Вяч. Иванов глубоко исследовал прадионисийские и дионисийские корни двух основополагающих жанров древнегреческой поэзии – трагедии и дифирамба. Особенно сильно это первозданное мистериальное начало было присуще первому трагику Эллады – Эсхилу, чьи драмы перевел Вяч. Иванов. В беседе с М. С. Альтманом он признавался, что замышлял издать в трех книгах свои переводы Эсхила, а в четвертой – статьи о нем. Замысел этот не осуществился. Но в 1989 году в издательстве «Наука» были опубликованы ивановские переводы Эсхиловых трагедий и в качестве приложения к ним – четыре главы из «Диониса и Прадионисийства».
Утверждал Вяч. Иванов и то, что в дионисийстве и прадионисийстве таились глубинные, хотя и смутные, предчувствия христианства, смысл которых окончательно и ясно раскрылся в Таинстве Евхаристии и в песнопениях литургии, где явственно слышались отголоски Эсхиловых хоров, их перекличка: «Уверовавшему эллину, воспитанному на страстных мистериях, христианство естественно должно было явиться только реализацией родных прообразов, предчувствий и предвестий, – зрением лицом к лицу того, что прежде было постигаемо гадательно и видимо как сквозь тусклое стекло. Воспитательной задачей церкви, естественно, прежде всего, оказалась задача – бороться с представлением, что новая вера только вид однородных мистерий, – внушить убеждение, что церковные таинства – мистерии окончательные и единственно спасительные, не затемненные, а совершенные, не преобразовательные, а осуществительные… Трагедия была глубочайшим всенародным выражением дионисийской идеи… Так эллинский мир создает почву для христианства, которое уже в самой колыбели своей, какою была “Галилея языческая” (Ис. IX, I; Матф. IV, 15), кажется проникнутым символикой и пафосом дионисийства»[394].
Две рецензии на книгу Вяч. Иванова написал в 1926 году его старинный добрый знакомый, частый гость «башни», Фаддей Францевич Зелинский – выдающийся филолог-классик, профессор Петербургского университета, переводчик Софокла. В это время он уже был в эмиграции в Польше, где стал профессором Варшавского университета и академиком. В одном из своих кратких разборов «Диониса и Прадионисийства» Зелинский писал: «Книга эта принесла бы славу русской классической филологии, если бы эта последняя еще существовала. Известно, однако, что наука эта, в России достаточно молодая, после краткого полувекового расцвета внезапно была истреблена – еще одна дионисийская жертва человекогубительных исступлений нынешнего правительства. Преподавание древних языков и литературы было отменено, кафедры классической филологии в университетах закрыты, профессора вынуждены либо эмигрировать, либо заняться другими делами…
Не приходится ожидать, что книга… найдет многочисленных читателей как в России – по вышеназванным причинам, – так и за рубежом – из-за языка, на котором она написана…
Автор предполагает, что прежде распространения в Греции культа Диониса под Дионисовым именем… элементы культа уже существовали без имени бога, то есть под другими именами… Именно это он называет “прадионисизмом”…
Согласно автору, надлежит различать его два главные ответвления: культ островной и материковый; первый отличается от последнего тем, что божество в нем предстает в образе быка, во втором – дракона; атрибуты первого – двойной топор и виноградная лоза; второго – тирс и плющ; первого окружают дельфины и пантеры, второго – олени и козы, и т. д. Это различение представляется мне одной из наиболее сильных положений книги…
Без преувеличения можно сказать, что после гениального исследования Фр. Ницше никто другой не проник столь глубоко в тайный смысл дионисийских мистерий… Наша высокая оценка книги не будет полной, если мы не отметим широкой эрудиции автора, свидетельством чему его многочисленные примечания. Конечно, не в Баку, городе, известном больше нефтью, чем книжными богатствами, автор мог познакомиться со всей научной литературой; перед нами работы многих лет, и автор потрудился во многих библиотеках и музеях. Действительно досадно, если научный мир не познакомится с этой книгой»[395].
Новое издание «Диониса и Прадионисийства» было выпущено лишь семьдесят с лишним лет спустя – в 1994 году санкт-петербургским издательством «Алетейя».
Но наряду с работой над фундаментальным научным исследованием Вяч. Иванову в Баку довелось обратиться и к самому несерьезному и веселому жанру – оперетте. Режиссер Бакинской оперы Н. Н. Боголюбов и композитор М. Е. Попов, консерваторский преподаватель Лидии, попросили его сочинить либретто. Вяч. Иванов с радостью и готовностью согласился и начал работать над текстом оперетты под названием «Любовь мираж?». По сюжету пьесы действие происходило в кафешантане, где встретились разочарованный в жизни Крушинин и неудачливая актриса Мари Бланпре. Поначалу им кажется, что их любовь – это мираж, но после трудных испытаний влюбленные соединяются, и все завершается счастливым финалом. С упоением писал Вяч. Иванов шутливые, искрометные куплеты, как, например, те, что пел «господин с орхидеей» в сцене «Состязание колен»:
И совсем в другой тональности была написана для той же оперетты песня рыбаков, от которой словно бы веяло солью Средиземноморья:
В бакинском Наркомпросе к Вяч. Иванову относились с глубоким уважением, но какие бы то ни было официальные посты занимать он отказывался, хотя в университете его выдвигали на должность декана, а затем и ректора. Вяч. Иванов не оставлял надежды уехать в Рим – город давно родной, где каждая улица, каждый дом и камень напоминали о самых счастливых днях жизни.
И вот неожиданно, после почти четырех лет, проведенных в Баку, вдруг все решилось. В мае 1924 года Вяч. Иванова пригласили в Москву для участия в торжествах по случаю 125-летия со дня рождения Пушкина. Луначарский хорошо помнил, как по его просьбе в 1918 году поэт блистательно выступил на открытии памятника Достоевскому на Цветном бульваре. Не сомневался он и теперь, что речь Вяч. Иванова на пушкинском празднике будет одной из сильнейших. Оставив в Баку дочь и сына, Иванов отправился в Москву. Вместе с ним туда поехал В. А. Мануйлов.
Москва, которую они увидели, была совершенно иной, нежели та, голодная, разрушенная и разоренная, что в 1920 году Вяч. Иванов вместе с детьми покинул. Год спустя большевики, поняв, что еще немного – и народ, доведенный до отчаяния, сметет их, ввели нэп. Заработали рыночные механизмы, оживилось предпринимательство, стала востребованной частная инициатива – и жизнь внешне начала налаживаться. Правда, это не решило тяжелейших жилищных вопросов и не остановило маховик карательной машины. В том же 1921 году, когда был объявлен нэп, начал свою страшную работу и Соловецкий лагерь – эмбрион всей будущей многомиллионной системы ГУЛАГа.
Но тогдашняя ожившая Москва с ее деловым ритмом пришлась Вяч. Иванову по душе. Черты той эпохи замечательно воссоздал в своих очерках М. А. Булгаков, работавший в газете «Торгово-промышленный вестник». В фельетоне под названием «Торговый ренессанс (Москва в начале 1922-го года)» он писал: «Для того, кто видел Москву всего каких-нибудь полгода назад, теперь она неузнаваема, настолько резко успела изменить ее новая экономическая политика… Началось это постепенно… понемногу… То тут, то там стали отваливаться деревянные щиты, и из-под них глянули на свет, после долгого перерыва, запыленные и тусклые магазинные витрины. В глубине запущенных помещений загорелись лампочки, и при свете их зашевелилась жизнь: стали приколачивать, прибивать, чинить, распаковывать ящики и коробки с товарами. Вымытые витрины засияли… Трудно понять, из каких таинственных недр обнищавшая Москва ухитрилась извлечь товар, но она достала его и щедрой рукой вытряхнула за зеркальные витрины и разложила на полках.
Зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Лубянка, Мясницкая, Тверская, Арбат. Магазины стали расти как грибы, окропленные живым дождем НЭПО… Государственные, кооперативные, артельные, частные… За кондитерскими, которые первые повсюду загорелись огнями, пошли галантерейные, гастрономические, писчебумажные, шляпные, парикмахерские, книжные, технические и, наконец, огромные универсальные…
На Кузнецком целый день кипит на обледеневших тротуарах толчея пешеходов, извощики едут вереницей, и автомобили летят, хрипят сигналы…
На Петровке в сумеречные часы дня из окон на черные от народа тротуары льется непрерывный электрический свет…
Кондитерские на каждом шагу. И целые дни и до закрытия они полны народу… В б. булочной Филиппова на Тверской, до потолка заваленной белым хлебом, тортами, пирожными, сухарями и баранками, стоят непрерывные хвосты…
Движение на улицах возрастает с каждым днем. Идут трамваи по маршрутам 3, 6, 7, 16, 17, А и Б, и извощики со всех сторон везут москвичей и бойко торгуются с ними: – Пожалуйста, господин! Рублик без лишнего (100.000)! Со мной ездили!
У Метрополя, у Воскресенских ворот, у Страстного монастыря, всюду на перекрестках воздух звенит от гомона бесчисленных торговцев газетами, папиросами, тянучками, булками.