Но что еще хуже — то, к чему я так и не привыкла, перестало казаться мне забавным, а стало раздражать ужасно. Так у меня определились некоторые темы, на которые я стараюсь не разговаривать со своими итальянскими друзьями — я сама себе не нравлюсь во время таких разговоров, вместо легкого юмора у меня появляется черный сарказм, того и гляди начну громить с трибуны ужасы системы. А ругать в разговорах с русскими милых, добрых и приветливых итальянцев, которые меня ни словом, ни взглядом никогда не обидели, тоже как-то некрасиво. Теперь только и остается, что вести дневник. Здравствуй, гордое одиночество юности!
Трусы свободы.
И тальянцы к концепции города-музея относятся, прямо скажем, прохладно. Что вполне понятно: слишком велик риск превратиться в страну-музей — а жить тогда где?
Но кое-какие ограничения ввели, конечно. В Венеции, например, вовсе отменили мусорные контейнеры — не слишком-то они вписываются в общую декорацию, в культивируемую здесь ауру восемнадцатого века с его треуголками и плащами. Предполагалось, что мусор жители центра Венеции будут выставлять прямо за дверь в строго определенные часы. Забирают его действительно в строго определенные часы, а вот выставляют — когда как…
С фасадами и историческими памятниками — сложнее. Владельцам домов и квартир принадлежат не только внутренние квадратные метры, но и внешние стены своего дома. Из чего следует, что помывка, покраска и ремонт должны осуществляться за счет квартиро- или домовладельцев. Это значит, что их надо собрать, уговорить, и — что гораздо сложнее — снять с них денег. Отобрать у людей деньги даже на самое хорошее дело — задача в принципе не из легких, а часто она осложняется тем, что кто-нибудь в своем доме не живет, а где он живет — неизвестно. И пока председатель домового комитета вкупе с мэрией шлют письма по разным адресам хозяина, дом стоит себе, роняя куски штукатурки, и год, и два, и десяток лет.
Зато, раз уж внешние стены наших домов принадлежат нам, и за ремонт фасадов тоже платим мы, — то мы из своих окон и вывешиваем, что хотим. Бо́льшую часть времени нам нравится вывешивать из окошек собственное белье.
Поперек узеньких улочек, вдоль лепных карнизов, над головами кариатид и атлантов в хорошую погоду полощутся на ветру портки и рубахи самых ярких расцветок. И всё это каким-то непостижимым образом еще и контрастирует с окраской самого дома. Если стена оранжевая, то на ней будут болтаться красные, синие и зеленые тряпочки, если голубая — то белые, желтые и фиолетовые; так или иначе, ничего однотонного… Как это, интересно, у них так получается?
Длина шнура, на котором можно просушить на солнышке свое свежепостиранное белье, — это повод к гордости и к соревнованию. Однажды у нас отключился телефон, потому что хрупкая и интеллигентная старушка, живущая по соседству, ухитрилась употребить наш телефонный кабель для развешивания своих кружевных панталончиков и вышитых скатертей. А в другой раз я своими глазами видела шнур бельевой веревки, привязанный к свободной руке барельефа Мадонны. Другой рукой Мадонна, как и положено, придерживала младенца.
Больше всего переживал по этому поводу Сильвио Берлускони. Когда он принимал в нашей Генуе «Большую Восьмерку», он отдельно обратился к генуэзцам с призывом не позорить страну и бельишко с веревочек убрать. В ответ гордые и свободолюбивые жители одной из самых могущественных некогда морских республик вывесили на все доступные веревки все свои самые разноцветные трусы. Напротив Палаццо Дожей, в котором встречалась «Большая Восьмерка», в небольшой комнатке с террасой жил тогда профессор Генуэзского университета. Точно к началу саммита главных глобалистов он аккуратно развесил всё, что у него нашлось самого красочного, ровно перед окнами зала заседаний. Разумеется, к нему немедленно послали гвардейцев кардинала, пардон, полицейских с категоричным требованием снять с террасы белье, чтоб не мозолило глаза высоким гостям. Профессор, натурально, ни в какую. Мое, говорит, белье, моя терраса, где такой закон, чтобы мне запретить собственное белье сушить на собственной террасе? После долгих препирательств белье, конечно, сняли, но его пример другим наука — на следующий день разноцветное белье появилось уже и на тех фасадах, где его отродясь никто не вывешивал на просушку.
Возможности использования фасадов для политического самовыражения практически не ограничены. Например, во время американского вторжения в Ирак все несогласные вывесили из своих окон радужные флаги с надписью «мир» — PACE. Лозунг вполне достойный — видимо, поэтому большинство флагов так до сих пор и висит. Выцвели сильно, конечно, со временем, и непонятно уже, что на них написано, но всё равно висят.
Еще мы приучились по команде Гринписа выключать раз в год свет, по команде ЮНИСЕФ — ставить на окна горящие свечки в знак траура или солидарности, по команде ЮНЕСКО… Впрочем, по команде ЮНЕСКО приходится только реставрировать за свой счет внезапно открывшуюся во время ремонта квартиры фреску, так что ЮНЕСКО не в счет.
Так или иначе, мы свою сигнальную систему вполне разработали. Надо только дождаться подходящего события, и уж мы всем покажем, что такое vox populi[22].
Свое согласие или несогласие в демократических странах можно выражать сколько угодно — всё равно из этого никоим образом ничего не следует. То есть ровным счетом ни-че-го. Накопленный демократический опыт подсказывает, что, разгоняя разные марши протестующих и вообще несогласных, можно только цену набить этим самым несогласным, а так — несогласные ходят-ходят по городу, флаги вешают, свет выключают, но на их vox populi никто не обращает решительно никакого внимания. По крайней мере из тех, кому собственно волеизъявление народа или его отдельных граждан было предназначено.
Существенная, наверное, экономия получится в государственном бюджете, если марши не останавливать, демонстрации не разгонять и чужие трусы с веревок не снимать. Глядишь, дождь пойдет, вот владелец свои трусы с веревочки и снимет. Чего за ним бегать-то? А того пуще за его трусами…
Эмансипация.
Лучший период года для меня — это начало осени. В середине сентября итальянские дети идут в школу — а лекции в университете начнутся только в октябре, и до начала семестра можно со вкусом заниматься самой интересной работой: принимать экзамены у талантливых двоечников и консультировать самых старательных отличников.
Такое неспешное возвращение в рабочий ритм мне по душе — слишком уж летняя жизнь расслабляет. Так, за время каникул сделалось мне лень бегать вперед-назад в Университет, точнее, вверх-вниз: сто пятьдесят ступенек от нашего дома до улицы Бальби, и в три раза больше уже внутри Университета.
Основное его здание строилось почти сто лет и предназначалось для Колледжа Иезуитов. Но не успели иезуиты освоиться здесь, как их Орден был распущен, и вместо Колледжа Иезуитов был основан Университет — Università degli Studi di Genova. Мой, уже наметанный на генуэзские дворцы взгляд теперь вылавливает типичные черты палаццо синьориле: величественный каскад лестниц, ниспадающий между мраморных львов, леса стройных колонн, резные цветы на дубовых арках и портиках. А на самом верху — прекрасный сад с прагматичным названием Orto Botanico («Ботанический огород»). Если бы всё это — не по пути на работу, а просто так по этим лестницам ходить, и, присматриваясь, разглядывать, — то можно было бы получить большое удовольствие.
Только, к сожалению, на лекции я почти всегда бегу, — работа мамы это тоже работа, никуда не денешься: одному найти тетрадку по английскому, а другой вынь и положь туфельки как у принцессы…
А ведь в первые месяцы в Италии я всё время думала: как они тут живут в такой красоте и не поражаются? Потому что я поражалась в буквальном смысле. Застывала на одной ноге — и смотрела, как между крыш и куполов неожиданно открывается кусочек моря и полощется на ветру генуэзский флаг на средневековой башне. А когда внутренний голос мне командовал «отомри!», я удивленно крутила головой и не могла понять: что ж это все вокруг не замерли вместе со мной? Неужели не видят, где живут? А теперь сама бегу по лестницам Доменико Пароди и думаю только о том, правду ли сказали в рекламе моего нового дезодоранта, или наврали, как всегда.