В мае и в июне 1942 года Эльза Брукманн будет раз за разом вступаться перед нацистскими властями, пытаясь предотвратить депортацию Йеллы, в конце концов устроив для Йеллы разрешение остаться до конца жизни с её внуком Германном в замке Вартенбург в Австрии. В ноябре 1942 года её дружба с еврейским драматургом Эльзой Бернштайн позволит последней избежать депортации из концентрационного лагеря Терезиенштадт в лагерь смерти в Польше, просто в силу упоминания Бернштайн того, что она в близких отношениях с Эльзой Брукманн и невесткой Чемберлена Винифред Вагнер (Бернштайн переживёт Холокост).
Антисемитизм Чемберлена, Брукманн и многих других был, таким образом, направлен прежде всего и более всего на идеи, которые они считали еврейскими, нежели чем на евреев. Вопрос, который естественным образом следует, обусловленный отзвуками Чемберлена в сочинениях и речах Гитлера и собственной идентификацией Гитлером его как источника вдохновения — воспринимали ли люди антисемитизм Гитлера таким же образом, как они видели антисемитизм Чемберлена? Другими словами, ощущали ли они его как главным образом метафорическим по характеру? И как Гитлер рассматривал свой собственный антисемитизм?
Метафорический антисемитизм Чемберлена и таких людей, как Эльза Брукманн, равно как и две с половиной тысячи лет периодических анти-еврейских размышлений, обеспечили систему отсчёта, относительно которой люди в послевоенном Мюнхене измеряли антисемитизм Гитлера. Поэтому неудивительно, что многие в то время, так же как и в последующие годы, рассматривали истребительный, биологизированный, бескомпромиссный антисемитский язык как не являющийся буквальным по своему характеру.
В некотором смысле, именно из-за своего неодобрения антисемитизма эмоциональных вспышек и погромов, и настаивания, что он борется с иудаизмом в целом для того, чтобы спасти Германию и улучшить мир, Гитлер, по меньшей мере внешне, поставил себя в традиции антисемитизма Чемберлена, равно как и анти-еврейских идей предыдущих двух с половиной тысяч лет. Во время Холокоста, разумеется, истребительный, биологизированный, бескомпромиссный антисемитизм Гитлера был чем угодно, но только не метафорическим по характеру. Однако из перспективы 1920 года неясно, пересёк ли он уже линию в течение этого года.
Совершенно правдоподобно, что Гитлер воспринимал свой истребительный и биологизированный антисемитизм буквально с самого начала; то есть, со второй половины 1919 года. Другими словами, невозможно опровергнуть то, что в отличие от многих других он действительно верил в то, что еврейская кровь приносила паразитов в немецкое общество. В этом случае он мог или не мог уже иметь в мыслях конечный геноцид евреев. Как бы там ни было, логика развития раннего послевоенного антисемитизма Гитлера, независимо от того, понял ли он это или ещё нет, вероятно, уже указывала в направлении геноцида.
Однако, равным образом возможно более правдоподобно доказывать, что Гитлер вначале говорил метафорически, или, более похоже, что он сам ещё не решил, был ли его антисемитизм буквальным или метафорическим. В своих речах он порой, казалось, соглашался с убеждением Чемберлена в том, что можно быть евреем, не будучи им, и что основная цель антисемитизма — это бороться с еврейским духом. Например, в качестве приглашённого лектора на мероприятии Федерации Защиты и Сопротивления Немецкого Народа он сказал 7 января 1920 года под аплодисменты слушателей: «Величайший злодей — это не еврей, но тот, кто делает себя доступным еврею», добавляя: «Мы сражаемся с евреем, потому что он препятствует борьбе с капитализмом. Мы большей частью сами навлекли на себя наше великое несчастье».
Совершенно невозможно узнать, понимал ли в 1920 году Гитлер свой расовый, биологизированный, бескомпромиссный антисемитизм как буквальный или метафорический, потому что никто не может заглянуть в голову Гитлера. Никакая степень изобретательности не может, вероятно, полностью преодолеть это препятствие. Даже если появятся новые документы, которые были сделаны самим Гитлером или те, что зафиксировали его слова, дилемма такова: поскольку он постоянно переделывал себя и был общеизвестным лжецом, говорившим все, что, как он верил, люди хотят слышать, мы можем никогда не узнать при отсутствии разумных оснований для сомнения, когда он говорил правду и когда он лгал. Отсюда всё, что мы можем сделать, это объяснить, почему некоторые заявления о его намерениях и внутренние мысли более правдоподобны, чем другие, а также исследовать примеры его действительного поведения и экстраполировать заключения на то, как работало его сознание и что за намерения у него были.
Один из возможных способов проверить, воспринимал ли Гитлер свой собственный биологизированный, расовый, бескомпромиссный антисемитизм буквально, — это посмотреть, как он обращался с евреями, которых он знал лично. Более вероятно, что он действовал бы по отношению к ним бескомпромиссно, если бы он воспринимал свой собственный тип биологизированного расового антисемитизма буквально.
В своей речи 13 августа 1920 года Гитлер доказывал, что не следует пытаться различать отдельных евреев как хороших либо плохих. Он говорил, что даже евреи, которые имели бы внешность хороших людей, своими действиями тем не менее разрушили бы государство, поскольку это присуще их природе — делать так, независимо от их намерений. Сходным образом в начале 1940-х он категорично заявит, что в преследовании евреев не должно делаться исключений, сколь ни сурово это могло бы быть в некоторых случаях. В ночь с 1 на 2 декабря 1941 года, когда индустриализированный процесс убийства евреев начал претворяться в жизнь, он заявит в своей военной ставке: «Наше расовое законодательство приносит большие трудности отдельным людям, это правда, но не следует основывать его оценку на судьбе индивидуумов». Однако это именно то, что сам Гитлер делал не один раз.
Одним из исключений, сделанных Гитлером, был Эмиль Морис, когда в середине 1930-х Генрих Гиммлер пытался изгнать Мориса из СС и из партии из-за еврейского происхождения Мориса. Гитлер не только отверг намерения Гиммлера, но и сделал жест, предложив воспользоваться своими апартаментами для приёма по случаю свадьбы Мориса в 1935 году, дав ему довольно большую сумму денег в качестве свадебного подарка, а также даровав ему особое изъятие из правил, чтобы тот мог остаться в партии и в СС.
Они сблизились вскоре после вступления Мориса в Немецкую рабочую партию в конце 1919 года. Морис был один из немногих людей, кому позволялось обращаться к Гитлеру неформальным «ты». В бесчисленных баталиях в пивных залах и на улицах Мюнхена он был одним из наиболее жестоких среди ранних национал-социалистов. В знак признания его талантов Гитлер в 1921 году сделал его главой СА; Морис станет служить как адъютант его личной охраны — «Ударной группы Гитлер» — в 1923 году и продолжит это дело, став одним из основателей СС. Некоторое время он служил Гитлеру в качестве его водителя, и когда они оба они окажутся в заключении в тюрьме Ландсберг после провала путча 1923 года, Морис будет помощником Гитлера.
Не совсем ясно, когда Морис и Гитлер узнали о еврейском прадеде Мориса. В соответствии с некоторыми утверждениями, слухи о его еврейском происхождении стали витать с 1919 года, в то время как по другим сведениям это осознание наступило гораздо позже. С одной стороны, учитывая долгую службу Мориса Гитлеру и партии, не особенно удивительно, что Гитлер стал защищать Мориса, даже если член СС номер два был, в соответствии с логикой гитлеровского режима, на одну восьмую евреем.
Однако с другой стороны решение Гитлера было удивительным, поскольку его заступничество за Мориса произошло после длительной, глубокой и горькой ссоры двух друзей, произошедшей от неспособности Гитлера примириться с тем фактом, что его племянница Гели Раубаль и Морис влюбились друг в друга. К тому времени, когда он станет помогать Морису против Гиммлера, для Гитлера было бы легче не возобновлять связь с ним и не защищать, чем делать это. И тем не менее он не только дарует Морису специальное изъятие из правил в пику Гиммлеру, но также пригласит Мориса и его жену в свои апартаменты.
Поддержка Мориса Гитлером раскрывает природу его антисемитизма по другой причине: в 1939 году с началом войны Гитлер неожиданно прекратил все контакты с Морисом. Он также отказался увидеться с ним, когда Морис попросил встречи в конце 1941 года. Эта неожиданная перемена точки зрения со стороны Гитлера столь же значительна, как и его прежняя поддержка Мориса. Если бы он продолжил взаимодействовать с Морисом и поддерживать его на протяжении Второй мировой войны, то было бы простительно преуменьшить важность того факта, что Гитлер прежде поддерживал близкого товарища, у которого был один еврейский прадед. Однако изменение отношения на противоположное с началом войны предполагает, что еврейское происхождение Мориса было важным для Гитлера с тех пор, как он узнал про него. Пересмотр Гитлером отношения к Морису во время середины 1930-х предполагает, что это было частью более широкого изменения точки зрения со стороны Гитлера. Это поднимает вопрос — мог ли быть радикальный, основанный на биологии антисемитизм Гитлера изначально метафорическим и затем стал буквальным только накануне Второй мировой войны. Однако, начиная примерно с 1922 года, поведение Гитлера сильно подсказывает, что геноцид уже был его предпочитаемым «окончательным решением» проблемы — что делать с евреями Европы. Его взаимодействие с такими лицами, как Морис, наводит на мысль, что — до тех пор, пока он полагал, что было непрактично проводить в жизнь геноцидное «окончательное решение» — он был готов помогать евреям, которые ему нравились лично. Веря в течение многих лет, что у него нет иного выбора, кроме как принять в качестве альтернативы не геноцидные решения для очищения Германии от еврейского влияния, имело смысл защищать некоторых евреев, к которым он или его соратники были близки.
Гитлер также всячески старался помогать Эдуарду Блоху, еврейскому доктору умершей матери Гитлера и его собственному семейному доктору с детства, который жил в Линце в Австрии. После германского вторжения в Австрию в 1938 году Гитлер присвоит Блоху особый статус (
Гитлер также лично позволил многим евреям-ветеранам из его полка времён Первой мировой войны эмигрировать. Более того, у жены учёного геополитика Карла Хаусхофера отец был евреем, что, похоже, не беспокоило Гитлера, когда он обратился к Хаусхоферу за помощью в развитии его идей геополитики и «жизненного пространства». Также не похоже, чтобы его беспокоило то, что Рудольф Гесс, его ближайший помощник с середины 1920-х, был близок к старшему Хаусхоферу — которого он видел почти как фигуру отца — и был другом сына Хаусхофера. В действительности, Гитлер признается Гессу, что у него имелись сомнения относительно антисемитизма того. Как напишет Гесс Карлу Хаусхоферу 11 июня 1924 года, когда Гитлер и он были заключены в крепости Ландсберг, он понял, что убеждения Гитлера были гораздо менее прямолинейными, чем он представлял прежде: «Я не думал, например, что он пришёл к своей нынешней позиции по еврейскому вопросу только после серьёзной внутренней борьбы. На него снова и снова нападали сомнения, что он, в конце концов, может быть не прав». Письмо Гесса наводит на мысль, что изначально Гитлер не был уверен относительно природы своего биологизированного, расового, бескомпромиссного антисемитизма, который мог лишь постепенно трансформироваться из метафизического в буквальный, потенциально геноцидный между 1919 и серединой 1920-х.
Также трудно понять, что означает эпизод, происшедший в 1930-х годах, после того, как племянник Гитлера, наполовину ирландец Вильям Патрик, приехал в Берлин. Разочарованный холодным приёмом дяди, Вильям угрожал раскрыть прессе семейные секреты, если ему не дадут работу лучше и он не получит больше привилегий. Это событие привело Гитлера к тому, что он тайно попросил своего адвоката Ганса Франка проверить утверждения о его еврейском происхождении. Сегодня ясно, что слухи о том, что дед Гитлера по линии отца был евреем, равно как и слухи о происхождении его семьи от чешских или венгерских цыган, были необоснованны. Однако важным моментом здесь является не то, был ли Гитлер еврейского происхождения. Скорее, это то, что Гитлер чувствовал себя вынужденным просить Ганса Франка проверить слухи, что предполагает то, что какое-то время он был не уверен — правда ли они.
К лету 1920 года мало что указывало на то, что Гитлер полностью сформировал своё мнение о природе своего антисемитизма или выработал свой предпочитаемый вариант окончания антиеврейской кампании. В это время он использовал антисемитизм как инструмент, чтобы разобраться в проблемах мира, в той традиции, что была придумана за 2500 лет до того на берегах реки Нил.
Экстремальную риторику его зарождавшегося антисемитизма следует рассматривать в контексте трудностей, с которыми Гитлер и
Гитлер смог произвести сенсацию в городе предложением более радикального и образующего единое целое варианта знакомого экстремального антисемитизма. Чем больше он представлял свою позицию как бескомпромиссное суждение, чем более экстремально он выражал свой антисемитизм, тем больше он увеличивал свой шанс быть услышанным и продвинуть свою версию антисемитизма посреди оживлённого рынка правых политиков в Мюнхене. Таким образом, это желание быть услышанным и быть отличимым раздувало радикализацию его антисемитизма. В то время его целью для