Есть в истории российской словесности некие таинственно-судьбоносные произведения. Они странным образом, неведомым самим их творцам, отзываются в происходящих событиях.
Так было с Пушкиным, когда, вернувшись домой после неудачного побега из Михайловского, поэт задался вопросом о соотношении случайности и закономерности в истории: стал бы Рим республикой, если б Тарквиний не овладел Лукрецией? За ночь с 13 на 14 декабря 1825 года он написал поэму «Граф Нулин», где герой терпит неудачу. В тот же день восстание на Сенатской площади было разгромлено.
Вяч. Иванов в Москве пишет статью «Скрябин и дух революции», где есть такие слова: «Так, если душа революции – порыв к инобытию, демон Скрябина был, конечно, одним из тех огнеликих духов, чей астральный вихрь мимолетом рушит вековые устои – и недаром знаменовался мятежным знамением древнего Огненосца… Не одних скитальцев… звал за собою этот демон, но подымал своими заклинаниями всю громаду человечества, как возмущает ангел великого восстания народное море, взрывая вверх все, что улеглось и отстоялось на дне и в мрачную муть дикого волнения обращая спокойную прозрачность глубин»[338]. Под статьей стояла дата – «24 октября 1917 г.».
Дом, где жили Ивановы, оказался в ноябре 1917 года в эпицентре московских уличных боев, когда верные законному правительству юнкера и офицеры пытались остановить наступавшие на Кремль отряды мятежников. Самые ожесточенные перестрелки происходили совсем недалеко – на Пречистенке и Остоженке, рядом с Главным штабом Московского военного округа. С Воробьевых гор артиллерия большевиков обстреливала Кремль, и снаряды пролетали прямо над домом. Однажды окно в квартире Ивановых разбила пуля. Тут же послышался свирепый стук в дверь и в коридор вломились разъяренные солдаты, утверждавшие, что в них стреляли из окна ивановской квартиры. Они требовали сдать оружие. Вяч. Иванов спокойно объяснил, что оружия у него нет, и предложил обыскать дом. Ему сначала не поверили, звали с собой вниз, чтобы там «объясниться», но в конце концов невозмутимость и открытость поэта решили дело. Сказав, что произошло «недоразумение», солдаты спешно ушли.
Столь же невозмутимо вел себя в те дни и Бердяев, продолжавший во время обстрелов как ни в чем не бывало работать в кабинете. Был даже случай, когда в дом попал снаряд и все жильцы бросились в подвал. Бердяев же прежде разыскал своего любимого песика Шульку, взял его под мышку и только после этого спокойно спустился в убежище. А на следующий день в квартире этажом ниже, под самым кабинетом Бердяева, обнаружили неразорвавшуюся гранату.
Обстрел Кремля недаром назвали впоследствии «расстрелом». Его зданиям, хранящим память веков русской истории, был нанесен чудовищный ущерб. Большевики действовали беспощадно и безграмотно. Известен случай, когда пьяный артиллерист, потеряв раму для прицела, начал целиться через дуло. В результате снаряд, пролетев мимо Кремля, сшиб в другом месте Москвы фабричную трубу, убив при этом нескольких случайных прохожих.
Прямо напротив окон квартиры Ивановых почти трое суток полыхал огромный пожар, охвативший чуть ли не квартал. Тушить было некому. Наверное, так же горела Москва во время наполеоновского нашествия. И тогда, и теперь город находился в руках «воинствующих безбожников». Но свои оказались долговечнее и уж куда как лютее к собственному народу, чем даже иноземные захватчики…
В нескольких сгоревших неподалеку от Зубовского бульвара строениях размещалось книгоиздательство Сабашниковых. В пожаре погиб весь тираж только что напечатанной книги Вяч. Иванова «Эллинская религия страдающего бога». У поэта, к счастью, сохранился корректурный экземпляр.
Но в то же самое время в терзаемом смутой древнем городе под грохот орудий, стук пулеметов и ружейную пальбу происходило другое событие, среди страданий, крови, в разгар бесовского торжества, вопреки ему обозначившее поворот в глубинах русской истории. В Кремле и в храме Христа Спасителя с 28 августа 1917 года начал свою работу первый за двести семнадцать лет Всероссийский Поместный Собор Православной Церкви. Со всей страны на него были избраны 564 депутата: архиереи, священники, монахи, миряне. Собор подводил черту под «Синодальным периодом» – пресловутой «симфонией», которая на деле обернулась какофонией и двести лет сковывала живую жизнь русской Церкви, подчинив ее империи. Но за этим стоял еще более глубокий смысл – завершалась полуторатысячелетняя «константиновская» эпоха. Церковь переставала опираться на костыль государства. При всех спорах и разногласиях соборная воля склонялась к восстановлению патриаршества. Горячим сторонником его был и С. Н. Булгаков, избранный депутатом Собора как представитель от высших школ вместе с другим членом Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева – Е. Н. Трубецким, а также всемирно известным историком Древнего Востока академиком Б. А. Тураевым. Наряду с представителями духовенства, крестьянства и других сословий здесь присутствовал и цвет русской интеллигенции, без которой полнота народа была немыслима.
5 (18) ноября, под грохот уличных боев, когда Кремль еще удерживали верные Временному правительству войска, Собор избирал патриарха из трех епископов, набравших наибольшее количество голосов. Дальше все решал жребий. Большинство участников Собора ожидали, что патриархом станет митрополит Антоний Храповицкий – лидер правого крыла Русской Церкви, непоколебимый сторонник сохранения привилегий епископата, жесткий консерватор, твердый и волевой. Но неожиданно для всех жребий пал на митрополита Московского Тихона, умеренного по взглядам и отличавшегося мягкосердечием, приветливостью и бесконечной добротой. Еще в годы учебы товарищи прозвали семинариста Василия Белавина «Патриархом». Тогда не было и намека на восстановление патриаршества на Руси, и как бы они удивились, узнав, чем обернется их шутка!
Свое избрание на Патриарший престол Тихон принял со слезами. Он предвидел, какую горькую чашу страданий доведется ему испить. В речи, обращенной к Собору, он сказал: «Ваша весть об избрании меня в Патриархи является для меня тем свитком, на котором было написано: “Плач и стон и горе” (Иез. 2:10)… Сколько и мне придется глотать слез и испускать стонов… в настоящую тяжелую годину! Подобно древнему вождю еврейского народа – пророку Моисею, и мне придется говорить ко Господу: “И почему я не нашел милости пред очами Твоими, что ты возложил на меня бремя всего народа сего” (Числ., 11:11)»[339].
Эта речь патриарха, произнесенная, когда в стране рушилась жизнь, откликнулась в стихотворении Мандельштама «Сумерки свободы»:
Другой русский поэт – Максимилиан Волошин, вспоминая исторический опыт преодоления смуты в XVII веке, опубликовал в крымской газете «Таврический голос» (1918. № 67. 22 декабря) статью под названием «Вся власть Патриарху». В ней он писал: «Не случайно русская Церковь в тот самый момент, когда довершался разгром Русского государства, была возглавлена Патриархом. Не случайно большинство Собора, бывшее против Патриархата, тем не менее установило его, интуитивно повинуясь скрытому гению Русской истории. При развале Русского государства Патриарх, естественно, становится духовным главой России.
Как в то время, когда насущной исторической задачей момента было разрушение России, проводимое последовательно и неуклонно по гениальным планам германского Генерального Штаба, лозунг момента был прекрасно сформулирован Лениным в его книге “Вся власть – Советам!”, так теперь, когда дело идет о воссоздании единой России, лозунгом должна стать формула “Вся власть – Патриарху”.
Патриарх в настоящее время естественный глава России. Ему надлежит направлять действия Добровольческой армии, ему право созвания “Земского Собора”; он предлагает Собору возможные формы постоянной власти, он благословляет власть, утвержденную Собором»[341].
Но призыв Волошина остался втуне. В отличие от начала XVII столетия в России теперь не было единой народной воли к преодолению смуты. Узурпаторы крепко держали власть в своих руках, действуя по-разбойничьи бесстыдно. Многократно опробованный ими террор стал носить массовый характер. К тому же сам патриарх Тихон совсем не хотел поднимать упавший в прах державный скипетр. Он настаивал на принципе аполитичности Церкви. Несмотря на многочисленные уговоры, он отказался благословить Добровольческую армию и Белое движение. Всей глубиной сердца патриарх понимал, что Россию может спасти только духовное преображение, а не военно-политические меры. Стране предстояло долго и трудно изживать свою болезнь изнутри.
С. Н. Булгаков сразу включился в работу Собора. Тяжелый, добросовестный, производительный труд, со стороны кажущийся неподъемным, был для него не внове. Он с радостью отдал всего себя делу возрождения Церкви. Булгакову поручили готовить соборные документы. Составил он и первое послание от лица патриарха Тихона о вступлении на престол. В нем говорилось: «В годину гнева Божия, в дни многоскорбные и многотрудные вступили мы на древнее место патриаршее. Испытание изнурительной войной и гибельная смута терзают Родину нашу… Но всего губительнее снедающая сердца смута духовная. Затемнились в совести народной христианские начала строительства государственного и общественного, ослабела и самая вера, неистовствует безбожный дух мира сего. Но среди свирепеющей бури слышится верному сердцу слова Господа: «
Когда я шел домой по большевистской Москве в рясе, вероятно, с явной непривычностью нового одеяния, я не услышал к себе ни одного грубого слова и не встретил грубого взгляда. Только одна девочка в Замоскворечье приветливо мне сказала: “Здравствуйте, батюшка”. И буквально то же самое повторилось и на следующий день, когда я возвращался уже священником. Переживания этого рукоположения, конечно, еще более неописуемы, чем дьяконство… Была общая радость, и сам я испытывал какое-то спокойное ликование. Чувство вечности. Умирание миновало, как проходит скорбь страстных дней в свете пасхальном. То, что я переживал тогда, и была та пасхальная радость»[343].
Одну из первых своих литургий отец Сергий Булгаков отслужил в храме Ильи Обыденного, что в Обыденском переулке, неподалеку от Остоженки. Не исключено, что Вяч. Иванов также присутствовал на ней.
Связать жизнь с Русской Православной Церковью, а тем более принять священнический сан было в те годы подвигом. Старая русская пословица «Близ царя – близ смерти» полностью относилась теперь к патриарху. Даже просто в буквальном смысле – в Донском монастыре от пули «неизвестных» ночных гостей погиб верный келейник святейшего Яков Анфимович Полозов, заслонивший его собой.