Глава 18

Испания и Южная Америка

Пароход, на котором мы плыли в Испанию, находился, если верить сиявшей на верхней палубе медной табличке, в «идеальном гигиеническом состоянии»; но кто бы ни сделал это смелое утверждение, он, должно быть, обладал очень богатым воображением. Этот корабль был настоящая музейная древность; было известно, что он по меньшей мере шестнадцать лет пролежал под водой, а на волнах он был так же ненадежен, как скорлупка. Весь он кишел хорошо откормленными крысами, и было совершенно невозможно поставить ногу на пол. Проведя одну ночь в каюте, я после этого просто отказалась идти туда и устроилась в кресле на палубе на все тринадцать дней нашей поездки. Всю дорогу были сильный холод и шторм. Вацлав стоически переносил это положение и по нескольку часов спал в каюте, но в основном оберегал Киру.

Мы собирались провести свои два месяца отдыха в Испании, чтобы Вацлав мог обговорить с Дягилевым условия нового контракта и спокойно поработать над своей системой записи, но, когда мы приехали, Дягилев был в Париже.

Вацлаву раньше уже случалось танцевать в Мадриде, и друзья, которых он тогда приобрел, постоянно приглашали нас. Мы очень подружились с герцогом и герцогиней Дуркаль, родственниками короля. Через несколько дней Вацлав получил приглашение бывать в королевском дворце тогда, когда сам пожелает. Королевский театр был отдан в его распоряжение, и он сразу же начал там тренироваться.

Мы думали, что Мадрид будет настоящим южным городом, теплым и сверкающим от солнечного света, но в это время он оказался очень холодным, и нас пронизывал резкий ветер. Первые несколько недель мы провели приятно в обществе новых друзей, в работе и в походах по соборам и музеям. Вацлав любил Гойю и никогда не уставал смотреть на его работы, особенно на «Капричос», и мы съездили в Толедо посмотреть на места, где он жил и работал. По вечерам нас обычно водили в театры и кафе посмотреть настоящих цыганских танцоров и танцовщиц. Строгие движения танцоров-мужчин очень пришлись по душе Вацлаву, и очень скоро он сам стал использовать эти движения в танце.

Наступила весна, все купалось в солнечном свете. Обычно мы вместе сидели и читали в Прадо, а Кира в это время играла среди ирисов. Читали мы в основном стихи Оскара Уайльда, работы Сельмы Лагерлеф и стихи сэра Рабиндраната Тагора, который завладел воображением Вацлава. Я была этому рада, потому что эта философская поэзия служила противовесом для фанатического учения Толстого, которое, похоже, так сильно разрушало душевный покой Вацлава прошедшей зимой. Мы полностью забыли о неудобствах недавнего путешествия и не вспоминали о них, пока однажды днем, открыв один из стенных шкафов, я не обнаружила, что он полон мышей. Увидев ущерб, который они причинили моим платьям, я заплакала.

А Вацлав ласково сказал: «Я дарю тебе меха, драгоценности и все, что ты желаешь, но разве ты не видишь, как глупо придавать им столько значения? А ты когда-нибудь думала о том, как жестоко убивать этих животных? И как опасно работать ныряльщикам, которые достают жемчуг, и шахтерам, которые добывают тебе драгоценности? У них тоже есть дети, и все же они должны рисковать собой каждый день ради женских украшений».

Значит, Толстой все-таки и теперь мучил его угрызениями совести.

Однажды утром я взяла со стола газету и увидела заголовок: «Отречение царя в Могилеве». Русский посол смог сказать нам не больше, чем было напечатано в газетах. Нам в Испании казалось, что революция будет очень мирной.

Вацлав, успокоенный окружавшей его красотой, очень упорно совершенствовал свою систему записи движений. Он, без сомнения, надеялся, что теперь наконец произойдет настоящее примирение с Сергеем Павловичем. Кроме того, он обсуждал со мной возможность своего возвращения на родину.

«Я уверен, что революция ничего не изменит в артистической жизни России. Мы любим искусство и всегда будем работать ради него, и теперь они, конечно, попросят Сергея Павловича стать директором Мариинского театра».

Он хотел обсудить с Сергеем Павловичем и свои собственные планы. Вацлав собирался танцевать, пока ему не исполнится тридцать пять лет, а потом работать как сочинитель. Кроме того, он желал основать школу, в которой он мог бы преподавать ученикам свои собственные идеи, и при этой школе организовать художественную лабораторию, где композиторы, балетмейстеры и артисты, независимо от их национальности, могли бы разрабатывать свои идеи. Еще он думал организовать ежегодный фестиваль, на котором часть спектаклей были бы совершенно бесплатными. Театр для этого фестиваля был бы построен в русском стиле, украшен резьбой по дереву и расписан, как некоторые из частных театров, уже спроектированных великими художниками для богатых людей в России. Вацлав надеялся, что за свою карьеру танцовщика заработает достаточно денег, чтобы осуществить этот проект.

Сергей Павлович в день своего возвращения из Парижа вбежал в холл «Рица» и горячо обнял Вацлава. «Ваца, дорогой мой, как ты поживаешь?» Это приветствие было таким ласковым, как будто они расстались всего несколько часов назад и между ними не было никаких недоразумений. Это был прежний Сергей Павлович. Они сели в углу и стали разговаривать. Так шли час за часом, и казалось, что старая дружба восстановлена. Начиная с этого дня мы и Дягилев практически все время были вместе.

Южноамериканский контракт был просто отложен в сторону, и Дягилев сказал: «Мы начинаем в Мадриде в Королевском театре, а потом дадим несколько спектаклей в Барселоне. Масин сочинил новые балеты. Я хочу, Ваца, чтобы ты посмотрел их и сказал мне свое мнение. А ты сочинил что-нибудь новое? Я хочу, чтобы ты это сделал».

Недавние события в России тоже обсуждались очень подолгу, и Вацлав рассказал Дягилеву свои планы по поводу школы и фестивального театра. Но Дягилев возразил: «Зачем думать о будущем балета? Это не наша задача. Танцуй и сочиняй для нашей труппы, а будущие поколения пусть сами заботятся о себе. Я не желаю возвращаться в Россию. Я слишком долго работал за границей, и дома артисты спросят, чего я там хочу. Они скажут, что я хочу использовать для своей выгоды возможности недавно приобретенной свободы, за которую им пришлось сражаться. Они скажут, что я устарел, что я — старорежимный человек. Я не смогу выжить в новой России. Я предпочитаю остаться в Европе».

Но Вацлав еще не отказывался от мысли привлечь Дягилева к осуществлению своего плана. «Мы не можем вечно ездить по миру, как цыганский табор: так мы никогда не сможем создавать настоящие произведения искусства. Мы принадлежим России; мы должны вернуться домой, работать там и время от времени выезжать на Запад».

Кружок друзей Дягилева здесь, как и везде, состоял из представителей элиты авангарда. Однажды Дягилев привел к нам Пикассо, который тогда был почти неизвестен. Тот был молчалив и выглядел очень по-испански, а когда начинал что-то объяснять, очень возбуждался, что бы это ни было, и рисовал на скатерти, на карточках с меню и на верхушке трости Сергея Павловича, а трость была сделана из слоновой кости. Со мной Дягилев в это время вел себя как друг, испытывающий отцовские чувства, как добрый защитник. Вацлав, торжествуя, сказал: «Видишь, фамка, я всегда говорил, что он будет нашим другом». И Вацлав уже не в первый раз рассказал мне, как Дягилев когда-то помог своему бывшему близкому другу через много лет после его женитьбы, когда тот оказался в трудном положении и жена попросила помощи у Сергея Павловича.