Многие считали, что следует всеми силами удерживать татар, покидавших Крым, и делать им чрезвычайные уступки. Екатерина отчасти разделяла это мнение, Потёмкин думал иное. Впрочем, дело было не в том, как устраивал он новые земли, а в нем самом. Ненавидя его, вельможи петербургские ненавидели и его южные предприятия. Екатерина получала множество подметных писем и велеречивых, подписанных именитыми людьми посланий, где ей раскрывали глаза на дела Потёмкина, превышавшего власть свою.
Помещики помельче были уязвлены раздачей земель преимущественно чиновникам и сановникам, деятельность которых была связана с югом, или различным придворным любимцам, которых награждала Екатерина. Мелкие дворяне называли эти усадьбы «вообразительными», так как большая часть земель в них оставалась втуне по причине недостатка рабочих рук.
Жаловались на «безнравственность», «дерзостность» и «развратность» переселенцев. Помещик Мертваго, автор известных записок, называет Потёмкинских поселенцев не иначе как бродягами. Он обвиняет Потёмкина в способах поселений и утверждает, что «таковое основание, конечно, должно было принести вредные плоды». «Получа всё, что крестьянину иметь надобно, оставшись на свободе без всякого присмотра, предались они распутству», – пишет Мертваго. Если вспомнить, что «развратом» и «распутством» именовалось всякое сопротивление помещику и начальству и что именно эти слова вошли в официальные документы о Пугачёвском восстании, то станет понятно, какому распутству предавались крестьяне, «оставшиеся на свободе безо всякого присмотра помещиков».
И действительно, помещику, привыкшему к рабскому послушанию, было не по себе среди этих людей, бывалых, бойких, уже не склонных гнуть шапку перед барином.
Беглый – это был совершенно особый характер.
Нужно было отчаяние человека, озлобившегося, затравленного, чтобы бросить насиженный угол, родных, землю отцов и шагнуть в неизвестность. Нужна была решительность, чтобы из какой-нибудь Олонецкой, Вятской или Ярославской губернии двинуться к южным морям, за тысячи верст, пешему, разутому и раздетому.
Нужна была еще и вера в землю, на которой оседал беглый в поисках куска хлеба и воли. Потеряв всё, он считал, что терять ему нечего, и уже ничего не боялся.
Жизнь на новых землях была нелегкой. Это была тяжелая жизнь голого человека на голой земле. Обещанного «снабдения» ожидали месяцами, кормились травами, ягодами. Нередко случались стычки с начальством. Деньги, отпущенные на хозяйства и пропитание переселенцев, прилипали к рукам чиновников. Сам Потёмкин хоть и не казнокрадствовал, но нередко заимствовал
Но из всего этого неустройства, путаницы, чиновничьих хищений и казенного равнодушия народ как-то выпутывался, и жизнь шла. Новые люди киркой и кувалдой разгоняли застоявшиеся веками соки земли древней Тавриды. Страна оживала, в теплых недрах зрело зерно, и вскоре поля покрылись новыми всходами.
Его Таврида
Одно лишь название этой страны возбуждает наше воображение.
Потёмкин принимал присягу, расположившись лагерем на высотах Ак-Кая. Люди, лошади, арбы и дома Карасубазарской долины казались игрушками у ног светлейшего князя. Да и вся Таврида не была ли его «маленьким парадизом», которым он мог теперь любоваться всласть? Давно вглядывался он в контуры большой камбалы, распластанной в синеве. Такою видел он Тавриду на своих картах. Теперь он знал ее всю (хотя нигде почти еще не был)[33], видел узкие, покатые русла ее рек, заглядывал в ее недра, ощущал тепло ее земли. Чувство обладания этой страной явилось у светлейшего с той минуты, когда карета миновала подъемный мост и ворота древнего Тафре. Сиваш и степные озера, наполненные солью, привели его в самое доброе расположение духа. Это – недурное хозяйство, не требующее почти никаких вложений.
Отныне для него было две Тавриды: одна – давно известная из книг, актов и дипломатических прений, решившая древний спор о свободном плавании, умножившая славу империи; другая – услада, прекраснейшая оранжерея его стола, Таврида, им (так он считал) добытая. Теперь собирался он устраивать эту страну, смешивая, как всегда, свое и государственное в одно ему принадлежащее хозяйство.
10 июля и еще на следующий день светлейший[34] принимал татарских мурз и военачальников. Светлейшего томила жара; ему надоели низкие поклоны, раззолоченные ткани и шербеты. Он потребовал клюквы, которую возили за ним повсюду, и отправлял ее пригоршнями в рот, глядя перед собой с видом рассеянным, а на деле более чем внимательно.
Как всегда в эту пору, несмотря на зной, воздух был напоен ароматами шалфея, полыни, цветущего шиповника и едва уловимым запахом моря, который ощутим на всех высотах Крыма.
Полукружием лежали складки гор, от их мягких хребтов исходило неиссякаемое тепло.
С высот Ак-Кая был виден лабиринт беспорядочно пересекающихся улиц старого Карасубазара, его семьсот домов и двадцать четыре минарета.
В Карасубазаре было пусто и неприютно. Шумная, многоязычная торговая площадь умолкла и опустела. По ней, взметая клубы белой пыли и обливаясь потом, маршировали солдаты. За высокими каменными оградами жизнь, казалось, замерла; лишь кое-где можно было заметить выглянувшую феску или чалму.
Барон Игельстром, в те дни управлявший Тавридой в качестве начальника войск, и татарские правители Гаджи-Казы-ага, Казаскер-Муслядин-эфенди и наместник Мехметша-бей Ширинский изо всех сил старались отвратить взор светлейшего от опустошений и ублажить его восточным гостеприимством и роскошью подготовленной резиденции. Живописно расположенный у реки Тыназ сераль одного богатого мурзы, покинувшего Крым, теперь был наскоро подмалеван в «турецко-аравийском» стиле. В комнатах, отведенных для светлейшего, была та полутьма и прохлада, которые и составляют негу восточных покоев.
Курильницы дымились драгоценными ароматами.