Теперь Вацлав стал задавать себе вопрос, не должны ли супруги жить вместе лишь в том случае, если в результате этого рождаются дети. Прежде он принимал во внимание мое слабое здоровье и тяжесть родительских обязанностей, но теперь стал считать, что верный путь либо аскетизм, либо по ребенку каждый год. Я сразу поняла, что это, должно быть, придумал Костровский, чтобы убрать меня с пути. И однажды ночью, когда они обсуждали эту тему, я открыто объявила войну.

Было три часа утра. Я слушала их уже много часов и видела, как хитро они пытаются разрушить наше счастье. Наконец, чуть не плача, я крикнула: «Почему вы не оставите моего мужа в покое? Вы не смеете говорить о его искусстве, потому что знаете, что в этом не можете влиять на него. Вы не друзья его, а враги. Если вы хотите создать счастье, сначала сделайте это в своих домах. Ваша жена, Костровский, несчастна, у ваших детей нет ботинок потому, что вы раздаете свои деньги чужим людям; а вы, X., если хотите получить повышение, то почему бы не попросить об этом прямо? Вацлав Фомич помог бы вам. Я запрещаю вам обоим вмешиваться в нашу супружескую жизнь. Уйдите от нас, это место принадлежит Вацлаву и мне».

Вацлав был ошеломлен: он еще никогда не видел меня такую и в первое мгновение растерялся; но потом он сказал: «Пожалуйста, не надо, фамка; они мои друзья, не лишай никого нашего гостеприимства».

Костровский и X. сидели с наглым, вызывающим выражением на лице, ожидая, что будет дальше; но я повернулась и сказала: «Вацлав, ты должен выбрать: или дьявольское влияние этих людей, или я. Если через полчаса эти люди еще будут здесь, я уйду от тебя».

Я стала ждать в соседней комнате; Вацлав пришел туда и пытался убедить меня, что эти двое оба имеют честные намерения, но не поколебал мою решимость, и, поскольку они все еще оставались там, когда закончился получасовой срок, я вышла из дома в ночь.

Наутро Вацлав нашел меня в Прадо, умолял вернуться и сказал: «Будет так, как ты желаешь». С этого дня Костровский и X. больше никогда не приходили в наш дом, но в театре они по-прежнему находили возможности подойти к Вацлаву.

Теперь мы переехали в Барселону, где Русский балет должен был дать первый спектакль, и жили в одной гостинице с Сергеем Павловичем. Герцогиня X. последовала за нами, и я была, пожалуй, рада этому, потому что чувствовала в ней свою союзницу. Дробецкий, который всегда был нашим надежным другом, сообщил мне, что мои подозрения, что Дягилев действовал через Костровского и X., имели под собой основание и что теперь назревает какая-то неприятность. Поэтому я решила, что настало время спросить, будут ли Вацлаву выплачивать его заработок, или эти люди ждут, что он станет, как раньше, танцевать бесплатно.

Однажды утром мы совершили прекрасную прогулку на автомобиле в Монсеррат вместе с Костровским и X. Гора Монсеррат, высотой четыре тысячи футов, очень похожа на архитектурное сооружение, и на ней есть очень причудливые гранитные скалы, которые имеют форму странных человеческих фигур. Она внезапно поднимается над плоскогорьем, которое густо покрыто виноградниками и роскошной южной растительностью, и почти недоступна: на вершину ведет лишь одна узкая тропа, по обеим сторонам которой находятся отвесные скалы и бездонные пропасти. Есть предположение, что эта гора — «Монсальват» Парсифаля. Чем выше поднимаешься на нее, тем прекраснее вид, а на вершине находится монастырь, где Вацлав побывал с Костровским и X. без меня, потому что нас, женщин, туда не допускают. Когда мы ели ленч в маленькой гостинице, Костровский заказал вегетарианские кушанья и упрекнул Вацлава за то, что тот заказал мясо. Но Вацлав сказал: «Я одобряю идею вегетарианства, но, к сожалению, не могу проводить ее в жизнь: пока я танцую, мне нужна сытная пища». — «Тогда перестаньте танцевать», — ответил Костровский.

Вечер того дня мы провели с герцогиней X., которая к тому времени отчаянно хотела стать любовницей Вацлава. Мне никогда не приходило в голову ревновать, и я даже была почти довольна, когда Вацлав однажды ночью вернулся позже, чем обычно. Но на него это смелое приключение подействовало иначе, чем я ожидала: он был мрачен и чистосердечно сказал мне: «Фамка, я жалею о том, что сделал. Это было нечестно по отношению к ней, потому что я не люблю ее, и дополнительный опыт, который ты, может быть, хотела, чтобы я приобрел, недостоин нас».

Однажды Дягилев, когда мы сидели с ним за ленчем, начал говорить о нашей поездке по Южной Америке, но Вацлав сказал: «Я не уверен, что поеду, Сергей Павлович. Мне нужен отдых, и мне не нравится расставаться с моим ребенком во время войны. А с художественной точки зрения южноамериканская поездка не будет творческой».

Дягилев с застывшей улыбкой на лице ответил: «Но ты должен ехать: ты заключил контракт».

«Как это — должен? У меня нет контракта», — сказал Вацлав.

«Ты прислал мне из Америки телеграмму, что в принципе согласен. Это контракт».

«Но я также написал в телеграмме, что мы обсудим этот вопрос в Испании».

«Это не меняет дела. В этой стране телеграмма обязывающий контракт. — Тут С. П. засмеялся: — Я заставлю тебя поехать».

Во второй половине того же дня Вацлав уведомил Сергея Павловича, что, поскольку контракта не существует, он больше не будет участвовать в спектаклях Русского балета, и мы направились на вокзал. Но когда мы садились в мадридский экспресс, два человека дотронулись до руки Вацлава: «Господин и госпожа Нижинские, пожалуйста, следуйте за нами. Вы арестованы»

«Чьей властью?» — осмелилась спросить я.

«Властью его превосходительства маркиза 3., губернатора Каталонии, от имени короля».

Нас отвели в полицейский участок и там с помощью нескольких переводчиков нам объяснили, что нас арестовали по жалобе Дягилева за то, что Вацлав разорвал с ним контракт. И если сегодня вечером Вацлав не будет танцевать, его посадят в тюрьму. Вацлав был бледен, но держался твердо: «Отлично, сажайте меня туда! У меня нет контракта. В любом случае, сейчас я не могу танцевать: я слишком расстроен». И он сел.

«Господин Нижинский, пожалуйста, пообещайте танцевать, и тогда мне не придется заключать вас в тюрьму».