Тем временем Шагин-Гирей бежал в Ени-Кале, а затем в Керчь. Его тянуло поближе к черкесам, среди которых орудовал подосланный турками Зан-Оглу-Мухамед-Гирей. Шагин надеялся, что горцы сразу же перейдут на его сторону и тогда он сможет договориться с великим визирем.
В этот момент хан был так сердит на Суворова и своих русских покровителей, что, нисколько не смущаясь прежними делами, готов был передать судьбы Крыма в руки падишаха. Но было поздно.
Суворов принял меры, и кровопролитие в Крыму прекратилось. Хана попросили вернуться в Бахчисарай. Турецкие политики скрылись в тень, а татарские вынуждены были удалиться по направлению к Синопу.
Разъяренный хан успел многих арестовать и устроил публичные казни тем, кто участвовал в мятежных действиях против него. Он готовил виселицу для своих братьев Бегадыр-Гирея и Арслан-Гирея, и только вмешательство военных русских властей прекратило его неистовства.
В феврале 1782 года Потёмкин писал Дебельману, командовавшему в то время войсками на полуострове: «По поводу донесений ваших и посланника при хане господина Веселицкого об учиненной в Крыму казни многих из татар, в последнем неспокойстве тамо участвовавших, предписываю вашему сиятельству по содержанию оного объявить хану в самых сильных выражениях, что ее императорское величество с прискорбием получить изволило сие неприятное известие… Казни, при том случае употребленные и повторенные потом многократно, не могли устрашить других, а только огорчали его подданных и предуготовили последнее возмущение. (Потёмкин имел в виду возмущение по поводу рекрутского набора и обучения солдат с помощью мордобития. –
Русское командование потребовало от хана выдачи приговоренных к казни Гиреев (братьев и племянников хана), а Потёмкин предупреждал, что «если б хан поступил на казнь означенных князей крови его, то сие долженствует служить поводом к совершенному отъятию высочайшего покровительства от сего владетеля и сигналом ко спасению Крыма от дальнейших мучительств и утеснений». Благоразумие требовало удаления из Стамбула крымских фанатиков и прекращения необъявленной войны. Великая Дверь должна наглухо закрыться для тех, кто хочет войны, так говорили в Стамбуле, полагая, что татарину надо запретить переступать Порог Счастья, если Бахчисарай не хочет мирной жизни. Что касается Шагин-Гирея, которого именовали не иначе как летуном, то о нем больше не хотели знать в Стамбуле.
Потёмкину было известно непостоянство Блистательной Порты.
Тем больше он видел оснований торопиться.
Шагин-Гирею можно было пообещать трон персидского шаха и подыскать для него в российских губерниях городишко подальше от южных границ.
«Крым положением своим разрывает наши границы, – писал Потёмкин Екатерине, требуя от нее решительных действий. – Нужна ли осторожность с турками по Бугу или со стороны кубанской – во всех сих случаях и Крым на руках. Тут ясно видно, для чего хан нынешний туркам неприятен: для того, что он не допустит их через Крым входить к нам, так сказать, в сердце. Положите теперь, что Крым ваш и что нет уже сей бородавки на носу, – вот вдруг положение границ прекрасное: по Бугу турки граничат с нами прямо сами, а не под именем других. Всякий их шаг виден. Со стороны кубанской сверх частых крепостей, снабженных войсками, многочисленное войско донское всегда тут готово. Доверенность жителей в Новороссийской губернии будет тогда несумнительна, мореплавание по Черному морю свободное, а то извольте рассудить, что кораблям нашим и выходить трудно, а входить еще труднее. Еще вдобавок избавимся от трудного содержания крепостей, кои теперь в Крыму на отдаленных пунктах. Всемилостивейшая государыня! Неограниченное мое к вам усердие заставляет меня говорить: презирайте зависть, которая вам препятствовать не в силах… Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить вас не может, а только покой доставит… С Крымом достанется и господство в Черном море… Хану пожалуйте в Персии, что хотите, – он будет рад. Вам он Крым поднесет нынешнюю зиму, и жители охотно принесут о сем просьбу. Сколько славно приобретение, столько вам будет стыда и укоризны от потомства, которое при каждых хлопотах так скажет: вот она могла, да не хотела или упустила».
Так решительно изъяснял Потёмкин вопрос о Крыме.
Из записки видно, что Екатерина, весьма чувствительная к мнениям просвещенных европейцев, находилась в нерешимости.
Английский посол в Петербурге Джеймс Гаррис зорко приглядывался ко всем движениям Екатерины и доносил в Лондон о том, что Потёмкин «не жалел усилий для того, чтобы возбудить честолюбие Екатерины, называл ее колебания робостью», между тем как она «не решила вопроса, сохранить ли ей весь Крым, и расположена удовлетвориться обладанием заливом и его окрестностями» (т. е. Керчью и Ени-Кале).
Европейские дипломаты заговорили хором о насилии, о правах народов, о благодеянии России, освободившей Крым от турецкой зависимости (что не мешало тем же дипломатам поддерживать Турцию в ее притязаниях на Бахчисарай). За всеми этими фразами скрывалось лишь беспокойство правителей и кабинетов о Черноморском бассейне, столь соблазнительном для европейской торговли и промышленности.
Присоединение Крыма к России сокрушало замыслы о господстве английского торгового флота. Турцию хотели усилить и тем самым влиять на нее, управлять ею, а она начинала разваливаться. Это не входило в планы западной дипломатии. Присоединение Крыма казалось тем опаснее, что оно было частью «царьградского» плана. Потёмкин считал возрождение христианского Константинополя (Царьграда) делом, завещанным праотцами. Мало того, возрождение Византии по этому «царьградскому» или «греческому» проекту возможно было только при том условии, что Россия возьмет на себя верховную власть и ее ставленник займет константинопольский трон. Екатерина уже готовила этого ставленника в своем внуке Константине.
Вскоре «греческий» проект был оставлен как фантастический, но в канун присоединения Крыма замыслы Потёмкина еще казались реальными. Ведь такой же по своей грандиозности проект увлекал в то время и некоторых политиков Англии. Только, по их планам, Стамбул должен был превратиться в город «зон» разных европейских влияний.
Потёмкин был раздражен нерешительностью Екатерины и ее женским вниманием к пересудам и угрозам. Он ходил хмурый и по своему обыкновению (замеченному всеми дипломатами) грыз ногти. Наконец он прямо заявил Екатерине, что она не смотрит вперед и не оглядывается назад, а управляется минутным настроением. «Я уеду в деревню и никогда больше не появлюсь при дворе!» – заявлял Потёмкин, раздраженный долгими уговорами. Весь 1782 год прошел в том, что Потёмкин убеждал Екатерину, которая то предлагала ему немедленно выехать для решительных действий, то удерживала его. В августе один из ближайших к Румянцеву людей писал ему, что 1 сентября Потёмкин поедет в Херсон и до Перекопа, чтобы «собою всё осмотреть», но вскоре извещал, что «поход херсонский ‹…› отложен до будущего года».
Летом 1782 года Потёмкин сформировал шесть корпусов на пространстве от Молдавии до Кавказа. Кубанский корпус он поручил Суворову, Крымским хотел командовать сам.
Невозможно было думать о спокойствии в Крыму, пока орды, вооруженные и привыкшие к воинской поживе и разбою, кочевали в степях близ Перекопа и у Кубани.
Суворову надлежало окружить Ногайскую орду, установив при этом дружелюбные отношения с нею. Казачьи отряды рвались «поучить» ногайцев, этих вековых обидчиков и разорителей донских и кубанских казачьих селений, но корпусу Суворова велено было лишь преграждать им путь в горы и к морю. Суворов должен был уговаривать ногайцев переменить кочевье, действуя лаской и подарками. Часть орды действительно двинулась к уральским степям. Но большинство ногайцев не хотели покинуть южные пределы. Делая вид, что они готовы к дружелюбному сговору с русскими, военачальники вели тайные переговоры с турецкими лазутчиками или пытались истреблять русские отряды, заманивая их в глухие безводные места.