Оказалось, что Новый Орлеан — город с огромным очарованием. Со своими причудливыми старинными улицами и домами он показался нам южнофранцузским городом. Симпатичное здание оперного театра, в котором мы выступали, было красивым, очень старым и построено с прекрасным вкусом. Там мы в первый раз увидели пальмы и все удивительные южные растения. Мы побывали в знаменитом французском ресторане Антуана и не пожалели об этом. Ленч, который он подал нам, вино и знаменитый омлет-сюрприз были так же хороши, как у Ларю. Нам сказали, что главная изюминка этого города — публичные дома, и потому мы с Фрадкинами решили пойти посмотреть их. Вацлав отказался: он считал, что это совершенно против его принципов и его уважения к женщинам, но я настояла на своем. Я никогда не бывала в таком месте, и мне было любопытно. Я сказала Вацлаву, что пойду в любом случае. Он предупредил меня, что мне будет очень противно. Я сказала, что этого он не может знать, потому что никогда не был ни в одном из них. Поэтому мы пошли. Больше всего нас поразило, что мы увидели там все смеси рас. Вацлав не имел расовых предрассудков и всегда был добр и внимателен к людям независимо от их расы. Он разговаривал с ними и угощал их напитками. Все они были изумлены тем, что он не проявил к ним другого интереса. Уходя оттуда, мы встретили нескольких наших танцовщиков, и, к моему изумлению, среди них были некоторые из наших проповедников.
Во время этой поездки между Монтё и Фрадкином начались разногласия. Как мы слышали, причиной была разница в обменном курсе французского франка: по этому курсу Монтё получал меньше денег, чем его концертмейстер. Часто Монтё несправедливо делал Фрадкину выговор во время репетиций. Вацлав всегда старался помирить их, но это ему не удавалось. Поскольку он не мог вмешиваться в отношения дирижера и концертмейстера, он показывал свое уважение к Фрадкину тем, что брал у него из рук скрипку и сам нес ее за Фрадкином в ресторан, где уже сидели Монтё и остальные.
На Юге у нас было много неприятностей: нас просили не гримироваться под негров.
Нельзя было даже подумать о том, чтобы поставить «Шехерезаду» в любом из этих городов так, как она была сочинена, поэтому мы исключили ее из программы. Кроме того, в некоторых городах женские клубы были против обнаженных ног и просили нас надеть трико. Конечно, мы не уступали в этом вопросе. Обычно на вокзале нас встречал комитет, в который входили самые выдающиеся люди города, торговая палата, затем репортеры. Вацлав, который никогда не заботился о рекламе, обычно уставал до потери сил от встреч с посторонними.
Однажды Вацлав и Фрадкин решили, чтобы избавиться от обычного приема, поменяться ролями, и в городе Талса штата Оклахома выполнили этот план. Нас принимал масонский комитет. Поскольку гостиницы были совершенно примитивные, масоны любезно предложили артистам труппы вместо жизни в поезде поселиться у них в домах. Вацлав сошел с поезда после Фрадкина и нес его скрипку. Фрадкин давал ответы подходившим репортерам, которых Херндон направил к нашей группе. «Это мистер Фрадкин, наш концертмейстер», — представил им Фрадкин Вацлава. «А где Нижинский?» — «Это я», — ответил Фрадкин. Поскольку он был полноват, на лицах газетчиков появилось удивление. Когда доброе пухлое лицо Фрадкина улыбнулось читателям со страниц вечерних газет, изумление было огромное. Танцовщики и танцовщицы только раскрывали рты от удивления до тех пор, пока мы не объяснили, что произошло. И это была не единственная шутка, которую разыграли Вацлав и Фрадкин. Перед приездом в один город мы, как обычно, сообщили руководству название гостиницы, в которой хотели остановиться. Мы приехали туда, но она нам не понравилась, а поскольку мы должны были пробыть в ней всего один день, то решили вернуться на поезд и провести этот день, катаясь на автомобиле. Как были поражены и растеряны администраторы, когда днем стали искать Вацлава, а им сказали, что он уехал.
Но беспокойство доставляли не только они. Г-жа Реваль получила от одного бостонского поклонника в подарок аллигатора и возила его с собой; на ночь она помещала его в свой умывальник, а днем носила на шее. Мадам Спесивцева-старшая и я откровенно боялись его, но такой же страх был у чернокожих проводников в поезде, и однажды они отказались обслуживать ее в вагоне-ресторане, если она не отнесет аллигатора назад в свое купе. В конце концов все проводники состава забастовали из-за того, что аллигатор, по их словам, приносит поезду несчастье, администраторы должны были попросить ее отдать его кому-нибудь, и она подарила его какому-то зоопарку.
Однажды случилась настоящая неприятность. Мистер Херндон обычно приезжал на вокзал примерно двадцать минут второго, чтобы проверить, все ли в порядке и все ли на месте (мы выезжали из каждого города в два часа утра). Придя, он увидел, что все музыканты собрались в зале ожидания. Они отказывались ехать. Фрадкин, которому они поручили переговоры, объяснил ему, что оркестранты согласно контракту имеют право на места в пульмановском вагоне первого класса и не желают ехать в вагоне второго класса. Один из их пульманов пришлось отправить в мастерские на ремонт, и вместо него им пока что дали вагон второго класса. Но все они были членами профсоюза и не желали даже слышать про такую замену. Херндон сказал им, что достать вагон первого класса ночью невозможно и что мы уедем в положенное по расписанию время. Он пошел к машинисту и велел ему отъезжать в два, но медленно. Раздался свисток, поезд тронулся с места, и музыканты быстрее быстрого взобрались в вагон.
Во время поездки разные артисты труппы очень часто приходили к нам в купе поговорить, или же мы встречались с ними в смотровом вагоне. Костровский и X. приходили к Вацлаву сначала с вопросами о том, какие новые книги надо купить, потом за другими указаниями. Затем Костровский стал оставаться у нас все дольше и дольше. Я, конечно, знала, что для Вацлава было радостью находиться среди соотечественников и говорить по-русски. Но я бы охотнее видела его вместе с Больмом или другими выпускниками Императорской школы, чем с этими мужиками, — не из-за их происхождения, а потому, что инстинктивно не доверяла им.
В Канзас-Сити мы, садясь на поезд, увидели, что в большом центральном холле сидят несколько индейцев. Мы и Фрадкины, которые были с нами, подошли и заговорили с этими людьми. У этих людей были рельефные черты лица; некоторые из них были очень красивы, а запоминающаяся и благородная внешность была у всех. Они говорили приятно и показали нам своих младенцев, которых несли на спине; потом они спросили нас, откуда мы приехали, Вацлав объяснил это и добавил несколько слов о своем собственном танце. Они немедленно стали хвалить свои танцы, а потом заметили у Фрадкина его скрипку работы Страдивари, которую он всегда носил в руках. «Это не ваш ребенок?» — «Нет, у меня нет ребенка». — «Вы женаты?» Старый индеец покачал головой, потом повернулся к Вацлаву: «А вы?» Вацлав начал рассказывать ему о том, какое совершенство — Кира. «А где она?» — «В Нью-Йорке». — «Это плохо: ребенок должен быть со своими родителями», — сказал старик. И Вацлав согласился с ним.
Оттуда мы переехали в Де-Мойн, а затем в Омаху. К тому времени мы так устали, что решили снять комнаты в гостинице всего на несколько часов. Мы оставили вещи в поезде, Фрадкин, как всегда, заказал номер. Мы вошли туда и сразу же включили воду в ванной комнате. Когда Вацлав находился в ванне, кто-то энергично постучал в дверь. Я открыла, и какой-то человек сказал мне, что он шериф и хочет арестовать нас, потому что мы — так он заявил — сняли комнату с аморальной целью. Я побежала к Фрадкинам, и те возмущенно объяснили, что мы женаты. Но это не помогло: в полиции желали видеть доказательства — свидетельства о браке и еще много всего. Я сходила за Дробецким, который был поблизости; в конце концов, как я думаю, пришел Херндон, и нам позволили продолжить купание в ванне.
В те вечера, когда Вацлав не танцевал, он обычно смотрел спектакль из-за кулис или из зрительного зала. Однажды, когда на сцене шла «Шехерезада», я, которая столько раз смотрела этот спектакль, удивилась, увидев великолепную мимику старого Евнуха. Раньше я никогда ее не замечала. Раз Чекетти не был с труппой, то эту роль танцевал кто-то из остальных солистов. Я была так заинтригована, что ушла за кулисы и там узнала, что неизвестным артистом, который играл Евнуха, был Вацлав. Он в последний момент заменил обычного исполнителя: тот внезапно заболел.
Вацлав решил, что у каждой роли должен быть запасной исполнитель и что эти исполнители должны время от времени танцевать свои роли в маленьких городах. Раньше только Вацлав и Карсавина «отдыхали» в тех случаях, когда в программе были три балета с их участием: они лишь в особых случаях — например, в Париже или в Лондоне — танцевали все три; обычно же Больм заменял Вацлава, а Нижинская или Кяшт — Карсавину. Упорядоченной системы двух составов у исполнителей никогда до этого не было, но Вацлав считал, что такая система поможет развиться новому поколению танцовщиков и танцовщиц. Поэтому он выбрал дублеров для каждой звездной роли. Гаврилов, X., Кременев — все мужчины проходили такую подготовку, а среди женщин ее прошли Хильда Маннинге, Немчинова и другие. Дягилев протестовал против этого сразу после того, как услышал о нововведении, но позже, должно быть, немало радовался тому, что Вацлав дал шанс этим артистам кордебалета. Как бы он без этого в последующие годы смог сделать звезду из Немчиновой или Соколовой? Некоторые солисты немедленно пожаловались Кану. К тому времени, как мы приехали в Денвер, из-за замен явно назревала неприятность, и часть труппы забастовала. Вацлав сказал им, что его решение остается твердым и что он будет выбирать на каждую роль того, кого посчитает самым подходящим для нее. Те, кто оказался обойден при таком порядке, снова прислали Вацлаву письмо, в котором грозили обойтись с ним «так, как хористы услужили Шаляпину в Лондоне». Это означало войну до конца. Вацлава угроза совершенно не взволновала. После спектакля, проходя мимо этих артистов-врагов, он просто поднял шляпу и сказал: «До свидания, господа». Они расступились, как овцы, и пропустили нас.
Однажды мы поехали на машине на Пайкс-Пик. Вацлав пригласил в поездку Костровского, его жену и X. Костровский всю дорогу проповедовал, а X. держал себя со мной немного враждебно. Я удивилась, что он осмелился на такое, и лишь позднее поняла, откуда взялась эта храбрость.
После спектакля мы выехали из Денвера и направились в Солт-Лейк-Сити. Местность, по которой мы проезжали, была очаровательной, все было покрыто глубоким снегом. Казалось, что весь этот край спит, особенно горы.
На нашем первом спектакле в Солт-Лейк-Сити мне представили видных людей города: так было всюду, куда мы приезжали. Среди них был глава мормонов, очень строгий и благородный с виду пожилой джентльмен. В следующем после этого антракте я, отдавая визит, подошла к нему — очень смутилась, когда четырех дам, сидевших в его ложе, мне представили как «жен пророка» — миссис X первая, миссис X вторая и так далее. Первая пригласила нас побывать у них дома на следующий день. Как только антракт закончился, я помчалась за кулисы и рассказала танцовщикам и танцовщицам о том, что произошло. Они все решили, что я шучу. На следующее утро мы действительно пошли туда, и вторая жена пророка провела нас по всем их школам, музею и библиотеке, а закончила огромным залом, где была очень хорошая акустика. Она объяснила нам, как распределяется работа между женами: одна выполняет обязанности секретарши их общего мужа, другая присматривает за детьми всех жен, третья ведет все домашнее хозяйство. Я рискнула спросить, не ревнуют ли они одна к другой. «Нет, — ответила она. — Отчего нам ревновать? У нас у всех есть свои интересы, и наш муж любит нас всех». Я подумала, что это вполне разумный порядок и что он идеально подходит для артистов, поскольку их жены имеют очень много работы. Если жена артиста ставит себе целью только помогать мужу и защищать его интересы, у нее остается не так уж много времени на домашние дела и детей.
Мы уехали, как обычно, в два часа утра. Следующий день был сочельник, а Рождество мы должны были провести в поезде, на пути в Лос-Анджелес. Мистер Херндон очень любезно проявил к нам внимание — превратил пустой багажный вагон в зал, где артисты могли танцевать не по профессии, а для себя. Некоторые из оркестрантов играли для них, в буфете был подан ужин с горячим грогом и пуншем. После обеда я поставила в нашем купе рождественскую елку и увешала ее подарками для членов труппы. Они все были приглашены прийти, но могли зайти к нам лишь группами по очереди, поскольку наша гостиная, разумеется, была слишком мала, чтобы вместить столько людей сразу.
Как же мы удивились на следующее утро во время завтрака, когда выглянули из окна вагона-ресторана! Вместо накрытых снежными шапками гор вокруг нас были апельсиновые рощи — целое море апельсиновых деревьев, все темно-зеленые и усеянные золотистыми плодами. Вацлав так устал от гостиниц, что мы решили иметь квартиру вместе с Фрадкинами — половину для нас, половину для них — и «сами вести дом». Фред немедленно дал телеграмму, чтобы найти такое жилье, а в это время мы еще были достаточно далеко от города — и, когда мы приехали, все было готово! В следующие после этого полчаса был нанят повар-японец, который приготовил нам чудесный обед. Вацлав все время играл с каркасами краватей: он обнаружил, что может выдвигать их из стен и поворачивать в вертикальное положение, чтобы они не мешали ходить. Японец-повар научил нас готовить чай, и мы аплодировали ему за искусство, с которым он готовил рис. Вацлав в последний раз был на кухне, когда был ребенком, но теперь нашел дорогу туда, чтобы посмотреть на японца. Движения повара позабавили его. Вацлав станцевал для повара японский танец, и повар сказал: «Этот джентльмен долго жил в Японии», что было лестно, но неверно.
Чтобы позабавить Фрадкинов, Вацлав проделывал всевозможные акробатические трюки — вращался и скручивался, прогибался всем телом в разные стороны, прыгал, и все это самым невероятным образом. Фрадкин спросил, почему он не применяет все это в балете, но Вацлав сказал, что делает все это лишь для того, чтобы показать, что танцовщик должен быть акробатом, чтобы быть полным хозяином своего тела, но акробатика сама по себе не искусство и как раз поэтому он не применяет ее.
Мы побывали в испанских миссиях, и, конечно, нас пригласили посмотреть студии в Голливуде. До Голливуда нам пришлось примерно двенадцать миль проехать в автомобиле по совершенно безжизненной равнине. Сам Голливуд тогда представлял собой всего несколько деревянных хижин и одну или две студии среди перечных деревьев. Чаплин был в огромном восторге от Русского балета. Он не пропустил ни одного представления и очень старался, чтобы балет остался в этом городе еще на неделю, но это было невозможно, поскольку расписание турне было утверждено заранее. В первый вечер, когда мы услышали, что он находится в зрительном зале, вся наша труппа была взволнована: мы все восхищались Чаплином. Во время антракта он пришел к нам, и его провели в уборную Вацлава. Вацлав всегда считал Чаплина гением кино и чудесным мимом. Они сразу же стали друзьями. Потом Чаплин вышел на сцену и был представлен труппе. Все аплодировали ему, а Чаплин в качестве ответного приветствия прошел по сцене вперед и назад своей особой походкой и проделал несколько трюков. Артистам труппы это так понравилось, что они не хотели его отпускать, и антракт продолжался вдвое дольше, чем обычно. Зрители стали терять терпение, но когда они услышали о причине задержки, то восприняли ее добродушно. По приглашению Чаплина мы побывали в его студии. В то время он снимал «Изи Стрит», и нас всех сфотографировали на съемочной площадке. Чаплин сказал о том, как сильно он хотел бы снять фильм с Вацлавом, но он тогда не чувствовал себя в силах жить в Калифорнии.
Вацлав был близок к тому, чтобы купить землю в Голливуде, но я, к несчастью, отговорила его. Где бы мы ни выступали, нам предлагали купить все, что только возможно, — акции нефтяных скважин, скот, шахты и прочее.