Его сменил соотечественник Бланка – ученый садовод Фабр. Вскоре по подписании договора стало заметно, что Фабр идет по стопам своего предшественника. Каховский докладывал светлейшему, что сады судакские у него «не в желательном порядке», так как он болеет непрерывно «от неописанной невоздержанности в пище».
Если принять во внимание, что медико-физик Мейер, по словам Каховского, «проживал в Бахчисарае, роскошествуя в прохладнейшей праздности», а горный инженер Фалькенберг, приглашенный «для открытия руд», в течение трех лет не только не открыл, но и не начал своего дела, то надо прямо сказать, что правителю Тавриды нелегко было справляться с «учеными» людьми.
Потёмкин скоро убедился в том, что циммермановские «ученые» и другие, из числа завербованных в западных странах, – по большей части авантюристы, жаждущие наживы и приключений.
Среди них была, правда, небольшая часть просто фантазеров и романтиков. Таких светлейший любил. Они его забавляли. Его собственные замыслы отчасти составлялись из фантастических проектов этих людей. Не потому ли был и он к ним снисходителен и щедр, что приходился несколько сродни всем этим жаждущим славы, сильных впечатлений и сказочных богатств? Так пристрастился он к генуэзскому дворянину Галера, который среди предков своих имел одного кафийского консула и поэтому горел желанием восстановить былую связь Генуи с Крымом. Не имея ни гроша в кармане, хотел он заняться торговлей и для начала ввозить в Тавриду шелк, хлопок, салоникский табак, оливки и машины для макаронной и «вермичельной» фабрик. Светлейший подарил ему земли в Кафе, где потомок консула и умер, не успев осуществить свой проект.
Снисходительный к фантазеру-неудачнику, Потёмкин был беспощаден к обманщикам и неучам, выдававшим себя за умельцев.
Вскоре он разогнал эту свору пришельцев и стал осторожен в назначении людей на таврические предприятия.
Служба у Потёмкина имела большие преимущества, так как давала возможность выдвинуться и нажиться.
Но служба эта была трудна благодаря срывам своевольного характера светлейшего и его особой манере распоряжаться казной… Д.Н. Свербеев в своих «Записках» рассказывает о том, как отец его, Николай Яковлевич Свербеев, бывший вице-губернатором Крыма, «бывал вынужден без всякого контроля, без всяких формальных расписок, по ордерам князя и даже по предписаниям от его имени, за подписью правителя его дел Попова, писанным часто на клочках, без номера, высылать немедленно десятки тысяч».
И многих безнадежно развращала потёмкинская беспечность в делах финансовых. Одержимые духом приобретательства, чиновники становились казнокрадами, роскошествовали, распутствовали.
Все дела в Тавриде вершили двое: правитель области Василий Васильевич Каховский и правитель потёмкинской канцелярии Василий Степанович Попов.
Оба были чиновники душой и телом. Попов – умный и деятельный. Каховский не отличался ни тем, ни другим. Но они понимали друг друга. Оба они преуспели в изучении сложного и переменчивого характера светлейшего. Каховский полагал это более важным, чем изучение края, ему порученного. Он склонен был считать свое пребывание на полуострове жертвой, приносимой любимому отечеству, что, впрочем, не мешало ему обзаводиться землями и неограниченно пользоваться дарами таврической природы.
Поначалу он струхнул и растерялся, когда посыпались на его голову бесчисленные ордера и распоряжения Потёмкина. Каховский бросался во все стороны и ничего не успевал, повергая светлейшего в недовольство.
Вскоре, однако, он понял, что одни распоряжения какими-то неведомыми ему, Каховскому, силами выполняются, несмотря на все трудности, другие – обречены оставаться в канцелярии, подшитые особым образом с отметкой об исполнении, но на самом деле не выполненные. Было много хлопот с переселенцами, учеными иностранцами, с помещиками и татарами; но по здравом рассуждении Каховский счел невозможным вникать в дела эти серьезно. Существовали особая устроительная комиссия, суд и, наконец, Василий Степанович Попов, правая рука Потёмкина, который одним росчерком умел положить конец всем запутанностям и неудовольствиям. Иногда Попов негодовал на Каховского за безделье и за то, что он норовит спихнуть с себя трудное.
Видя недовольство Попова, Каховский спешил его умилостивить. Он посылал ему что-либо приятное из даров Тавриды, присовокупляя: «Чтоб вы были к нам поласковее, посылаем вам один бочонок винограду, один бочонок груш и два мешка орехов».
Вскоре препровождался еще «и бочонок мидий из Севастополя да капсихорских два бочонка рябины и бочонок мушмулы»…
И Попов в самом деле становился ласковее. Еще ни у кого из новых владельцев земель не было домов и хозяйственных строений, а Попову в его чатырдагской даче Каховский всё устроил и даже нашел людей для заселения. И в Саблах, и в Капсихорской долине у Попова завелись фермы и виноделие. За это Попов не забывал Каховского, относился к нему снисходительно и всегда умел отвести от него гнев Потёмкина.
Светлейший не разделял свое и государственное: посевы вкруг учреждаемого порта или ботанический сад на казенной даче были для Потёмкина предметами такого же попечения и похвальбы, как и посевы, сады и парки, разводимые на собственных землях. Часто он вовсе забывал, что принадлежит ему, а что казне.
Но ни Каховский, ни Попов этого не забывали, часто предпочитая интересы Потёмкина – делам казенным. С большой ловкостью умели они подменить одно другим так, что светлейшему это было и незаметно, и удобно. Письма Каховского Попову полны подробными сведениями об урожае и заготовках в Таврической области, но при внимательном чтении, судя по местам упоминаемым, можно убедиться, что речь идет, по большей части, о хозяйстве одного человека. О сидрах, винах, водках, копчениях и варениях Каховский докладывал так, как будто готовился завалить этими прелестями все русские рынки. Между тем, хлопотал он только об одном столе.
Когда первые караваны, груженные ящиками, бочонками, плетенками и бутылками, прибыли из Тавриды в Петербург, светлейший счел себя победителем. Он победил эту дикую природу, возродил ее к новой жизни – и вот плоды… Пиршественный стол светлейшего изобиловал дарами Тавриды. Здесь были вина столетней давности, виноградная водка (до сего времени всегда привозимая из-за границы), настойки и сидры из лучших альминских яблок. Здесь были черноморские балыки, копченные можжевеловым дымом, живые устрицы, кефалевая икра и крупнейшие каперсы с восточного побережья. Даже розовая султанка, отрада падишаха, лакомство римских патрициев, покупавших ее у черноморских греков по неслыханным ценам, являлась теперь запросто к столу светлейшего. Маленькие румяные яблочки в медовом сиропе неожиданно для гостей оказывались крымской рябиной, а корзина крупнейших греческих орехов, по словам хозяина, была собрана с одной ветви дерева, дающего восемьдесят тысяч плодов.
Чудеса эти заставляли мечтать об «эдеме», где, кстати, было так легко получить земли. Великолепная потёмкинская Таврида призывала в «свой земной рай».