Даже наших русских гостей я уже начала отговаривать ездить на пляж — попадетесь, говорю, в ловушку, будете ездить туда каждый день как на работу, никакой свободы. Не верят мне. Ну и слава богу. Это мы, видимо, вместо того чтобы цивилизовываться, дичаем всё больше с каждым годом от дачной жизни. Дети не хотят одеваться — да пусть бегают в трусах: мы же на даче. Мы и сами выходим к завтраку в пижамах, садимся за сосновый стол под яблоней, едим кашу, пьем чай.
Правда, вот мама купила гигантский зонтик на дачу: очень, говорит, не люблю солнце в глаза. Ну, что делать, — пусть будет зонтик. Наш дачный элизиум, я думаю, от этого не пострадает.
Ностальгия vs. Nostalgia.
Я часто думаю о ностальгии — той, о которой писали эмигранты первой волны, о которой снимал кино Тарковский.
В итальянском, кстати, есть слово «nostalgia», что значит «тоска по дому или по человеку», — но в очень общем и гораздо менее трагичном смысле. Когда мы отправляем ночевать нашу малышку к ее подружке, чья мама героически устроила pigiama-party для трех-четырех маленьких гномиков, на следующий день мы вполне можем услышать: «на нее нашла немножко nostalgia, но всё быстро прошло, она легко заснула и утром была весела как птичка». Поэтому я теперь точно знаю, что, когда наша нонна спрашивает меня с сочувствием: «nostalgia di casa?» — это всего лишь значит: «ты немного заскучала по дому?».
Мы, конечно, сильно испорчены нашим литературно-историческим бэкграундом. «Россия — счастие. Россия — свет. А, может быть, России вовсе нет», — не могу даже объяснить, как меня поражает то, что Георгий Иванов писал это на том же Лазурном Берегу, где живу сейчас я. И я думаю, думаю об этом — гораздо чаще, чем нужно, быть может. Рай Лазурного Берега и синего моря Италии обернулся для них адом, — но только ли о невозможности вернуться шла речь?
У меня есть возможность вернуться, но локация моего личного рая кардинально изменилась.
— Что ты будешь делать всё лето на даче? Там же нет моря? — поднимая брови, спрашивают меня итальянские друзья.
— Зато есть липа. Она огромная, а под ней — диван-качели. Я приеду, лягу туда, оттолкнусь ногой — вот так — и буду медленно качаться. Все три месяца.
Конечно, это вранье: я буду ходить по московским бульварам, работать на фестивалях, ездить по дачам своих друзей, повезу детей на Волгу и в Дивногорье, и буду собирать дивногорский чабрец, и снова повезу его в обувных коробках в Италию, потому что единственное утешение моей серой, бесснежной и бесконечной средиземноморской зимы — это чай с чабрецом.
Моя ностальгия — это, конечно, nostalgia. Та же по сути, но совсем другая по тональности. Сентиментальный вальс Чайковского вместо Патетической сонаты Бетховена. Но это не значит, увы, что ее нет.
Я начинаю понимать, что тем, кого приложило тяжелой волной истории об самый красивый берег в мире, было сложно оценить его красоту. Разве важно, какой была скала, переломившая тебе хребет?..
Я сошла на этот берег в штиль, я полюбила эти скалы, но, глядя на эту режущую глаза лазурь, я тоскую по своему нежно-голубому, как васильки во ржи, небу.
Недавно я гостила у приятельницы, переехавшей жить из Лигурии в Венецию. Мы сидели в ее чудесном садике на острове Бурано, ели привезенное мной из Генуи песто и ругательски ругали всё местное, венецианское: и плоскую лагуну, и зеленую воду, и муть, и затхлость, и главное — блеклое, плоское небо. Точнее, это они ругали, а я им сочувствовала.
— Вот теперь-то вы понимаете, как я тоскую по своей милой Родине? — наивно спросила я.
— Ты это серьезно сейчас? Ты живешь в самом лучшем месте на Земле — и еще чем-то недовольна?
Моя приятельница и ее не совсем местные друзья всерьез обиделись. И поправить это было уже никак нельзя.
Жизнь эмигранта — сладкий абрикос: сначала сочная мякоть, потом твердая косточка, а потом ее сердцевинка. Она может оказаться терпкой, как миндаль, — а может отдавать горечью.
Мысль о том, что это не совсем честно по отношению к чудесной стране, которая тебя с такой любовью привечает, отравляет сознание еще больше.
Русская рулетка и американские горки.