— Ха, да хоть кисти и краски выбери! — уголки её губ подрагивают в подначивающей усмешке. — Я готова спорить на что угодно, что дальше бравады дело не зайдёт!

— Ах так?! Ну что же, тогда оружие выберу я сам. И не говори потом, что я тебя не предупреждал! — Константин нарочито оценивающе щурится, будто прицеливаясь. —  Посмотрим, сможешь ли ты оказаться быстрее вот в этом!

Единым стремительным движением он подаётся вперёд, быстро целует её в щёку и тут же отворачивается, преувеличенно серьёзно делая вид, будто всё это время смотрел лишь в небо. 

Анна фыркает, смеётся. И тут же подхватывает игру, звонко целуя в ответ и точно так же отворачиваясь. И снова он. И опять она: всё быстрее, усиленно пытаясь сохранить серьёзный вид, отчаянно сдерживая рвущийся наружу смех и понятия не имея, каким образом предстоит определять победителя. И ещё. И снова. До тех пор, пока они вдруг не поворачиваются одновременно, на какое-то мгновение вскользь соприкоснувшись губами. До тех пор, пока не замирают, глядя друг на друга так, будто увидели впервые.

Грохот взрывов отдаётся в груди гулкой вибрацией, вторя торопливому перестуку сердца.

Над головами полыхает, расцветает десятками огненных цветов и гремит канонадами сверкающее небо. А Константин видит отблески этого огня лишь в её глазах. Глазах, отражающих в себе всю красоту, на которую только способен этот мир. И ничего, ничего на свете не нужно ему сильнее, чем смотреть в эти глаза. Долго. Бесконечно. Пока не стихает грохот, пока не гаснет в небе последняя искра. Потому что и она смотрит. Потому что и она не отводит взгляда. Потому что сейчас, без единого слова, без единого жеста между ними происходит нечто важное. Нечто до безумия откровенное, до безумия значимое переходит из глаз в глаза. Такое понятное, такое очевидное.

И в эти мгновения Константин знает, точно знает — всё это правда. Не может не быть ею. И в эти мгновения нет сомнений. Нет страха. И не нужны никакие слова. 

А сейчас… Константин часто моргает, выныривая из воспоминания: настолько яркого, что губы, кажется, до сих пор ощущают это мимолётное прикосновение. Сейчас слова почему-то оказываются нужны. Почему-то теперь без них никак не получается поверить, что всё это было взаправду. Слишком многое успело вырасти между ними за все эти годы. Приличия. Ответственность. Долг. Невозможность. Холодная, удушливая, сводящая с ума, страшная до дрожи невозможность…

Сомнения и тревоги мечутся в груди будто длинные тени на закате дня: вытягиваются, множатся, принимают пугающие и жуткие формы. Заставляют метаться в лихорадке и рассудок, заражая его навязчивой идеей: найти её, найти немедленно и больше никогда не отпускать — никогда, никогда, никогда! — не спрашивая разрешения, не спрашивая согласия…

Нет. Он ни за что с ней так не поступит. Он будет ждать. И она обязательно придёт.

В следующий раз он видит её уже в Сан-Матеусе, во внутреннем дворе дворца наместницы Корнелии. Константин никогда не бывал там сам, но очень уж этот двор походит на точно такой же, но — уже в Новой Серене.

— С каких пор Орден Света говорит за всю Телему? — Анна с таким мастерски разыгранным изумлением приподнимает бровь, что распознать за этим жестом закипающее раздражение могут, наверное, лишь глаза Константина, глядящие на неё из глаз тощей чайки, отвлёкшейся от расклёвывания крысиного трупика под кустом барбариса. — Я требую аудиенции с матерью-предстоятельницей.

— Её Высокопреосвященство нездорова, — епископ Домициус — тощий и долговязый тип с любезнейшей улыбочкой матёрого политикана, складывает руки в молитвенном жесте. — Все мы молим Просветлённого о её скорейшем исцелении, но пока она не готова принимать просителей, — епископ снисходительно щурится. — У меня есть все полномочия говорить с вами и принимать решения от её имени, леди эмиссар.

— «Ваша Светлость», преподобный, — ледяным тоном поправляет Анна, явно намеренно забыв добавить положенное в обращении «Преосвященство». — Попрошу вас не забывать, что вы говорите с главой Торгового Содружества. Пусть вас не вводит в заблуждение то, что я решаю дела лично, а не прячусь за армией послов.

— Что вы, Ваша Светлость, я ни в коей мере не желал оскорбить вас! — епископ покаянно разводит руками. — Чем, во имя Просветлённого, я могу загладить вину за возникшее между нами недопонимание?

— Вы прекрасно знаете чем. Отзовите свой указ об уничтожении островитян без суда и обвинения. Отзовите, пока это не приняло угрожающие обороты.

— Ваше сердце слишком мягко к тем, кто не заслуживает прощения даже пред всепрощающим ликом Просветлённого, — Домициус сокрушённо качает головой. — Разве вы не видите своими глазами, какие страдания мы принимаем от этих исчадий тьмы? Это они своими демоническими обрядами наслали на нас все беды!

— Ваше Преосвященство, если вы действительно хотите избежать недопонимания — избавьте меня от этой игры. Если бы я желала побеседовать с религиозным фанатиком, я бы обратилась к преподобному Алоизиусу. Островитяне страдают гораздо больше вашего — уже одного этого довольно, чтобы признать ваши обвинения несостоятельными, — Анна отворачивается, на давая собеседнику прочесть выражение её лица.

— А известно ли вам, что в кострах одной из деревень, откуда таинственным образом исчезли наши братья, нёсшие безбожникам слово Просветлённого, нашли обгорелые человеческие кости? Эти проклятые дикари — каннибалы! 

Анна стискивает зубы.