Я упиваюсь чудесными деньками середины августа, и зловещая зима благополучно остается на безопасном расстоянии в прошлом. Я всегда любила лето, сезон, когда можно жить по полной: сбросить бесконечные слои одежды, пропитаться теплом, насладиться цветами, фруктами, песком, грозами и изобилием зелени. Буря, сотрясающая мою семью, еще не прошла, и я не уверена, что она закончится скоро, если это вообще случится. В начале лета у меня не было сил заниматься садом, как обычно это делаю, и пустынные участки земли, теперь заполненные сорняками вместо душистых трав и ярких анютиных глазок, упрекают меня каждый раз, когда прохожу мимо. Сейчас у меня нет сил, чтобы приносить в дом свежесобранные вишню и персики из садов, по которым раньше так любила бродить, и я равнодушно наблюдаю, как птицы сметают все до последней ягодки с моих кустов черники, даже не пытаясь им помешать. Мой самый большой домашний ремонт — попытка наладить отношения между Майклом и двумя из троих наших детей, которые все еще отказываются с ним разговаривать, — заглох на корню. И все же, пусть для этого и нет никаких оснований, я чувствую проблески надежды: после напряженной зимы важна даже капля оптимизма. Представляю себя ростком цветка, пробивающимся из-под снега, как нечто чудесное и драгоценное. Я хрупкая, но даже самый сильный заморозок не может помешать мне пробиться из почвы. Эта ассоциация придает мне смелости, которую я раньше никогда не замечала в себе.
Я почти полностью поглощена подготовкой к надвигающемуся отъезду Дейзи в колледж. Она ясно дает понять, что присутствие Майкла в день заселения заставит ее волноваться еще сильнее, чем сейчас. Чтобы пережить это событие, мне очень не хватает партнера — кого-нибудь, кому я смогу улыбнуться, греясь в лучах хорошо выполненной работы, кого-нибудь, кто возьмет меня за руку, когда наступит время уходить и оставить дочку одну, — но рядом никого нет.
В который раз повторяю себе, что все должно быть иначе, печалясь о том, что вехи, которые мы мечтали пройти вместе, теперь принадлежат мне одной.
Мы возвращаемся в город на несколько дней, чтобы закончить сборы, и по дороге из-за всех изменений, что уже произошли и еще произойдут в нашей семье с отъездом Дейзи, во мне разрываются накопившиеся давление, грусть и тревога и выплескиваются ненавистью и разочарованием. Это в равной степени исходит от всех нас в машине: меня, Дейзи и Хадсона (Джорджии посчастливилось остаться на севере штата, у моих родителей). Мы словно наэлектризованы, и я вынуждена остановить машину на стоянке, чтобы никого не ударило током вырывающихся наружу эмоций. Дейзи злится на Хадсона за отстраненность и угрюмость; Хадсон злится на Дейзи за то, что она сбегает от нас и бросает его; оба злятся на меня за то, что я не могу склеить нашу семью, но, что еще хуже, им меня жаль. И все мы в ярости на человека, положившего начало этой неразберихе, которого с нами нет. Я складываюсь пополам, голову кладу на руль и реву так, как никогда раньше, издавая какие-то животные звуки, сотрясающие все тело. С грустью мне еще удается как-то справиться, но ядовитые пары гнева, исходящие от всех нас, душат. Дейзи молча кладет мне на колени салфетки из бардачка. Когда я наконец поднимаю голову, замечаю Хадсона в зеркале заднего вида: он смотрит на меня с враждебностью и презрением.
— Нам нужно прекратить злиться друг на друга, — говорю тихо, но уверенно, выдерживая его взгляд в зеркале. — Я готова принять на себя вашу грусть и, если это потребуется, дни напролет выслушивать стенания, но больше не желаю быть грушей для битья. Если вы проверяете, как далеко можете зайти, прежде чем я сломаюсь, то знайте: вы почти у границы. Если не нравится жить со мной, можете переехать к отцу. У вас есть выбор.
Дейзи и Хадсон молчат, пока я выезжаю на трассу.
Вернувшись в город, мы разбегаемся словно чужие. Я иду прогуляться, чтобы проветрить голову, и неподвижно замираю посреди тротуара, наблюдая, как люди проходят мимо в разных направлениях. Меня поражает: когда все в этом городе стали такими красивыми? Кажется, я никогда не замечала, какие привлекательные, подтянутые жители Нью-Йорка. Внезапно каждая проходящая мимо женщина кажется соперницей, и я падаю духом: мне не сравниться с их яркостью. Как им вообще удается выделяться из толпы? Моя новообретенная сексуальная сила и уверенность испаряются, превращаясь в маленькую лужицу в сточной канаве. Оба образа, с которыми я десятилетиями идентифицировала себя, — любящая жена и преданная мать — покоятся на зыбкой почве, а мой совершенно новый способ определения себя как желанной женщины просто исчезает, и я осознаю, что принимала за настоящую себя выдуманный образ. Очевидно, мои успехи с ухажерами были случайными, маленькие победы на любительском уровне заставили меня наивно поверить, что я готова к свершению больших дел. Пока мне казалось, что все глубже разбираюсь в самой себе, на самом деле я медленно теряла то непрочное понимание себя, которое еще оставалось.
Представляю себя почти двадцать лет назад на углу булочной в Верхнем Вест-Сайде, когда безуспешно пыталась забеременеть, в то время как подругам достаточно было моргнуть, чтобы завести ребенка. Я же, казалось, была обречена на бесплодие и впала в депрессию. Терапевт тогда посоветовала мне заняться чем-нибудь, что приносит удовольствие, и я рассказала, что самое большое счастье для меня — это убраться в квартире воскресным утром после ухода Майкла на работу, а затем отправиться в булочную за тремя итальянскими печеньями и чашкой кофе, который я не спеша смаковала, перебирая кипы рабочих рукописей. Терапевт посоветовала так и сделать — вернуть в жизнь простые радости, напомнить самой себе, что такое счастье.
Будучи прилежной ученицей, повинуюсь ее указаниям. Прохожусь пылесосом по всей квартире, полирую обеденный и деревянные журнальные столы, оттираю десять квадратов линолеума, постеленного в кухне и ванной, и покидаю крошечную квартиру в ее блестящем великолепии. Дойдя до булочной, останавливаюсь у входа, в оцепенении глядя, как другие покупатели входят и выходят. Через витрину мне виден стеклянный прилавок с печеньем, и я не испытываю ничего, кроме недоумения: это когда-то делало меня счастливой? Эти крошащиеся, аляповато украшенные печенья? Борьба за место в очереди со всеми этими парочками, толкающими огромные детские коляски? Я отчаянно хотела стать матерью, сюсюкать с ребенком и чтобы Майкл замечал: у малышки его глаза, но моя улыбка. Мне хотелось познать это ощущение растущей внутри меня жизни — и печенье должно было принести мне хоть какую-то толику радости. Мне нужны были не крошки, а вся булочная целиком. Я испытывала отвращение к самой себе, простачке, которую в прошлом одурачило такое обыденное удовольствие.
Сейчас, стоя здесь на тротуаре, я испытываю то же чувство недоумения. Я думала, что счастье все еще в моих руках, что я разгадала его — мужчины становились моими, как те печенья, выложенные на подносах, ожидающие, чтобы их выбрали и упаковали. Но во мне нет пороха, чтобы соревноваться с этими надменными женщинами, которые взяли под свой контроль улицы моего родного города. Мне вдруг кажется, что мною попользовались и выкинули; глаза, отекшие от нервного срыва в машине, вьющиеся волосы топорщатся от влажности, кожа покрыта токсичным слоем язвительности, которая оттолкнет любого, кто хотя бы просто приблизится ко мне.
Я чувствую себя побежденной.
Не спеша плетусь домой, предложив Дейзи помочь ей закончить дела, Хадсону пишу длинную записку, совершенно лишенную злости, что испытывала еще час назад. Признаюсь, что люблю его беззаветно, сожалею, что потеряла самообладание, и уверена, что мы вместе справимся с ситуацией. Если есть возможность вернуть хотя бы одну часть прежней себя, я выберу — чего бы мне это ни стоило — роль матери, и это единственное, в чем абсолютно точно не позволю себе оплошать
Надо отдать детям должное: им удается держать эмоции под контролем, и наше воссоединение подстегивает меня. Вернувшись на север штата, каждый вечер до самого отъезда Дейзи я готовлю одно из ее любимых блюд, а затем отхожу в сторону, чтобы вытереть внезапно нахлынувшие слезы, и дети спрашивают друг друга: «Она что, снова плачет?» Мы с Дейзи всегда были очень близки, и она — единственная из детей, кто в конце дня врывается в дверь, выплескивая бесконечную череду историй. В нашем доме уже стало на одного шумного и жизнерадостного члена семьи меньше, а без Дейзи вместо еще недавних пяти человек останется лишь трое. В ночь перед отъездом сестры Хадсон удивляет меня, упаковав поражающий объем вещей для нее в багажник, пока мы с Джорджией плаваем в бассейне. Это явный знак примирения. И вот я стою, с купальника течет, а он с гордостью показывает, как ему удалось уместить все, вплоть до последней подушки и контейнеров с едой.
У меня нет времени увидеться с № 3 или № 4, но оба по-прежнему пишут, и это приятно удивляет меня. Особенно учитывая реакцию № 3 на мой слишком большой багаж за плечами. После периода затишья мы, кажется, вернулись к добродушному подначиванию, которое так быстро установилось в самом начале, и, конечно, я твердо решила оставаться на связи с № 4, надеясь на повторение умопомрачительного секса. Всем, чем я хотела бы сейчас поделиться с Майклом, я вместо этого делюсь с ними, включая переживания о том, как перевести все вещи дочери в ее новую комнату, и тем, что я совершенно не умею прощаться, даже если это всего лишь «увидимся!».
Я вспоминаю, как мы с Майклом впервые отвозили Дейзи в лагерь с ночевкой, когда ей было всего восемь лет. Стоило нам лишь свернуть на грунтовую дорогу, как слезы заблестели у меня на глазах, но муж строго велел: «Соберись, Лора. Можешь плакать сколько угодно после того, как мы закончим, но сейчас твоя задача — отвезти ее туда, а не рассыпаться самой по частям». Я знала, что он прав, но, обняв дочь на прощание и зашагав прочь с опущенной головой, поняла, что Майкла нет рядом. Оглянувшись, я увидела: он стоял на коленях в траве перед Дейзи и много раз повторял: «Ну, еще одно объятие». Я вернулась и осторожно взяла его за локоть со словами: «Майкл, нам пора уходить». Тогда я казалась себе уверенным родителем, делающим все возможное, чтобы достойно расстаться с ребенком; я была одновременно тронута и раздражена его неспособностью сделать то же самое.
Прошло одиннадцать лет, и я снова в этой ситуации, готовая повторить сцену и отпустить этого ребенка в мир, но теперь мне приходится быть смелой без чьей-либо поддержки. Нет никакого смысла писать № 3 и № 4 об этом знаменательном событии: они не знают мою дочь и почти не знают меня. № 3 мило предлагает появиться на парковке в академической шапочке и притвориться, что он из комитета по переезду, а № 4 обещает в следующий раз крепко обнять меня и долго не отпускать. Утром, когда мы должны уезжать, они оба присылают пожелания удачи. Мое сердце разрывается, оттого что от Майкла — тишина, как будто он полностью отказался от нас.
Глава 17. В свободном доступе
Миссия выполнена: дочь уехала в колледж. Остальные ушли ночевать к моим родителям, и я получила небольшой, но ценный перерыв. Чем бы заняться? Посидеть с бокалом вина и книгой, на которой не смогу сосредоточиться? Или обернуться дерзкой чертовкой, которая заявляет незнакомым мужчинам, что она доступна и готова на все? Ножку за ножкой, напоминаю себе, и пойдешь немножко. Несколько дней назад мне казалось, что я наголову разбита, но пытаюсь воспринимать это как временное поражение. Все равно что проиграть сестре в «Боггл» (хотя меня с детства никто не мог обставить) или уступить Хадсону в конкурсе «Кто дольше простоит в планке?» (и тут мне несколько лет не было равных). Ведь после таких поражений я не перестала бы играть в «Боггл» и делать планку. Возможно, на прошлой неделе те ухоженные женщины на улицах города, сами того не желая, показали мне неприглядное отражение в зеркале, но это вовсе не значит, что я сдамся без боя. Чтобы не упустить момент, я пишу № 3 и № 4, что у меня есть немного свободного времени. Никто из них не знает, что я активно хожу на свидания с другими людьми, и от этого чувствую себя подлой и нечестной, но не понимаю, где пролегает граница. Принято ли считать, что можно встречаться с другими людьми, пока вы не договоритесь друг с другом об обратном, или принято ли считать, что не стоит встречаться с другими людьми, пока вы не условитесь, что вам действительно можно? Кажется, поднимать этот вопрос немного поздно, так что я закрываю глаза на легкий дискомфорт и бросаюсь им в ноги: надеюсь, хотя бы один из них захочет меня и даст шанс вернуться в игру. Ответы приходят от обоих, поэтому с изрядной долей тревоги договариваюсь с № 4 встретиться после полудня, а с № 3 — поздно вечером.
№ 4 открывает мне дверь и стоит на пороге в слабо подпоясанном зеленом плюшевом халате. Кожа и волосы еще влажные после душа. Он раскрывает объятия, и я шагаю навстречу. Мы молча замираем, вокруг нас крутятся мопсы, входная дверь настежь, а мы продолжаем так стоять; вероятно, дольше я никогда ни с кем не обнималась. Моя голова покоится на его груди, он прижимается своим телом к моему, и мне кажется, что, может быть, я испытываю духовный порыв — настолько сильно реагирую на прикосновения. Почему мне раньше не нравились объятия? Невероятно: как будто кто-то поддерживает мое сердце, чтобы оно легче билось. Тепло его тела передается и мне. Я еще столько должна узнать о близости — точно ребенок, который учится говорить. Всегда считала себя неласковой и не любила, когда меня трогают. Майкл вечно удивлялся, что к нашим детям я льну, а от окружающих отшатываюсь. На самом деле мне очень нравятся тактильные ощущения: покой и умиротворение разливаются по телу.
Когда № 4 обнимает меня, я чувствую его эрекцию. Мы не пытаемся начать разговор, он берет меня за руку, и мы вместе поднимаемся по лестнице в его комнату. Кивком указав на кровать, он сообщает, что постелил свежее белье. Мне нравится, что он подумал об этом и поступился холостяцкими привычками. Он снимает халат — под ним идеальное мускулистое тело, — и это заводит меня с новой силой. На мне длинное открытое платье-халтер, которое чудесным образом не требует бюстгальтера. Я легко выскальзываю из него и остаюсь в бледно-розовых кружевных стрингах. Впрочем, их я тоже немедленно снимаю.