У Ильинских ворот стоят женщины с пирожками в две шеренги. А на Ильинке с серого здания с колоннами исчезла надпись “Горный совет” и повисла другая с огромными буквами “Биржа”…
Когда уже закрыты все магазины, все еще живет неугомонная Тверская… Окна бесчисленных кафе освещены, и из них глухо слышится взвизгивание скрипок»[398].
Вяч. Иванов и его спутник остановились в Доме ученых. Учреждение это располагалось на Пречистенке, переименованной в Кропоткинскую, в доме номер 16, построенном на рубеже XVIII–XIX столетий для тогдашнего военного губернатора Москвы И. П. Архарова. В 1818 году владельцем усадьбы стал И. А. Нарышкин, дядюшка Н. Н. Гончаровой, жены Пушкина, который не раз бывал в этом доме. Во второй половине XIX века усадьбу приобрел богатый серпуховской фабрикант И. Коншин. После революции в ней разместилась ЦЕКУБУ (Центральная комиссия по улучшению быта ученых), а с 1922 года – Дом ученых. Директором его тогда была актриса М. Ф. Андреева, подруга Горького, старый член ВКП(б).
На следующий день по приезде в Москву Вяч. Иванов отправился к Луначарскому в Наркомпрос, который располагался в доме номер 6 на Чистых прудах. А 6 июня 1924 года в Большом театре состоялся торжественный вечер в честь пушкинского юбилея. Предполагались выступления Вяч. Иванова, а также крупнейших ученых-пушкинистов: П. Н. Сакулина и М. А. Цявловского. Затем должен был последовать концерт.
Открывал вечер Луначарский. Он намеревался произнести краткую речь, но, увлекшись, говорил два часа. Концерт пришлось сильно сократить.
Вяч. Иванов посвятил свое выступление жизни Пушкина в 1824 году. Особенно он остановился на анализе поэмы «Цыганы», которой исполнялось сто лет. О ней Вяч. Иванов размышлял еще в статье «О “Цыганах” Пушкина», написанной в 1908 году для второго тома пушкинского собрания сочинений, подготовленного С. А. Венгеровым, и вошедшей в сборник «По Звездам». Многие из положений этой статьи он включил в свою речь. Главным мотивом в ней стало обретение Россией ее религиозного призвания. Можно предположить, что в те дни Вяч. Иванов вспоминал, как сорок четыре года назад вместе с одноклассниками-гимназистами присутствовал на торжественном открытии опекушинского памятника Пушкину и как потрясла его речь Достоевского. Но теперь он спорил со своим любимым писателем: «Недостаток толкования Достоевского, по нашему мнению, в том, что он выдвигает, несоответственно с намерениями Пушкина, на первый план национально-общественный вопрос и чрез него ищет подхода к религиозному содержанию поэмы, тогда как Пушкин прямо противопоставляет богоборству абсолютно самоутверждающейся личности идею религиозную – идею связи и правды вселенской – и в этой одной видит основу истинной и цельной свободы… Что же можно противопоставить этому демоническому самоопределению гордого человека, если не антитезу религиозную?»[399]
В повороте от самоутверждения к обретению Бога в своем сердце Вяч. Иванов видел подлинное, полное раскрытие человеческого «я» и настоящей, глубинной свободы. Это был и путь Пушкина – от «Цыган», где он начинал спор с Байроном, продолженный в «Евгении Онегине» и «Полтаве», до стихов последних лет жизни, таких как «Отцы пустынники и жены непорочны», «Мирская власть» и особенно «Странник», где внешнему побегу Алеко от людей противостоит побег внутрь себя, в ту глубину, на которой человек встречается с Высшей Правдой: «Только луч религиозной идеи обличает в Алеко “беглеца”, “раба, замыслившего побег” – не от людей, а от себя самого, так как правды ищет он не в себе, а вне себя, и не знает, что “не в вещах эта правда и не за морем где-нибудь, а прежде всего в собственном труде над собою”. Тот, кто “для себя лишь хочет воли”, – только мятежный раб, или вольноотпущенник… Под… освобождением мы разумеем такое очищение и высветление индивидуального сознания, при котором человеческое
Как и во время диспута шестилетней давности в Политехническом музее, речь Вяч. Иванова в Большом театре утверждала все то, что ниспровергал в своем, атеистическом по духу, выступлении Луначарский. Но публика бурно аплодировала и наркому просвещения, и поэту.
Через несколько дней Вяч. Иванов вместе с Мануйловым побывал в гостях у профессора П. Н. Сакулина. Это было связано с желанием учителя помочь ученику перейти из бакинского в Московский университет. После обеда Сакулин пригласил Вяч. Иванова и Мануйлова на заседание Общества любителей российской словесности. Уже более ста лет оно собиралось в здании Московского университета на Моховой. Стены эти помнили и чтение Жуковским своей стихотворной повести «Красный карбункул», и как принимали в общество пятнадцатилетнего Федора Тютчева, и спор между Пушкиным и Каченовским о подлинности «Слова о полку Игореве». В тот день члены Общества решили устроить чествование Вяч. Иванова. О неожиданной встрече, которая произошла на заседании, вспоминал В. А. Мануйлов: «Мы отправились в старое здание Московского университета, где собралась полная аудитория. Студенты встали и аплодисментами приветствовали Вячеслава Иванова. Когда П. Н. Сакулин открыл заседание, один из студентов, участников общества, начал очень витиевато произносить для всех присутствующих мучительную речь. Это было приветствие Вячеславу Иванову, очень высокопарное приветствие: “…Вы, бард нашей поэзии, спасибо, что вы посетили нас. Для нас это событие, потому что мы все сыны муз…” и все в таком духе. В тот момент, когда речь была, видимо, только на середине, с шумом открылась дверь и вошел Маяковский с палкой в руке. За ним – Н. Асеев, а потом еще поэт Наседкин. Маяковский еще в дверях громко прервал говорившего студента: “Как вам не стыдно, молодой человек? К вам приехал большой поэт, а вы говорите такие смердящие слова?! Прекратите словоблудие! Ни Вячеславу Иванову, ни нам эта патока не нужна. Лучше поговорим о деле, почитаем хорошие стихи. Вячеславу Ивановичу будет интересно, если я почитаю мои стихи. Он послушает, и вы послушаете не поэзию вчерашнего дня, а поэзию сегодняшнюю. Вячеслав Иванов умеет ценить настоящую поэзию. Мне давно хотелось почитать ему”.
Вячеслав Иванович обрадовался прекращению высокопарного панегирика и поддержал Маяковского. Он пересел на одну из парт, чтобы лучше видеть Маяковского, и Маяковский начал читать свои стихи – просто, отчетливо и громко, как всегда, превосходно. В. Иванов слушал Маяковского очень внимательно. Был перерыв. Пили чай… В. Иванов сидел рядом с Маяковским. Они говорили о поэме “Про это”, которая была недавно закончена Маяковским. В. Иванов говорил с Владимиром Владимировичем, как с хорошим, добрым знакомым, хотя они встречались нечасто. В. Иванов говорил: “Мне ваши стихи чужды. Я такого построения стиха и такой лексики для себя не могу представить. Но это и хорошо. Потому что было бы ужасно, если бы все писали одинаково. Мне ваши стихи кажутся чем-то похожим на скрежет, как будто бы режут по стеклу чем-то острым. Но это, вероятно, соответствует тому, что вы чувствуете. Я понимаю, это должно волновать нашу молодежь”. Говорилось это вполне сочувственно…
Встреча с Маяковским произвела на Вячеслава Иванова хорошее впечатление, и он потом тепло вспоминал о шумном и порывистом появлении Маяковского в этом затхлом собрании “любителей российской словесности”»[401].
Вяч. Иванову всегда хватало широты восприятия и способности оценить масштаб поэта, пусть даже глубоко чуждого ему. Ахматова говорила, что после Маяковского писать по-прежнему было уже невозможно. Но и Маяковский, когда-то призывавший «сбросить Пушкина с корабля современности», на самом деле очень хорошо знал, кто чего стоит в русской поэзии. Он мог говорить грубо и пренебрежительно о той же Ахматовой, мог на мотив известной, не очень приличной песни «Ехал на ярмарку ухарь-купец» пропеть ее «Сероглазого короля». Но когда в начале 1920-х годов до него дошел ложный слух о смерти Ахматовой, он был глубоко потрясен и опечален. И в Вяч. Иванове, совершенно чуждом ему с точки зрения стиха, он не мог не уважать большого поэта. Впрочем, такое отношение у Маяковского распространялось даже на открытого врага – достаточно вспомнить, каким величавым и достойным в своем отчаянии в поэме «Хорошо!» изобразил он Врангеля, покидающего Крым.
Навестил в эти дни Вяч. Иванов и Валерия Брюсова в его доме на Мещанской улице, 30. Разговор двух старых друзей был нелицеприятен. Вяч. Иванов упрекал Брюсова в том, что он сделал со своим поэтическим даром, пытаясь вписаться в новую эпоху, «шагать в ногу со временем», как говорили позже. Брюсов всегда поклонялся силе и власти и любил властвовать сам. Ему принадлежали, наверное, самые антипушкинские строки в русской поэзии:
Вяч. Иванов вслед за Пушкиным хорошо знал: отвратительно и то и другое.
Брюсов был болен воспалением легких. Он собирался к Максимилиану Волошину в Коктебель, еще не зная, что и эта поездка, и встреча с Вяч. Ивановым станут для него последними.
Тогда же Вяч. Иванов навестил и отца Павла Флоренского, жившего по-прежнему в Сергиевом Посаде. Теперь, кроме священнического служения, он работал в Комиссии по охране памятников старины и искусства Троице-Сергиевой лавры. Вместе со своими товарищами – искусствоведом Ю. А. Олсуфьевым, историком С. П. Мансуровым, отцом Сергием Сидоровым и М. В. Шиком, будущими священномучениками, расстрелянными 27 сентября (в день Воздвижения Креста Господня) 1937 года на Бутовском полигоне, отец Павел Флоренский участвовал в спасении от поругания воинствующими безбожниками мощей преподобного Сергия Радонежского, тайно вынеся их ночью из храма, заменив другими останками, а затем спрятав в надежном месте. После этой встречи с отцом Павлом Флоренским Вяч. Иванов вернулся особенно вдохновенным и просветленным.
Тем временем Лидия и Дима по-прежнему находились в Баку, ожидая возвращения отца. И вдруг, как гром среди ясного неба, – телеграмма от Вяч. Иванова: немедленно собирать все вещи и ехать в Москву. В чем же была причина такой поспешности? Поэт получил шестинедельную командировку в Венецию по случаю открытия Советского павильона на Биеннале, да к тому же вместе с семьей, что могло показаться в те годы делом уж совсем неслыханным. После посещения Биеннале ему разрешалось поехать в Рим для продолжения академических занятий. Фактически это была бессрочная командировка. Получить ее, равно как загранпаспорта и визы, помогли О. Д. Каменева и, конечно же, прежде всего Луначарский, к которому Вяч. Иванов обратился с этой просьбой после их общего участия в пушкинских торжествах. Догадывался ли Луначарский, что Вяч. Иванов уезжает в Италию навсегда? По всей вероятности, да. Иванов и сам почти и не скрывал этого. Что же подвигло Луначарского принять положительное решение? Наверное, вспомнились ему «башенные среды», на которых он постоянно бывал, бесконечные упоительные ночные споры и беседы, атмосфера удивительной свободы и открытости, горящие свечи, бросающие теплые отсветы на оранжевые и красные ткани, радушие и приветливость хозяев… И интеллигент в очередной раз победил в наркоме большевика.
Приехав в Москву, Лидия Иванова и Дима поселились вместе с отцом в Доме ученых на Пречистенке. Здесь семье предстояло прожить еще два месяца до отъезда. Лидии пришлось сходить за вещами, оставшимися в их комнате в Большом Афанасьевском переулке. Вид этого жилища отозвался в ней горестными воспоминаниями.
Дима под влиянием своих бакинских сверстников сделался большим советским патриотом и очень огорчался, что отец не позволяет ему вступать в пионеры. Впрочем, желание это вскоре развеялось.
А у Вяч. Иванова завязалась тогда крепкая дружба с человеком, без которого невозможно представить всю последующую жизнь поэта и его семьи. Это была Ольга Александровна Шор, друг и неоценимая помощница, потом хранитель наследия и комментатор Собрания сочинений, первый биограф Вяч. Иванова. На его лекцию в Обществе свободной эстетики она попала впервые еще четырнадцатилетней московской гимназисткой. Туда ее тайком привела мать, одна из основательниц этого Общества, поскольку публичные лекции гимназистам посещать запрещалось. С тех пор Ольга Шор внимательно следила за всеми выступлениями Вяч. Иванова, жадно читала его книги, прекрасно знала стихи. Юность не мешала ей глубоко понимать сложнейшие ходы мысли в ивановских статьях, мифологические пласты и культурные коды в его поэзии.