«Без собственного обозрения нельзя поверить, чтоб так сия гавань была хороша!» – восклицал Клокачёв, утверждая, что в Европе ничего подобного этому не видывал. Он писал в Адмиралтейство, исчисляя все выгоды и достоинства учреждаемого порта: «Здесь сама природа такие устроила лиманы, что сами по себе отделены на разные гавани, т. е. военную и купеческую».

Молодой инженерный полковник Корсаков, приглашенный Потёмкиным для устройства южных крепостей, предложил проект дока для Севастополя. Остроумие этого проекта заключалось в том, что вода должна была собираться в бассейн для шлюза из горных источников и могла служить водным запасом при осаде города.

Проект Корсакова рассматривался Екатериной и был передан в Адмиралтейскую коллегию. Потёмкин считал необходимым осуществить его в ближайшее время.

Начальником эскадры, стоящей в Большом заливе, по отбытии вице-адмирала Клокачёва оставался контр-адмирал Мекензи. Ему были поручены портовые сооружения, хотя план их был уже намечен Клокачёвым, который, начальствуя в Херсоне, неукоснительно следил за Севастополем.

Наступила глубокая осень, и даже в тихой бухте шла зыбь от неспокойного моря, а две тысячи человек команды (всего было две тысячи шестьсот) качались на своих судах или мерзли в береговых землянках. Больные лежали вповалку в дощатом сарае, и «гнилая горячка» начала косить людей. Нужен был карантин. Нужен был водопровод для ключевой воды, потому что команда пила воду из мелких колодцев, вырытых близ гавани, и вода эта была плохая. Провиант и снаряжение, выгруженные транспортниками, мокли под дождем и разметывались ветрами. Весной ожидали прихода второй большой эскадры, об устройстве которой, казалось, не стоило и помышлять: не было ни лесу, ни кирпича, ни цемента. Мекензи докладывал в Адмиралтейство, что «лесов и материала весьма мало, а других совсем нет – одним словом, во всём при здешнем порте крайний недостаток». Пытаясь обойтись своими средствами, он приказал ломать стены Инкермана и «старого Херсона»[42] и переносить в бухту тесаный камень, изготовленный древними. Надо признать, что Мекензи не был любителем археологии, и среди офицеров его эскадры не нашлось никого, кто, подобно Ивану Батурину, счел бы эти памятники достойными внимания.

Сложилась даже легенда, что Севастополь весь как бы возник из «старого Херсона». Павел Сумароков писал, что «погибший Херсонес предстал с богатым завещанием. Повезли из него каменья, столбы, карнизы, и показались порядочные строения». Между тем, матросы, таскавшие эти плиты, столбы и карнизы, убедились вскоре, что выгоднее бить природный инкерманский камень.

Более всего Мекензи был озабочен лесом. Он послал своего офицера к «татарским начальникам для отыскания в их дачах годных дерев», чтобы татары «своим коштом, за сходную казне цену вырубали и свозили этот лес к Южной бухте». Татары соглашались, но сам Мекензи без соизволения коллегии «приступить не осмеливался». Он ждал решения Петербурга, а там дела обсуждались не слишком поспешно.

Иногда докладывали даже самой императрице, потому что она была любительница входить в мелочи, считая, что тем самым держит всё в своих руках. Мнение «ее величества» бывало самым неожиданным, а решение задерживалось. Но и без высочайшего вмешательства ответ приходил не скоро.

Кроме волокиты петербургской, с осени началась еще и херсонская, по непосредственному начальству.

Вице-адмирал Клокачёв заболел «гнилой горячкой», свирепствовавшей в Херсоне, и вскоре умер. На его место назначили контр-адмирала Сухотина. Он был мало осведомлен и очень осторожен – это заставляло его постоянно откладывать дела «для рассмотрения». Мекензи не раз приходил в отчаяние, но сам распорядиться не решался. Казалось, обстоятельства эти способны были сокрушить все замыслы.

Но вопреки всему, при всей волоките и оттяжке, при явной невозможности без строевого лесу закончить работы к весне, было сделано всё и даже больше, чем задумывали, и «юная колония без повеления, без денег, без плану и без материалов составила из себя городок…»

Не только мастеровитые матросы, отобранные плотники, столяры, каменщики, штукатуры охотно и сами от себя делали свое дело, но и остальные, все, кого не точила болезнь и кто не был на вахте, стремились на береговые работы. Корабли «Азов» и «Хотин», фрегаты «Храбрый», «Перун», «Поспешный», «Скорый», «Стрела», «Вестник», «Легкий», «Крым» и «Победа» с рассвета высылали на берег свои команды. Явились сюда и беглые помещичьи люди, и отпущенные солдаты. Среди них были и олонецкие каменотесы, и белорусские землекопы, и галичские плотники со своим нехитрым снаряжением: пилами, топорами, шпунтами и молотками. Все эти пришлые составили с матросами единую семью севастопольцев, да так и остались в созидаемом городе.

Веками безмолвные берега и прилежащие долины теперь гомонили до поздних сумерек, и этой воли к созиданию не могло остановить ни петербургское, ни местное начальство. На рейде стоял тот особый гул портовой стройки, в котором соединились грохот дробимых камней, визг пил, удары топора и над всем этим – всё заполняющий, хотя и негромкий, мерный рокот моря. Матросы ворочали глыбы, мерзли в студеной воде и взрыхляли землю, которая еще не ведала лопаты. Они были изыскателями, грузчиками, ломовой силой, строителями и художниками. Не зная этой земли, они находили всё, что им было нужно: известь, песок, глину, камень и лес. Поднимаясь вверх по незнакомым, путаным тропкам, они попадали в дикую чащу. Исцарапанные, изодранные шипами, колючками, крючковатыми сучьями, они достигали высот, где росли изрядные деревья, годные для плотников и столяров. Ровный лес был драгоценностью, но и корявый, сучковатый, кряжистый годился на кницы, брештуки. Целыми днями люди бродили по берегам бухт в поисках полезных предметов, которые иногда дарило им море. Обрывок веревки, старый крюк, корабельные доски – всё было нужно.

В своих записках адмирал Сенявин, в то время флаг-офицер у Мекензи, рассказывал: «Офицеры и матросы, расходившиеся каждый день по окрестным местам для отыскания дерев на постройку, камня и всего для себя пригодного – по образцу поселенцев на полудиком месте – нашли невдалеке от Херсонеса, на берегу нынешней Казачьей бухты, четыре грузовые лодки, испорченные во время возмущения ханскими поверенными у здешних обывателей и покинутые там своими владельцами». Лодки были хороши, должно быть, те самые, которые видел в 1783 году штурман Батурин, и они не требовали большой починки. Было доложено в коллегию, что лодки «сделали великую выгоду как для возки воды на фрегаты, так и каменьев из старого Херсона».

Каждый день приносил новое: росли стены зданий, стропила покрывались крышей, из печных труб валил первый дымок. Уже явственны были очертания города. Величину его можно было видеть по охвату земли, от Южной бухты до той, которая ныне именовалась Карантинной. По всему этому пространству уже намечался рисунок улиц, берущих начало от площади у самой гавани. Уже набережная кое-где оделась камнем, и свежеоструганным деревом блистала маленькая пристань на западном мысу.

Это был Севастополь.