшим зияющий смертный провал. Апостол Павел не раз напоминал о нем в своих посланиях к христианам из язычников. Для христиан из евреев в этом не было нужды – они с детства наизусть знали рассказ о Содоме и Гоморре из Книги Бытия.

Серебряный век очень любил «прогулки над бездной», по словам Андрея Белого. Далеко не всегда такие прогулки заканчивались добром.

На сей раз «влюбленность втроем» продлилась два месяца и завершилась ничем. Вячеслав почувствовал какую-то сущностную внутреннюю глухоту Городецкого, его неспособность отозваться на призыв:

Твоя душа глухонемая В дремучие поникла сны, Где бродят, заросли ломая, Желаний темных табуны. Принес я светоч неистомный В мой звездный дом тебя манить, В глуши пустынной, в пуще дремной Смолистый сев похоронить. Свечу, кричу на бездорожье, А вкруг немеет, зов глуша, Не по-людски и не по-божьи Уединенная душа[145].

Чаемая «конница многоочитая» с «узлами пылающих узд» обернулась на деле «желаний темных табунами». Но тем не менее этот короткий период способствовал творческому подъему у всех троих участников странного «симпосиона». В следующем, 1907 году вышли три книги: у Городецкого сборник стихотворений «Ярь» – лучшее, что он создал за свою долгую жизнь, у Вяч. Иванова – «Эрос», у Лидии Зиновьевой-Аннибал – уже упомянутая повесть «Тридцать три урода». Позже сборник «Эрос» полностью вошел в двухтомное собрание стихотворений Иванова «Cor ardens». Отзвуки «башенных» бесед о славянском песенном фольклоре слышались в его стихах того времени, таких как «Заря-Заряница»:

У меня ль, у Заряницы, Злат венец; На крыльце моей светлицы Млад гонец. Стань над поймой, над росистой, Месяц млад! Занеси над серебристой Серп-булат! ................ Скинет царь к ногам царицы Багрянец… У меня ль, у Заряницы, Студенец![146]

Но горько читать строки ивановских дневников 1906 года:

«16 августа…

Философствуем… у двери встречаюсь с Сережей… Он шутлив и нежен. Позволяет раздеть себя и смотрится в трюмо, а я читаю ему эстетический реферат об его теле. Я уговариваю его лечь со мной и в темноте чувствую сначала, обнимая его, что умираю. Потом он бегло отвечает иногда на поцелуи, позволяет мне экстазы. Потом он то спит, то дремлет, а я умираю. Сладостнее нет ничего…»[147]

В этом темном подвальном лабиринте человеческого «я» можно было заблудиться навсегда, что и произошло с Городецким. Вячеслав Иванов вышел из него чудом. Сила дара, светоносного по своей природе, одолела ночных чудовищ. Уезжая в 1924 году в Италию, среди других материалов поэт забрал с собой и листки этого дневника. Можно предположить, что, перечитывая их в старости, он вспоминал пушкинские слова:

И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю[148].

Увы – имело место быть…

Тогда же, после неудачи с Городецким, Вячеслав и Лидия не оставляли надежды на новый «союз втроем». И снова в стихах зазвучал зов:

И текли навстречу люди мне, текли… Я вблизи тебя искал, ловил вдали. Вспоминал: ты в околдованном саду… Но твой облик был со мной, в моем бреду. ................ Растворил свою жемчужину любви… На меня посмейтесь, дальние мои! Нищ и светел, прохожу я и пою, — Отдаю вам светлость щедрую мою[149].

Словно что-то неслучайное было в упомянутой здесь жемчужине, по-гречески – «маргарит». На призыв откликнулась женщина, носившая это имя.

В ноябре 1906 года в Петербург приехали поэт Максимилиан Волошин и молодая художница Маргарита Сабашникова, сестра знаменитого издателя Михаила Сабашникова, совсем недавно ставшие мужем и женой. Они поселились в том же доме у Таврического сада, где жили Ивановы, только этажом ниже. И Волошин, и Маргарита были восторженными поклонниками Вяч. Иванова. Очень скоро они сделались постоянными гостями «башни». Вячеслав начал обучать Маргариту, как несколько месяцев назад Городецкого, греческому языку, а затем, узнав, что она сочиняет стихи, – основам стихосложения. Вместе они читали по вечерам Евангелие от Иоанна на греческом. При этих занятиях, проходивших очень живо и пламенно, всегда присутствовали Макс Волошин и Зиновьева-Аннибал. Поначалу Маргарита не понравилась Лидии, но затем неприязнь сменилась восхищением. Лидия решила, что Маргарита должна стать третьей в их новом союзе. В своей книге «Трагический зверинец», вышедшей в 1907 году, она посвятила Сабашниковой рассказ «Медвежата» – об эпизоде, который произошел в ее детстве и стал потрясением на всю жизнь. Убив на охоте медведицу, старшие братья принесли домой медвежат-сосунков. Их выкормили, и они выросли ручными. Однажды подросшие медвежата пошли на голоса косивших луг крестьян, и те, испугавшись зверей, изрубили их косами. С отчаянным вопросом: «Зачем Бог позволил?» – девочка бросилась к матери. Ее ответ был подобен завету: «Деточка, нет правды на земле! Не может быть! Но ты люби землю, желай ей правды, молись о правде, гори, деточка, сердцем о правде, и должно совершиться чудо. Будет он, мир правды. Чего так хочет душа – сбывается!»[150] Этот завет – жаждать небывалой любви – и стал главным, ведущим Лидию по жизни, несмотря на все ее метания и тупики. В рассказе словно провиделись слова другого писателя, произнесенные несколько десятилетий спустя: «Ты в ответе за всех, кого приручил».

Вяч. Иванов посвятил Маргарите цикл из шестнадцати сонетов «Золотые завесы», позже вошедший в первую книгу «Cor ardens». Образ любви облекался здесь в тончайшие мифопоэтические ассоциации. Вновь прочитывались и платоновская идея майевитики – помощь мудреца при рождении «духовного младенца», и мысль о тесном мистическом «союзе трех»:

И страсть трех душ томилась и кричала, — И сопряженных так, лицо с лицом, Метель миров, свивая, разлучала[151].

Касался Вяч. Иванов и тайны имени новой участницы этого союза:

Два звука в Имя сочетать умей; Нырни в пурпурный вир пучины южной, Где в раковине дремлет день жемчужный; Жемчужину схватить рукою смей, И пред тобой, светясь, как Афродита, В морях горит – Сирена Маргарита[152].

Вячеслав и Лидия мечтали расширить «союз троих» до «союза четырех», но Волошин отказался. Тем не менее он не мог и не хотел препятствовать решению Маргариты. Уважение к свободе другого человека было одной из незыблемых основ его внутренней жизни. К тому же, как и очень многие, Волошин подпал под неодолимое обаяние Вячеслава. И он сам, и его мать, величественная Елена Оттобальдовна, жившая в Петербурге вместе с молодыми, были совершенно очарованы хозяином «башни». Но даже восхищение Вячеславом и его власть над душой Волошина не заставили Макса участвовать в том, что он считал для себя неприемлемым.