Дорогой Зинаиде Николаевне Райх-Мейерхольд на память о нашем посещении церкви S. Pietro in Vincoli и о том, как мы в Риме сдружились. Рим 4. VIII. 1925»[434].

Но несмотря на мягкость и дружелюбность обращения, то безусловное, о котором писал Вяч. Иванов, было точкой отсчета, где пути его и Мейерхольдов – и в жизни, и в искусстве – расходились. Мейерхольд и Райх всеми силами, очень искренне пытались вписаться в новую советскую реальность – настолько, что не заметили, как теряют сами себя. Отголосок этих глубинных противоречий слышался в письме Иванова Зинаиде Райх. Доброжелательность тона не могла скрыть сущностного несогласия. Отвечая на вопрос из прежнего письма своей корреспондентки, Вяч. Иванов писал: «“– Было ли скучно, когда мы уехали?” – Еще бы, и до такой степени, что охотно выслушал бы опять самую дикую тираду против Рима и всей, подлежащей разрушению, европейской культурной традиции»[435]…

Как прежде в споре с Гершензоном, Вяч. Иванов и теперь защищал мировую культуру, вне фундамента которой он не мыслил жизни по законам духа и совести. И особенно – вне ее религиозных корней. Их-то в первую очередь и отрицали Мейерхольд и Райх, «шагая в ногу со временем».

«Театральный Октябрь», задуманный Мейерхольдами как ежемесячный журнал, советская цензура разрешила издать только в виде сборника. Заказанная ранее П. П. Муратову статья о театре Пиранделло не была включена в него редколлегией. «“Ревизор” Гоголя и комедия Аристофана» пошла с цензурными оговорками и извинениями за «мистицизм» автора. Денег за свой труд Вяч. Иванов долгое время не мог получить: Райх в письмах объясняла их отсутствие плохими сборами в театре. Но более всего его огорчало невнимательное отношение Мейерхольда к этому исследованию, которое он сам считал одним из важнейших для себя. В последнем письме Райх от 23 августа 1926 года Вяч. Иванов писал: «Я отношусь к Вам с неизменной душевной симпатией, как и к дорогому Всеволоду Эмильевичу, которого обнимаю, но – обнимая – тут же и попрекну его, как он заслужил, ибо на него я, пожалуй что, и дуюсь. Во-первых, если какой-либо автор посвящает одну из своих важнейших статей приятелю, то сей последний или отвергает посвященное, или благодарит за него. Всеволод же просто от него отмахнулся… нелепейшим извинением перед читателями за мою будто бы “мистическую” статью о каком-то “мистическом хоре”, коим наградил меня везде наборщик и корректор, ибо у меня в рукописи везде четко написано “мимический хор”… Из чего следует, что вникнуть в статью Всеволод Эмильевич не удосужился и ее или не читал, или так читал, что думал свое: “ну да, дескать, Вяч. Ив. мистик, он всегда говорит о своем коньке, о каком-то ‘мистическом хоре’ ”. Так же и на теорию “героя”, как зачинательной личности в коллективе – “хоре”, редакция не соблаговолила бросить менее рассеянный взгляд, ибо иначе не печатала бы везде “значительная личность” (курам на смех!) вместо “зачинательная”, т. е. инициативная»[436].

Премьера «Ревизора» состоялась в ТИМе 3 декабря 1926 года. Она стала настоящим событием в тогдашней театральной жизни. Об этой постановке было написано множество рецензий и статей – и хвалебных, и яростно ругательных. Но Мейерхольд продолжал последовательно отрекаться от Серебряного века – той великой эпохи русской культуры, когда он состоялся. Предавая ее анафеме, гениальный режиссер предавал и себя. Коснулось это и Вяч. Иванова, которого Мейерхольд в прежние годы называл «учителем». В декабре 1937 года, выступая перед работниками ТИМа на общем собрании, он говорил: «В пьесе советского репертуара… может быть какое-нибудь аллегорическое значение, может быть символ, но не в том смысле, в каком это делает Вячеслав Иванов в своей статье “Две стихии в современном символизме”… Достаточно прочитать статью Вяч. Иванова… чтобы понять, в чем опасность, в чем яд этого течения. Опасность этого течения именно в том, что через него просачивались религиозные тенденции… Валерий Брюсов оказался с нами, а Вячеслав Иванов оказался против нас… поскольку мы являемся прежде всего антирелигиозниками, прежде всего каждый материалист, каждый большевик должен быть атеистом, постольку это течение должно быть опорочено»[437].

Отречение от Вяч. Иванова носило сущностный характер. Эта попытка стать своим для хозяев страны, провозгласивших безбожие государственной идеологией, обязательной для всех (ценой отказа, как и во времена первых христиан, была жизнь), не спасла ТИМ от закрытия, Мейерхольда – от ареста, чудовищных пыток следователя НКВД Бориса Родоса – одного из самых лютых сталинских палачей, и, наконец, расстрела, и Зинаиду Райх – от «неведомых» (а скорее всего – «ведомственных») ночных убийц.

До осени 1926 года Ивановы продолжали жить почти в нищете. Хорошо еще, что Диму удалось устроить во Французский лицей. Это учебное заведение было основано в Риме правительством Франции. Оно давало прекрасное образование, но фашистские власти не приветствовали, когда итальянские дети учились в школах, принадлежавших другим государствам. Поэтому среди учеников лицея преобладали иностранцы. Можно было встретить там и детей русских эмигрантов. Вместе с Димой ходил в этот лицей сын жившего в те годы в Риме знаменитого искусствоведа П. П. Муратова Гавриил. Муратов с семьей уехал из советской России в Италию еще в 1922 году. Давний друг Вяч. Иванова, он продолжал общаться с поэтом и под небом Вечного города. В беседах оживала память о России, в том числе и о последних днях предвоенного покоя, когда они с Юргисом Балтрушайтисом отдыхали в Петровском на Оке. Юргис по-прежнему жил в Москве на Поварской, но теперь – как чрезвычайный посланник и полномочный министр независимой Республики Литва в СССР. Последний раз Вяч. Иванов виделся с ним перед отъездом из России. А тогда, в тишине Петровского, можно ли было представить те метаморфозы, которые произойдут в судьбах мира и каждого из них!

Тем временем Вяч. Иванов не оставлял попыток найти работу. Он даже думал о том, чтобы переехать в Египет, куда его приглашали преподавать в Каирском университете. Предлагали ему место профессора также в Кордове и Аргентине. Но покидать Италию Вяч. Иванову не хотелось. Замышлял он основать в Риме русский государственный институт наук и искусств наподобие уже существовавших там германского, французского и испанского. При этом политический аспект, связанный с большевистской властью, очень мало волновал поэта. Он говорил, что правительства приходят и уходят, а Россия и ее культура остаются всегда. Во главе этой «русской академии» в Риме Вяч. Иванов видел Горького. Чтобы поделиться с ним своим замыслом, в конце августа 1925 года он отправился в Сорренто. Об этом путешествии Вяч. Иванов писал в дневнике: «Суббота, 29-го, перед обедом. Снабдив себя (за 8 лир) аппетитным cestino (корзина с провизией (ит.). – Г. З.), где был и хлеб и много вкусной колбаски, и кусок ростбифа, и сыр crème, и яблоко, и фиаскетто с белым Castelli, я удобно уселся в полупустом поезде и не хотел читать, но с большим удовольствием и любопытством стал глядеть на горы, через которые мы переваливали. Миновали священный для религии и для филологии (библиотека рукописей!) бенедиктинский монастырь Монте-Кассино. Тревожился я только густою мглой, через которую героически голубела кое-как южная лазурь, при ярком солнце: боялся я, что мгла эта потушит волшебные краски неаполитанского залива. Въехали в большой, неуютный, шумливый, грязный Неаполь. На трамвае доехал я в порт, но до пристани соррентского парохода пришлось мне очень долго – минут 20 – пробираться через рельсы с вагонами, ждущими разгрузки на громадные суда, между носильщиков, повозок, грузовиков, скота, – пока, наконец, не очутился я среди элегантнейшей публики на палубе большого парохода… Сначала долго плыли мы мимо Везувия… У четырех разнообразно и причудливо расположенных по берегу селений до Сорренто происходит высадка пассажиров: к пароходу подплывают большие лодки и, подхватив путников, скрываются в скалах. Над отвесными утесами громоздятся замки, церкви, виллы… Вошед в Сорренто из лодки, хотел я сесть в автобус на Капо, но подскочил человек, спросил, не в Минерву ли я еду, не к Максиму ли Горькому, и предложил отельный автомобиль, в который затем погружены были еще 3 англичанки. Мы полетели сырыми и дикими коридорами между скал, забираясь зигзагами в гору… С террасы Горького нас завидели. Я сейчас же пошел к нему, встретил он меня очень сердечно… Сразу коснулись вопроса о журнале. Ему предложили из Советской России издавать на госуд[арственный] счет журнал, кот[орый] составляться им будет заграницей, а печататься в России. Он ответил согласием при условии, что ему будет предоставлена безусловная свобода, что цензуры над ним не будет… Он поставил между прочим условие, что редактором отдела поэзии должен быть Вяч. Иванов. Я ответил, что прошу его на этом условии отнюдь не настаивать, тем более что я еще не уверен, что могу принять на себя это трудное по тактическим причинам дело, и даже если бы принял, не хочу один нести эту ответственность, а непременно с ним вместе, так что я был бы скорее его советником и предоставил бы ему окончательные решения, – на что он ответил: “благодарю Вас”. В тот же вечер мы уже успели поговорить кое о чем важном и принципиальном, в большом согласии»[438]…

По всей вероятности, в беседе речь тогда шла о проекте русского национального института наук и искусств в Риме, с тем чтобы его возглавил Горький. Обсуждалась и возможность перевода Вяч. Ивановым «Божественной комедии» с последующим изданием ее в СССР. Но ни один из этих замыслов – ни журнал, ни «Божественная комедия», которую потом блистательно перевел Лозинский, ни русский институт в Риме – так и не был осуществлен.

Мытарства Вяч. Иванова закончились осенью 1926 года, когда ректор Колледжио Борромео, находящегося в Павии – небольшом городе близ Милана, – священник Леопольдо Рибольди предложил ему место профессора новых языков. Одновременно он рекомендовал Вяч. Иванова в Павийский университет – преподавать там русскую словесность. Простившись с Лидией и Димой, которые оставались в Риме, Вяч. Иванов переехал в Павию. Теперь встречаться с детьми он мог только в каникулы.

Учебное заведение, где ему предстояло работать, было основано князьями Борромео. Цель их состояла в том, чтобы дать возможность пятидесяти юношам из бедных семей Ломбардии получить университетское образование. Отбор этих юношей происходил на основе конкурса. Победители имели право жить в Колледжио Борромео и посещать лекции в Павийском университете. Но продолжать пользоваться льготами они могли, лишь только получая самые высокие оценки.

Располагался Колледжио Борромео в великолепном палаццо эпохи Возрождения, являвшем собой подлинный шедевр архитектуры. Вяч. Иванов так описывал этот дворец в письме детям от 3 ноября 1926 года: «Palazzo построен на возвышенности, образующей над садом высокую террасу, и его этажи так высоки, что мой primo piano соответствует вероятно вашему quatro[439] на Bocca di Leone. (К тому времени сразу после отъезда Вяч. Иванова в Павию Лидия и Дима съехали от синьоры Плачиди с виа делле Кватро Фонтане и наняли две комнаты на виа Бокка ди Леоне. – Г. З.)

Поэтому здание господствует над долиной реки Тичино… Фонтан, устроенный каскадиком в нише задней стены сада, неумолчно шумит издали. С циклопической террасы, большие плиты которой поросли травой, ведут в сад монументальные лестницы. Их из моего окна не видно, но видно перпендикулярный к террасе тосканский портик, ограничивающий справа узорно разлинованный партер газонов… За портиком и партером с несколькими деревьями передний сад… расширяется и образует огромную поляну… Все это охвачено высокою каменною стеной…»[440]

Вяч. Иванов преподавал в Павии с 1926 по 1934 год. Иногда навещали его в Колледжио Борромео Лидия и Дима, приезжая туда на два дня. А огромные каникулы, которые длились в Италии четыре месяца, отец проводил вместе с ними в Риме.

Жилье, предоставленное Вяч. Иванову в возрожденском палаццо, было поистине роскошным. В том же письме детям он рассказывал: «Вот что я люблю: поставить мягкий стул на вторую ступеньку глубокой оконной ниши в спальне, завеситься от комнаты прямо падающими складками больших белых гардин и в такой палатке сумерничать, греясь в теплом халате и глядя в окно, кажущееся скорее узким при его большой высоте»[441]. Эти вечерние и ночные часы на итальянской земле, священные для русской поэзии со времен Тютчева, подарили Вяч. Иванову в рождественские дни 1926/27 года несколько новых стихотворений, которые он посылал в письмах Лидии и Диме. Сухая и бесснежная средиземноморская зима совсем не походила на русскую. Рождество в Италии наступало иначе, чем в России, хотя дух праздника был един. И новые стихи Вяч. Иванова мало напоминали «Зимние сонеты». Одна из этих ночных песен называлась «Notturno»:

Ропот воли в сумраке полей Мусикийских темных чар милей. Пес провыл, и поезд прогремел. Ветр вздохнул, и воздух онемел. ............... В черных складках ночи сладко мне Невидимкой реять в тишине, Не своей тоскою тосковать, Трепет сердца с дрожью звезд сливать[442].

В другом стихотворении – «Собаки» – ночной лай напомнил о сворах Аида, гонящих в подземном царстве души умерших (недаром Вяч. Иванов испытывал по отношению к псам некое подобие мистического ужаса):

Ни вор во двор не лезет, ни гостя у ворот: Все спит, один играет огнями небосвод. А пес рычит и воет, и будит зимний сон; Тоскливые загадки загадывает он. Быть может, в недрах Ночи он видит прежде нас, Что, став недвижно, очи в последний узрят час? Иль слыша вой зазывный родных подземных свор, С их станом заунывный заводит разговор? Резва в полях пустынных, где путь лежит теней, Их бешеная стая: «летать бы, лая, с ней»… Иль есть меж полчищ Ада и ратей Дня вражда, И псу, как волчье стадо, его родня чужда? И за кого б на травле вступился страж людской? За странницу ли Душу, зовущую покой? Иль гнал бы, ловчий сильный, ее чрез топь и гать? И пастию могильной рвался бы растерзать?..[443]

Но поэт всегда уповал на Того, Кто может спасти душу от адских свор и привести ее на трапезу радости и Жизни:

Блажен, кто с провожатым сойдет в кромешный мрак: Махнув жезлом крылатым, вождь укротит собак. И скоро степью бледной на дальний огонек Придет он в скит к обедне и станет в уголок. И взора не подымет на лица вкруг себя: Узнает сердце милых, и тая, и любя. А вот и Сам выходит, пресветлый, на амвон И Хлеб им предлагает, и Чашу держит Он. И те за Хлебом Жизни идут чредой одной; И те, кто Чаши жаждут, другою стороной… Молчанье света! Сладость! Не Гость ли у ворот?.. Немеет ночь. Играет огнями небосвод[444].

На оборотной стороне рукописи этого стихотворения, посланного детям в письме, Вяч. Иванов сделал комментарий: «Причащение в последней строфе описано так, как изображается Тайная Вечеря на ранних мозаиках… Христос посредине, половина присутствующих апостолов подходит к Нему с одной стороны за Хлебом, половина с другой за Чашей»[445].

Ведя в Павии почти монашескую, уединенную, тихую жизнь, Вяч. Иванов углубился в чтение Отцов Церкви. Его собеседниками в это время стали святой Августин и святой Иероним. Читая труды последнего, поэт почувствовал в своей душе словно бы некий упрек за слишком сильную привязанность к дохристианской, языческой Элладе. Эти душевные борения отозвались в стихотворении «Палинодия»:

И твой гиметский мед ужель меня пресытил? Из рощи миртовой кто твой кумир похитил? Иль в вещем ужасе я сам его разбил? Ужели я тебя, Эллада, разлюбил? Но, духом обнищав, твоей не знал я ласки, И жутки стали мне души недвижной маски, И тел надменных свет, и дум Эвклидов строй[446].

Поэт услышал голос, призывающий его: