Потом Вацлаву разрешили вставать и делать несколько шагов, но по-прежнему в повязке. Его практически относили в театр — руководить репетициями «Тиля». Сезон открылся, но размеры выручки в кассе показывали, что в отсутствие Вацлава публика плохо идет на спектакли. Доктор Аббе показал мне рентгеновский снимок и объяснил мне удивительный факт: ступня Вацлава имела не такое анатомическое строение, как у остальных людей, а частично человеческое, частично птичье. «Как вы объясняете это?» — «О, это атавизм — пятое поколение танцовщиков. Результат не только его собственного обучения и постоянных упражнений, но также обучения и упражнений его предков. В этом секрет его изумительной способности подниматься в воздух. Неудивительно, что он может летать: он человек-птица». Доктор попросил меня подарить ему этот рентгеновский снимок, поскольку желал преподнести его в дар какому-то медицинскому музею.
Ступня у Вацлава действительно была необычная. Она была крепкой и мускулистой; он мог пользоваться ступнями и пальцами ног так же, как ладонями. Он даже мог обхватить и сжать пальцами ног палку или канат, как птица на насесте. Но его лодыжки были очень тонкими, их кости были видны под кожей, и казалось, что мышцы вздрагивают, даже когда сама ступня неподвижна. Его ноги, очень мускулистые, и особенно лодыжки, были похожи на ноги превосходной чистокровной беговой лошади. Когда он изгибал свою ступню вверх, расстояние от лодыжки до пятки было точно такое же, как от пальцев до лодыжки. Вацлав утверждал, что именно благодаря этому может подниматься в воздух так легко.
Наконец доктор Аббе согласился, чтобы Вацлав танцевал несколько раз в Нью-Йорке, но с перевязанной ступней и при условии, что во всех шагах, при которых весь вес его тела несет на себе правая нога (повреждена была правая ступня), нагрузка будет перенесена на левую. Только танцор может понять невероятную сложность этого переноса.
За несколько дней до открытия Монтё вдруг обнаружил, что он француз, и сделал поразительное заявление: поскольку союзники находятся в состоянии войны с Германией, он не может и не хочет дирижировать сочинением Рихарда Штрауса. Скорее он разорвет свой контракт, чем сделает это. Мистер Херндон снова был само терпение, и добродушный Альфред Селигсберг, который, работая советником «Метрополитен», выдержал много сражений с тенорами и дирижерами, попытался уладить дело, но безуспешно. Монтё упорно отвечал отказом.
«Но вы же дирижируете „Карнавалом“. Шуман был австрийцем. Разве он не был врагом?» — рискнул спросить доктор Зелигсберг.
«Он же умер. А Штраус жив. Живой бош. Нет, никогда я не буду дирижировать его музыкой».
Это было очень странное поведение, учитывая, что именно по особой просьбе Вацлава Кан добился от французских властей, чтобы они освободили Монтё от военной службы. Кан пришел в ярость и приказал найти другого дирижера. Это значило, что во время турнира от побережья к побережью им придется нанимать второго дирижера ради только одного балета.
От «Мефисто-вальса» все же пришлось отказаться, потому что Вацлав был не в состоянии репетировать его, и доктор Аббе просто запретил ему это дополнительное напряжение.
«Тиль Уленшпигель» мгновенно покорил публику. Артисты, сами танцовщики и танцовщицы, были от него без ума. Они заявляли, что это самая прекрасная и тонкая работа Нижинского. Это был его первый балет после разрыва с Дягилевым, а Дягилев всегда очень старался заставить мир поверить, что балеты Нижинского, Масина и других хореографов на самом деле — его собственные творения. Но «Тиль Уленшпигель» показал, как мало отношения имел Сергей Павлович к созданию балета. Вацлаву особенно были приятны щедрые похвалы, с которыми присутствовавшие на спектакле музыканты отозвались о его самой великой работе. Гофман, Цимбалист, Годовский и Бауэр — все поздравили его как идеального интерпретатора музыки Штрауса.
Тиля, героя фламандского фольклора, танцевал Вацлав и воплотил в этой роли то, чем был Тиль — дух юмора его народа. Тиль — озорной юноша-шутник, который ободряет бедняков, помогает им и мучает тирана. Он всегда весел, неуловим, и ничто не может его покорить. Его любовь к народу побеждает: хотя Тиль казнен за то, что помогал людям своего города, его дух торжествует и живет в сердцах и умах фламандцев.
«Тиль» действительно был самой совершенной из хореографических работ Нижинского. Это был чистый танец с начала до конца. Критики, которые утверждали, что методы Нижинского слишком скульптурные и потому неприменимы к плавным движениям, должны были умолкнуть. «Тиль» был «танцем» в той же мере, что и «Карнавал». Только каждый жест, каждый танец выражал мысль, что было основной идеей Нижинского. Он не был согласен ни с теорией, по которой движение должно существовать само ради себя, — такую теорию позже разработала и следовала ей Бронислава Нижинская, когда стала балетмейстером, — ни с тем, что оно должно просто выражать настроение, чувство или только музыку, как считали Фокин и другие.
30 октября мы начали трансконтинентальное турне. В труппе было около ста двадцати человек — пятьдесят пять танцовщиков и танцовщиц, пятьдесят два музыканта, а также техники и разнорабочие. Агенты по связи с прессой поехали вперед. Поезд делился на две части. Багажные вагоны с декорацией и осветительной аппаратурой и техники ехали вместе, чтобы техники имели время выгрузить багаж и установить его в театре до нашего приезда, поскольку во многие из сорока городов, где мы побывали, артисты приезжали лишь примерно за час до начала представления. Возникали трудности с установкой декорации из-за того, что сцены были разного размера. Часто оркестровая яма оказывалась такой маленькой, что нам приходилось жертвовать несколькими первыми рядами партера.
В специальном поезде Русского балета все было устроено как можно приятнее для всех — спальные вагоны, вагоны-рестораны, смотровые вагоны; мы прожили в нем пять месяцев. Шеф-повар готовил все, что бы мы ни попросили, даже русские блюда. Наша гостиная была очень симпатично обставлена, и мы скоро почувствовали себя дома. Неприятными оказались только ночи — из-за того, что в американских спальных вагонах кровати стоят вдоль окон и от этого постоянно дует сквозняк. Кроме того, эти кровати были слишком узкими и короткими для Вацлава, который привык спать на широкой постели, где он мог вытянуться. Обычно он, когда спал, занимал сразу все углы кровати и чаще всего лежал поперек нее. Если кровать была не двуспальная, он часто падал на пол. Для сна так же, как и для танца, ему был нужен простор. Когда остановка в городе была очень короткой, труппа могла оставаться в поезде, но мы всегда старались поселиться в гостинице, хотя бы всего на несколько часов, чтобы Вацлав мог отдохнуть в настоящей кровати и подышать свежим воздухом.
Каждое утро Вацлав и я шли в купе мистера Херндона, чтобы обсудить вопросы, требовавшие внимания. Разные города просили показать разные балеты. Нужно было подготовить интервью для прессы. Их составляли в поезде и раздавали репортерам после приезда. Часто приходилось вносить изменения в состав исполнителей из-за чьей-нибудь болезни.
В Бостоне Вацлав был расстроен с самого дня нашего приезда: когда мы приехали, репортеры сказали ему, что снова распространился слух, будто он дезертир, и это же было напечатано в одной из газет. Мы попытались выяснить, кто устроил эту злую проделку. У нас было много друзей в Бостоне, и нас часто приглашали на приемы, но Вацлав больше всего любил проводить вечера в обществе Сарджента, который тогда расписывал в этом городе библиотеку, и пианиста Джорджа Коупленда, который играл для него Дебюсси.
Примерно в конце ноября мы приехали в Вашингтон и дали там три спектакля. На них присутствовали президент Вильсон и весь дипломатический корпус; Вацлав поднялся к ним и официально поблагодарил их за помощь в его освобождении из Австрии. Кроме этого, нам устроили великолепные приемы в различных посольствах. Целыми днями мы кружили в водовороте светской жизни, оставаться вне которой было непросто. В течение всей поездки мы старались держаться в стороне от светских обязанностей, но это было трудно: в каждом городе мэр, ведущие клубы, члены клуба «Лоси» и другие важные люди хотели устроить нам прием. Но переезды были так утомительны для всех, что мы были рады каждой возможности отдохнуть.
Когда мы приехали в Атланту, Вацлав получил официальное извещение, что он в течение десяти дней должен предстать перед военными властями в Санкт-Петербурге. Он не мог поять, в чем тут дело, потому что был полностью освобожден от военной службы; но он решил, что вышло какое-то новое постановление. Разумеется, он захотел сейчас же отправиться в Россию, но оказаться в Санкт-Петербурге за десять дней было невозможно. Лоуренс по телефону объяснил нам, что люди из «Метрополитен» не позволят Вацлаву уехать, пока он не выполнит свой контракт. Другая трудность состояла в том, что он все еще был военнопленным в Австрии и только отдан Соединенным Штатам на время с условием, что в течение войны будет жить в нейтральных странах и не возьмет в руки оружия против центральных властей. Перед Вацлавом стоял действительно трудный выбор. Мы договорились с мистером Херндоном, что Вацлав немедленно вернется в Вашингтон в сопровождении одного из секретарей и разберется с этим делом в русском посольстве. Так он и сделал. Перед отъездом он отрепетировал «Видение» со своим дублером Гавриловым. Предполагалось, что Вацлав вернется к нам в Новом Орлеане.
Я осталась с труппой и, как обычно, пошла в театр. С изумлением я увидела, что в программке по-прежнему было указано, что Вацлав танцует «Видение розы». Я пошла к руководству и спросила, почему в программке нет изменения. Мне сказали, что очень многие люди вернули бы билеты, если бы узнали, что Вацлав не танцует, и для того, чтобы избежать этой потери, они не стали менять текст, и они уверены, что Вацлав не был бы против, поскольку он был обязан уехать. У меня не было чувства, что при этих обстоятельствах я имею право вмешаться. Дама, рядом с которой я сидела, была в восторге от «Видения». «О-о, великий Нижинский! Как чудесно!» Вот какова сила внушения. Но позже она заметила: «Что-то я не вижу, чтобы он прыгал очень уж высоко».
К этому времени многие в труппе подружились между собой. Музыканты и значительная часть техников играли в карты и в домино. Танцовщики и танцовщицы много читали. Вацлав купил им очень большую библиотеку. Костровский стал главным библиотекарем и продолжал свои лекции о Толстом. Мы очень часто проводили время вместе с Херндонами. Миссис Херндон была очень милой женщиной и очень приятным товарищем. Фрадкины были молодоженами, и Фрадкин был очень весел. Вацлаву было с ним забавно, и мы стали большими друзьями. Фред Фрадкин получил первый приз в Парижской консерватории и был выбран на должность концертмейстера нашего оркестра. Это был очень много обещавший виртуоз.
Старая мадам Спесивцева, которая учила меня русскому языку, словно вышла из пьесы Чехова. Нам становилось дурно от смеха, когда она показывала нам, какой она была в молодости, когда танцевала в балете и флиртовала с офицерами в Москве. Нашей труппе она дала прозвище «Цирк Сергея Дягилева». Она первая узнавала все, что происходило, ходила повсюду, рассказывала про это всем и просила хранить это в строжайшей тайне. Но она была добрая старушка и, случалось, угощала чаем всю труппу в своем купе. Она возила с собой собственный самовар, но после того, как она едва не устроила пожар в поезде, ее попросили брать кипяток из вагона-ресторана. Конечно, она считала, что чай теперь не такой, каким был, когда она сама кипятила воду, и мы с ней соглашались.