Глава 17

Турне по Америке

Осенним утром в старом «Гранд Сентрал Палас» труппа Русского балета собралась в костюмах для упражнений и ожидала Вацлава.

Григорьев, назначенный Дягилевым главный режиссер, и находившиеся при нем секретари Кременев, Барокки (муж Лопоковой) и Дробецкий были генеральным штабом труппы. Они встретили Вацлава вежливым молчанием. Он произнес несколько слов — просил их сделать все возможное так же, как решил сделать он, чтобы балет имел в новых странах успех, который нужен, чтобы обеспечить само существование Русского балета; а балет — это Вацлав подчеркнул — должен пережить войну. Начались репетиции. В труппе было немало новых артистов: Дягилев прислал их вместо шестнадцати лучших танцовщиков и танцовщиц, которых удержал в Италии; и среди этих новичков у многих было мало таланта и умения. Две балерины, привезенные из России, еще не заслуживали названия балерин: они только что закончили школу и еще не имели опыта. Одну из этих новых танцовщиц, мадемуазель Спесивцеву, он считал очень хорошим материалом. Ее танец был очень легким и воздушным. Она будет прекрасно выступать в «Сильфидах» и в классических балетах.

Вацлав должен был также надзирать за росписью декораций в студии Джонса и объяснять ему, как нужно по правилам русского стиля лить краску на холст, а не наносить ее кистью.

К этому времени были отобраны исполнители для «Тиля Уленшпигеля», и Вацлав отбирал их для «Мефисто». Он всегда мечтал о танцовщике, который бы выглядел и двигался как Шаляпин, но, поскольку такой артист не существовал, он попросил Больма исполнить эту очень важную роль. Больм — по крайней мере, так нам сказали — был возмущен тем, что Вацлава выбрали художественным директором, — и не проявил большого желания танцевать в этом балете.

Самый первый неприятный сюрприз из тех, с которыми мы столкнулись, мы пережили однажды утром, когда пришли на репетицию и обнаружили, что из исполнителей явился только один танцовщик — в качестве делегата забастовщиков. Они узнали, что в Америке существует забастовка, и быстро начали бастовать — заявили, что они русские граждане и отказываются танцевать под немецкую музыку. Мистер Херндон, представлявший «Метрополитен-оперу», сразу взял дело в свои руки и объяснил им, что забастовки существуют, но существуют и законы, чтобы препятствовать им. Члены труппы — артисты, а не организованные заводские рабочие; никто не поступил с ними несправедливо, а в их контракте сказано, что они должны танцевать под любую музыку; если они не будут выполнять свои обязательства, их депортируют.

Чего они хотели на самом деле, мы не знали, но два драгоценных дня были потеряны. Вацлава печалило то, что труппа пытается создавать неприятности, но он все больше погружался в работу, чтобы два новых балета были поставлены вовремя. До открытия сезона в оперном театре «Манхэттен» оставалось всего двенадцать дней. «Тиль» — балет высокого уровня, и танцы в нем были технически трудными. Большое усердие проявляли только двое из труппы — X. и один из ее новых членов, Костровский. Второй из них был очень способный танцовщик, молчаливый, спокойный человек с довольно странными глазами, очень похожий на калмыка. Его жена тоже была танцовщицей; она была еще тише своего мужа, если такое возможно, у нее был взгляд подавленного горем и затравленного человека. Этот Костровский во время репетиций устраивал собрания; большинство артистов труппы садились вокруг этого человека у его ног и внимательно слушали речи, которые он произносил. Я спросила мадам Спесивцеву, старую мать нашей новой балерины, что все это значит. Она объяснила, что Костров — ский читает проповеди, что он — ученик Толстого, живет согласно его идеям, пытается спасти мир и одновременно преобразовать Русский балет. «Безвредный мечтатель», — сказал о нем Дробецкий. «Чокнутый», — заявили американцы из администрации.

Костровский с первой минуты почувствовал привязанность к Вацлаву и показывал, что обожает не только его искусство, но и его как человека. Он всюду следовал за Вацлавом, как пес, жадно ловил его улыбку. Труппе он начал проповедовать, что Нижинский — святой. «Он работает для нас, для наших детей, не заботясь о себе. Не бастуйте: вы вредите себе самим. Он может прожить без нас, а мы не сможем успешно существовать без него». Было похоже, что эти слова сделали обстановку спокойнее.

Танцы «Тиля» очаровали артистов, и, несмотря на то что они настроились вести себя скверно, они не смогли устоять против достоинств этого балета. Вацлав, обучавший их на репетициях, должен был наблюдать за созданием костюмов и грима и сам гримировал всех артистов, потому что в этом балете он желал, чтобы грим не только гармонировал с костюмом, но и был символическим. Каждое действующее лицо должно было быть персонажем из средневековой сказки. Продавец конфет должен был напоминать по виду леденец, и на эту роль был выбран высокий и очень худой танцовщик. Костюм булочника был похож на «баумкухен» — похожий на круглую башню песочный торт; это одно из немецких национальных сладких блюд; и так далее.

Но Вацлаву приходилось быть сразу всем — балетмейстером, артистом, режиссером. Он должен был наблюдать за всей той работой, которую обычно выполняли композитор, Дягилев, Бакст и Бенуа, налаживать освещение, давать указания сотрудникам администрации и организовывать выпуск программок.

На репетиции в костюмах Вацлав, который должен был сейчас находиться на сцене, а через минуту в зрительном зале, был все время обут в свои репетиционные ботинки с каблуками. Один из танцовщиков постоянно делал ошибки, и Вацлав прыгнул на сцену и поправил его. Но ботинки Вацлава были скользкими, он подвернул ногу, одним мучительным движением упал на спину и потерял сознание. На одну секунду мы все замерли, словно пригвожденные к полу. Не сломал ли он ногу? Если сломал, мы не хотели этого знать. Никто не осмеливался поднять его.

Один из американских рабочих сцены поднял его и отнес в его уборную. Началась ужасная суматоха. Были разосланы телеграммы, отправлены сообщения, сделаны телефонные звонки. Артисты стояли перед дверью и молча плакали: «Нижинский сломал ногу! Какой ужас!» Примчался Больм. В один момент все собрались там, явились словно из ниоткуда. Как только Вацлав пришел в сознание, его отвезли на машине «Скорой помощи» в клинику доктора Аббе, чтобы сделать рентгеновский снимок. Многие из артистов пришли туда в своей тренировочной одежде и ждали, пока не услышали, что у Нижинского только растяжение связок ноги, но, как минимум, шесть недель он не сможет танцевать.

Руководство было в отчаянии: в это дело было вложено так много денег, все турне уже организовано, сняты театры по всей стране. Перенос спектаклей на другое время означал огромные финансовые потери для «Метрополитен», и на карту была поставлена заработная плата ста пятидесяти человек. «Я должен танцевать, я обязан это сделать», — сказал Вацлав. Было решено, что репетиции будут продолжены, раз теперь труппа знает «Тиля», но его первое представление будет отложено до последней из трех недель нью-Йоркского сезона. Доктор Аббе не мог сказать, сможет ли Вацлав выступить в нем, но пообещал, что позволит Вацлаву танцевать во время турне. Поэтому артистам пришлось начать без Вацлава. Он работал в постели. Шли совещания по поводу программы, были улажены все другие вопросы. Обычно Вацлав был очень хорошим пациентом, теперь же, когда он повредил ногу, он стал очень капризным. Доктор Аббе ради выполнения своих указаний настоял на том, чтобы при Вацлаве находились дневная и ночная сиделки, но Вацлав не желал терпеть около себя никого, кроме меня и своего массажиста. Пришли Костровский и X., который, похоже, был учеником Костровского; они стали упрашивать, чтобы им позволили остаться, и пытались составить ему компанию. Я не была уверена в религиозности и аскетизме X., поскольку помнила его прошлое.

Среди множества цветов, которые были присланы Вацлаву, возможно, самая красивая корзина была от Анны Павловой, танцевавшей тогда в Нью-Йорке. Однажды утром она лично попросила меня к телефону. Расспрашивая о Вацлаве, она задала мне вопрос: «Пожалуйста, скажите мне правду: Вацлав Фомич сломал ногу, верно?»

«К счастью, нет, хотя мы думали так вначале».

«Ох, в самом деле нет?» И ее голос оборвался, словно она была разочарована. Я ничего не сказала об этом Вацлаву.