Хотя Рокфеллер не испытывал интереса к простым интерьерам Форест-Хилл, он часами каждый день проводил на землях. Его высокая угловатая фигура мелькала на территории, пока он изучал земли, планировал новые виды, гравийные дорожки, сады, амбары и каретные дворы. Он создал приличных размеров ферму с шестнадцатью коровами и тысячами кур. Сам, выполняя работу инженера и следуя природным изгибам, Рокфеллер проложил двадцать миль (ок. 30 км) дорог для поездок на лошадях и колясках через тополиные, буковые, дубовые и кленовые рощи. Во главе пятидесяти – шестидесяти рабочих он обустроил известняковый карьер на землях для своих грандиозных проектов и перекинул живописные мосты через потоки. Чтобы оформить замечательные виды, он начал пересаживать большие деревья и делал это столь мастерски, что они не страдали при переезде. Постоянно перестраивая владения, он не просто обрамлял симпатичные виды или украшал кусочек сада. Это был типичный для Рокфеллера способ переделать собственную миниатюрную вселенную и участвовать в неком огромном бесконечном проекте.
Детям Рокфеллера жизнь в Форест-Хилл, вероятно, казалось грустной, так как они оставались одни в огромном поместье, отрезанные родителями от мирских соблазнов. Уединенное настроение особенно тревожило Джона-младшего, которого до десяти лет учили дома, и позже он описал себя мальчиком «стеснительным, плохо приспособленным и слабым»5.
Он с самого начала не был соткан из нерушимого материала, как его отец. 29 января 1874 года Рокфеллер, растроганный до слез, приехал в «Стандард Ойл» и сообщил Генри Флаглеру и Оливеру Пейну, что Сетти родила сына. Доктор Майра Херрик приняла ребенка в комнате на втором этаже в доме на Юклид-авеню, пока Рокфеллер ждал в соседнем зале. «Как мы все радовались, что это мальчик – у нас уже было четыре девочки – и что он прекрасно сложен», – написала Сетти6. Она всегда связывала начало работы в Огайо Женского христианского союза трезвости с рождением Младшего – так его называли, чтобы отличить от Джона-старшего. Будучи одним из основателей союза, она планировала помочь своим евангелистским сестрам пройти с вдохновляющими молитвами и библейскими гимнами в местные салуны, но, как она позже рассказывала Младшему: «Я пошла бы с ними, если бы крошечный мальчик не потребовал моего внимания»7. Она зажгла в нем тот же христианский дух и ужас перед спиртным.
Малыш родился маленький и болезненный, у него не было бодрости и сил его отца, он унаследовал более хрупкое строение матери; первые три года родители беспокоились о его здоровье. Детство его было уединенным, скрытым от мира, который мог заразить его своими ценностями. Став постарше, он вспомнил только одного мальчика – товарища по играм за все эти годы, Гарри Мура, сына экономки в Форест-Хилл. «У меня была камера, и мы делали снимки и все время играли вместе»8. Младший все же находил уголки очарования во владениях и позже хранил идиллические воспоминания о летних днях, катаниях на лодках, плавании и походах. Читая друг другу вслух, Младший с сестрами часто сидели на большом буке, ветви которого склонялись над речкой. Даже если его воспоминания кажутся крайне идеализированными, как будто он изгнал из них тени, его детские письма пронизаны теплом защищенного ребенка, уверенного в любви обожающих его родителей. Возможно, детство Младшего было не таким уж одиноким, как кажется со стороны. Десятилетия спустя, девочка, с которой он дружил в детстве, Кейт Стронг, напомнила ему: «Ты был самым милым мальчиком в те дни, все твои друзья считали тебя… любящим, заботливым, чутким и очень веселым, а еще мудрым почти не по годам»9. Младший всегда купался в любви женщин, почти задыхался в ней.
В «Стандард Ойл» ни разу не слышали резкого слова от Джона-старшего, и Младший не мог вспомнить ни одного случая отцовского гнева. Его отец был терпеливым и ободряющим, пусть и заметно скупым на похвалу. Как сказал Младший, отец был «излюбленным товарищем. Он умел общаться с детьми. Он никогда не говорил нам, что делать, а что нет. Он был с нами заодно»10. В отличие от Большого Билла, Джон Д. обладал чрезмерно развитым чувством ответственности за семью. Джон и Сетти не вводили телесных наказаний, они прививали моральные принципы наставлением и примером. Каждого ребенка учили прислушиваться к голосу совести, как к суровому непогрешимому советчику.
Для этого мальчика, которому суждено было стать самым богатым наследником мира, деньги присутствовали везде, но не ощущаемые, – «как воздух, или еда, или стихия», – сказал он позже, – их было очень непросто получить11. Он зарабатывал карманные деньги, как бедный сельский мальчик, склеивая вазы, чиня чернильные ручки или затачивая карандаши. Помня о богатых детях, избалованных родителями, Старший при любой возможности старался научить сына понимать ценность денег. Однажды в Форест-Хилл, когда Рокфеллера брили, Младший вошел с предложением заплатить за воскресную школу единой суммой за фиксированный период и покончить с этим. «Прежде разберемся», – посоветовал Рокфеллер и заставил Младшего провести вычисления, которые показали, что он потеряет одиннадцать центов процентов, при том, что и воскресная школа с этого ничего не получит. Позже Рокфеллер объяснил парикмахеру: «Для меня не имеет значения, как мальчик отдаст свои деньги, я хочу, чтобы он их отдал. Но я также хочу, чтобы он выучил урок, как внимательно следует относиться к мелочам»12.
Когда Рокфеллеру хвалили сына, он правдиво протестовал: «Его воспитала мать»13. Сетти вырастила детей в собственном аскетичном стиле и учила их самопожертвованию. Она думала, что направляет их легко и не даже не думала, что бывает довольно властной. Она говорила: «Я не люблю вмешиваться в дела детей до тех пор, пока слышу их счастливую возню»14. В Сетти, приветливой, доброй женщине, тем не менее сильно звучали поучающие нотки, иногда доходящие почти до фанатизма. Однажды она призналась соседке: «Я так рада, что сын сказал мне, что хочет на Рождество, теперь можно отказать ему в этом»15. Младший, преисполненный чувства долга и сильно желающий порадовать мать, впитал всю силу ее набожности. «Как добр Бог, подаривший нам кроме наших прелестных дочерей нашего единственного сына, – написала позже Сетти. – Он младше всех, но самый стойкий в храбрости, независимости и христианском духе»16. Она окружила сына многочисленными запретами. Ему было сказано, что танцы распущенны и аморальны, а к десяти годам этот маленький образец для подражания должен был подписать торжественную клятву, что воздержится от «табака, сквернословия и распивания любых дурманящих напитков»17. Мать была не единственной серьезной женщиной, вдалбливающей в него мораль: бабушка Спелман требовала, чтобы он посещал детские собрания по трезвости. Таким образом, жизнь Младшего омрачало невероятное противоречие: его отца публично осуждали как руководителя преступной корпорации, а его мать наполняла его моралью и религией. Младший, подобно отцу, сформировал видение мира вверх тормашками, в котором добродетельный дом Рокфеллеров постоянно оборонялся от безбожного непонимающего мира.
В семье с тремя старшими сестрами, преимущественно в женском окружении Джон вырос хрупким мальчиком, которого миновали жесткие игры и шутки братьев. Его воспитание тоже было ближе к женскому – он донашивал платья за сестрами, учился шить и вязать и даже посещал уроки кулинарии, как будто когда-то ему придется держать дом и готовить самому себе сэндвичи. Бесси, на восемь лет старше брата, относилась к нему с теплым вниманием, но жила в своем мире, и он рос с более дикими и своенравными Алтой и Эдит. Один из гостей вспоминал Алту как «проказливую, импульсивную, главаря этой троицы», тогда как Эдит была «пытливой, расчетливой», да и отважной18. Девочкам уделялось меньше внимания, чем их брату, поэтому, вероятно, у них было больше свободы бунтовать и исследовать. Алта вспоминала: «Мы, девочки, часто думали, что Джону следовало родиться девочкой, а нам мальчиками»19. Несмотря на свой пол, Младший стал любимчиком матери, потому что определенно был больше всех похож на нее – послушный, измученный долгом и слишком желающий угодить. Образцовый ребенок будет стараться стать образцовым взрослым, но часто с болезненными последствиями.
Вскоре после того как Рокфеллеры переехали на Юклид-авеню, 424, за ними последовала Церковь баптистской миссии на Эри-стрит – вскоре переименованная в Баптистскую церковь на Юклид-авеню, – переживавшая непростые времена церковь, которая оказала такое влияние на жизнь Рокфеллера. По статусу Рокфеллерам приличествовало бы посещать близлежащую Епископальную церковь Св. Павла – она и располагалась в удобной близости, – каждое воскресное утро там из изысканных экипажей выходили элегантные пары. Но семья ехала по Юклид-авеню в простое здание из темного песчаника с высоким узким шпилем, собирающее паству из низов среднего класса. По словам Младшего: «Там не набралось бы и полудюжины семей, не стесненных в средствах»20. Рокфеллер не чувствовал неудобства в окружении простых людей и ценил эту связь со своими корнями. Он нуждался в духовной свежести простой, но эмоциональной баптистской молитвы и, наверное, заодно хотел показать, что богатство не избаловало его.
Баптистская церковь на Юклид-авеню прославилась как церковь Рокфеллера, и не случайно: в начале 1880-х годов он покрывал половину ее годового бюджета и даже обещал, что каждую неделю будут жертвовать и его дети, оговаривая, что «двадцать центов каждый ребенок заработает в поте лица, прополкой и проч.» 21. Избегая клубы, театры и другие подобные «притоны разврата», Рокфеллер публично появлялся только в церкви, всегда сидел на скамье в девятом ряду, его присутствие привлекало все больше жадно высматривающих его людей: любопытствующих, журналистов, попрошаек и бездельников. Он любил смелый, веселый, воинственный дух баптистов и открыто жертвовал в их местные благотворительные общества. В числе его главных бенефициаров были прославившийся однорукий «брат» Дж. Д. Джонс, который обращал в свою веру с древней баржи, пришвартованной в доках Кливленда; Школа для бедных, преподававшая Библию и навыки торговли бродячим подросткам; и Кливлендская часовня для моряков, где проповедовали трезвость и христианство сильно пьющим морякам и где сам Рокфеллер часто останавливался на обед, анонимно смешиваясь с толпой.
Религия стала своего рода опорой для Рокфеллера, необходимым дополнением к его строгой деловой жизни. Восхваляя роль духовенства, он однажды сказал, что необходима «добрая проповедь, чтобы заводить меня, как старые часы, раз-другой в неделю»22. Его жизнь не отмечена кризисами веры или мучительным скептицизмом к унаследованным традиционным взглядам юности. Он считал, что вера должна сопровождаться добрыми делами, и даже во время службы его глаза скользили по комнате, он выбирал нуждающихся в его благотворительности. Из кармана он доставал небольшие конвертики, опускал в них немного денег, подписывал сверху имена прихожан, а затем ненавязчиво вкладывал эти дары им в ладони, пожимая руки при прощании. Они с Сетти исправно посещали молитвенные собрания по пятничным вечерам и, как утверждали, за сорок лет не пропустили почти ни одного, если находились в Кливленде.
С 1872 по 1905 годы Рокфеллер служил старостой воскресной школы – ненадолго его перевели в бедную школу миссии, – а Сетти возглавляла направление, занимающееся малышами. Ей нравилось посещать его классы, когда он говорил, она смотрела на него с восхищением. Он приезжал рано и разжигал огонь, а в конце приглушал газовые светильники. Осенью, в необычно поэтическом настроении, он набирал кучу листьев и раздавал детям. Многие его выступления были вариациями тем, типичных для движения за трезвость. «Мальчики, знаете, почему я не стал пьяницей? – спрашивал Рокфеллер, оглядывая комнату. – Потому что не поднял
Когда прошел слух, что Рокфеллер иногда приглашает работать в «Стандард Ойл» слушателей своих библейских классов, посетителей прибавилось неимоверно. Любые разговоры о деле Рокфеллер перевел в разряд табу – урок, который один из помощников старосты, к своему огорчению, выучил слишком поздно. Мужчина купил нефть по одному доллару девяти центам за баррель и пытался получить совет Рокфеллера, продавать ее или нет. Реакция, по воспоминаниям одного слушателя, была быстрой и выразительной:
«Выражение лица господина Рокфеллера сразу же изменилось. Он положил ногу на ногу, потом опять сел ровно. Он наклонился вперед и опять положил ногу на ногу. Но так и не проронил ни слова. Помощник старосты забеспокоился и немного смутился… Наконец, помощник старосты спросил: «Как бы вы поступили на моем месте?» Рокфеллер ответил: «Я бы поступил так, как считаю нужным»25.
Неусидчивость и молчание всегда были самыми острыми признаками презрения у Рокфеллера.
Рокфеллер негодовал, если допытывались его совета, но при этом сам смешивал бизнес и религию и обращал церковь в мощную платформу поддержки капитализма. Его не интересовали теологические диспуты или обсуждение мирских вопросов. Своим классам воскресной школы он вновь и вновь повторял свой девиз: «Я верю, что религиозный долг взять все деньги, какие вы можете взять справедливо и честно; отложить все, что можете, и отдать все, что можете»26. Однажды в воскресенье он встретил на прогулке своего секретаря и посоветовал ей откладывать на черный день. «В порядке извинения за обсуждение дел в воскресенье, – рассказывала секретарь, – он сказал, что в хорошей коммерции присутствует значительная доля религии»27. Рост неравенства доходов, сопровождавший индустриализацию, не тревожил его, потому что являлся частью божественного плана. На этом этапе карьеры материальный успех Рокфеллера, должно быть, укреплял его веру. То, что он заработал так много, определенно свидетельствовало о божественной благосклонности, милости столь грандиозной, будто Бог избрал его для особой миссии – иначе почему Он выделил его и дал такое изобилие? Обычно, описывая Позолоченный век, говорили, что жадность разъела религиозные ценности, тогда как Рокфеллеру его золотые горы казались многими знаками поддержки небес.
Движение за трезвость удовлетворяло пуританское стремление Джона и Сетти спасти мир, их дети вступили в «Верный легион», группу по запрету продажи спиртного, пугавшую их пороками зеленого змия. Сетти, как член-основатель Женского христианского союза трезвости, и другие воспитанные леди периодически снисходили в кливлендские трущобы Виски-Хилл, в основном населенные иммигрантами и рабочими заводов. Часов в одиннадцать утра дамы забегали в салуны, падали на колени и молились за пьяных грешников. Эти энергичные леди арендовали помещения на первом этаже и организовывали «дружеские трактиры», где раздавали «здоровую пищу и сарсапарель» жаждущим «душам, утопающим в спиртном»28. Джон был главным спонсором форпоста умеренности, Центрального дружеского трактира, что делает его одним из первопроходцев в движении благотворительных учреждений. Иногда он присоединялся к Сетти в рейдах по винным лавкам и навсегда запомнил, как в одном салуне наткнулся на бывшего одноклассника из Коммерческого колледжа Э. Г. Фолсома, который сидел, опухший и покрасневший, обреченный вскоре умереть от пьянства.
После Гражданской войны родители Сетти перенесли свое аболиционистское рвение на дело трезвости. К 1870 году они жили в Бруклине, штат Нью-Йорк, где демонстрировали тот же жаркий морализм, отличавший их гражданскую и религиозную деятельность в Огайо. Спелманы разделили обязанности – господин Спелман агитировал закрыть две с половиной тысячи баров, которые насчитал в Бруклине, а госпожа Спелман воздействовала непосредственно на пьющих молитвой и уговорами в тавернах. В депрессию после 1873 года господин Спелман предсказывал грядущий Армагеддон, где спиртное выступит против трезвости, Сатана против Христа. Он видел тяжелые времена, так как жадные требования и рабочих, и работодателей повлекут наказание господа за алчность. Он сурово заключил: «Пути Господни в наказании человеческих безумств и несдержанности молчаливы, но избежать их невозможно»29. Господин Спелман теперь получал зарплату в «Стандард Ойл» в Нью-Йорке и излагал свои взгляды на экономику в терминах, подходящих его зятю. «Большие неприятности возникают от сумасбродного управления и безрассудной и гибельной конкуренции на грузовые перевозки», – объявил он, безоговорочно поддерживая монополию. После смерти Харви Спелмана в 1881 году его жена вернулась в Кливленд и жила с Джоном и дочерьми, Сетти и Лют, и совместное влияние трех женщин семьи Спелман подкрепило воинствующий христианский дух, наполнявший дом Рокфеллера.
Человек, приводящий в ярость своих соперников дьявольской хитростью деловых методов, был нежным сыном для своей стареющей матери. Элиза сохранила дом на Чешир-стрит, где портрет Джона висел на почетном месте в гостиной над камином. Почти все время она проводила с Фрэнком и Мэри Энн, но лето оставляла для Форест-Хилл. Она была глубоко привязана к старшему сыну, доверяла Джону, чувствовала умиротворение в его присутствии, а он отвечал глубоким сопереживанием. По воспоминаниям Младшего, «она всегда садилась за столом рядом с отцом и, сколько я помню, я часто видел, как он с любовью держал ее за руку. Бабушка верила отцу абсолютно и преданно. «Суждение Джона» по любому вопросу всегда было для нее правильным и окончательным»30. Рокфеллер часто писал «своей дражайшей матери» с тем тоном любящего подшучивания, какой не проявлялся в других его письмах. «Твои комнаты в Форест-Хилл кажутся очень одинокими, мы надеемся, ты не позволишь им пустовать все лето, – написал он ей однажды в июне. – Дрозды уже справляются о тебе, и, если ты вернешься поприветствовать их, у нас наберется их целая лужайка»31.
К концу 1870-х годов здоровье начало подводить Элизу – ей уже было за шестьдесят, – и Джон умолял ее бросить курить трубку. Все ее волосы выпали, и иногда она носила фальшивые седые локоны; позже алопеция проявится и у ее сына. Элиза слабела, и Джон становился все более внимательным. «Когда она заболевала и не выходила из комнаты, отец шел к ней и своим тихим, радостным, подбадривающим тоном говорил ей, что дела у нее идут хорошо и она скоро поправится, – рассказывал Младший, – и после этого ей всегда удавалось найти в себе силы чувствовать себя получше»32. Ее болезни превосходили по важности дела «Стандард Ойл», и, если у матери начинался нервный срыв, пока Джон был на встрече, он спешил обратно в Форест-Хилл, шел прямо к ее кровати, брал ее за руку и говорил: «Тише, тише, мама. Все в порядке»33.