И вдруг с первой же репетиции Ефремов начал крушить! Все то, что Волчек так тщательно и бережно выстраивала, он ломал! Я только разводил руками и безмолвно молил своего режиссера: «Спаси!» Но она сидела рядом с ним с каменным лицом и ни на что не реагировала. Тогда я решил вступиться за нее: «Вы не правы, Олег Николаевич! Мы с Галиной Борисовной договорились…» Ефремов взвился до потолка: «Что?! Вы договорились? Засранец! Делай, что я тебе говорю!» В последней тираде ударение было поставлено на местоимение «я». Не могу процитировать все, что было высказано им в мой адрес. Лексика главного режиссера не отличалась изысканностью выражений. Я понял, что Олег Николаевич был, что называется, «подшофе». И, честно говоря, я не знал, как вести себя.
Не понимаю тех, кто позволяет себе выходить на сцену не вполне трезвым. Всякий раз, сталкиваясь с этим, я по-настоящему страдал. И как правило, это были люди, которых я безмерно уважал. На моей памяти не один такой случай. Не знаю, решусь ли обнародовать это. И нужно ли это? Не уверен. Пока промолчу.
В перерыве Галина Борисовна подошла ко мне и тихо, сквозь зубы проговорила: «Не спорь! Слушайся Олега!» И с этого момента репетиции превратились в муку. Что ж, если надо слушаться, завяжу себя в узел. Я зажался внутренне и физически, был не в состоянии выполнять простейшие задачи.
Трудно быть хорошим артистом, находясь между молотом Ефремова и наковальней Волчек.
В результате всех этих передряг я сыграл Володю гораздо хуже, чем мог бы. Плохо сыграл. С роли меня, правда, не сняли, но утешением это было маленьким. Однако вернемся в «Экспериментальную студию молодых актеров». Мы открылись, но довольно странно. Восторженных оваций на премьере «Белой болезни» мы не услышали. Зрители отнеслись к нашему первому опыту, мягко говоря, снисходительно. Но по-настоящему удивило и озадачило то, что театральная общественность Москвы в общем проигнорировала появление на Лубянке нового театра. Никто из ведущих актеров МХАТа к нам не пришел. Олег Николаевич тоже не успел или не захотел посмотреть наш спектакль. Получалось, мы потратили огромные усилия практически впустую, чтобы порадовать близких друзей и родственников. Я был уверен, что лишний билетик начнут спрашивать от станции метро «Дзержинская», что театралы повалят к нам хотя бы из любопытства. Нам удалось заполнить зрительный зал всего лишь наполовину.
Сенсация не состоялась. Одна передача на ТВ, глухая тишина в московских газетах. Только Инна Люциановна Вишневская, один из ведущих театральных критиков того времени, опубликовала приличную рецензию на наш спектакль, но всего-навсего в «Вечерней Москве». За неимением других печатных свидетельств того исторического момента, позвольте привести цитату из этой статьи. Извините за невольное бахвальство.
«Спектакль открыл по крайней мере два больших дарования – Сергей Десницкий – доктор Гален. Великолепная работа. Ум, обаяние, бескомпромиссная правда каждого жеста. Посмотришь – вроде бы невзрачный, застенчивый молодой человек. Но чем дальше развертывается действие, тем настойчивее вспоминаются образы Эйнштейна, Жолио-Кюри. Этот Гален из их числа. Затем Роман Вильдан – барон Клюге. Можно было бы ограничиться прямолинейной карикатурой на врага. Р. Вильдан не побоялся проникнуть в глубины роли. Создать характер сложный и психологически достоверный».
Во как! А меня в Художественном театре считали специалистом исключительно по срочным вводам. После этой статьи в «Вечерке» у нас с Вишневской сложились очень теплые отношения. Когда я написал первую пьесу, она была моим первым рецензентом. Именно Инна Люциановна посоветовала мне отправить ее на творческий конкурс в Литературный институт и, думаю, поспособствовала тому, чтобы меня приняли на первый курс. В те годы обучение там было исключительно заочное, и я мог совмещать учебу с работой в театре. Два с половиной года я посещал семинар драматургов, который вели Инна Люциановна и Виктор Сергеевич Розов. Почему я провел в стенах Литературного института только половину положенного срока, я расскажу позднее.
Положительная рецензия – это, конечно, очень приятно, но что дальше? Надо было как можно скорее продумать репертуарную политику. Радомысленский опять решил обратиться к творчеству Чапека. На сей раз выбор Евгения Вениаминовича пал на пьесу «Разбойник». Я тоже захотел попробовать свои силы в режиссуре и начал репетировать пьесу Д. Коростелева «Бригантина», а Ялович приступил к репетициям моей пьесы «Право на жизнь». Правда, на титульном листе кроме моей фамилии стояло имя Игоря Дедова, но, честное слово, он к этой пьесе имеет очень скромное отношение. Вообще-то поначалу нас было трое, и фамилии всех троих начинались на «Де»: Дедов, Дербенев, Десницкий. Но с течением времени круг авторов сузился. Первым отпал Валерий Дербенев, хотя именно он был автором сюжета.
У Валеры был старший брат, который закончил школу накануне войны: выпускной бал состоялся у него в субботу 21 июня. Спать в эту ночь ребята не ложились и узнали о начале войны одними из первых. Не сговариваясь, всем классом пошли в военкомат и подали заявления с просьбой отправить их на фронт. В школе все мальчишки занимались в парашютном кружке, и месяца через три весь класс получил повестки. Пришли все, кроме одного – лучшего математика и золотого медалиста. Звали его Юрий. Ребят отправили в школу диверсантов-разведчиков, и уже через полгода «забросили» за линию фронта. Ко Дню Победы из 26 выпускников 10 «Б» в живых остались двое – брат Валеры и его сосед по парте, который любил повторять, что остался жив благодаря своему росту – 162 сантиметра. «Я у фашистских снайперов все время из поля зрения выпадал. Он прицелится, только соберется на спусковой крючок нажать, а меня уже нет, пропал. Хотя на самом деле я просто нагнулся, чтобы шнурок на ботинке завязать».
Встретились друзья уже после войны. Зашли в ресторан. Хорошенько выпили и, на беду, столкнулись с Юриком, который на призывной пункт не пришел. Обида, боль за погибших ребят и водка сделали свое дело: надавали бывшие разведчики бывшему медалисту прилично. Проходившие мимо граждане вызвали милицию. Фронтовиков доставили в отделение. Пострадавший просил посадить хулиганов на 15 суток, но дежурный капитан, выяснив подробности происшествия, наотрез отказал ему. «Советую вам, гражданин, бежать отсюда. И побыстрее. У меня в блокаду вся семья в Питере погибла, как бы не пришлось повторно „скорую" вызывать».
Вот такой сюжет подарил нам Валера, и мы принялись сочинять. Сначала договорились о том, сколько у нас будет картин и что в каждой из них должно произойти. Потом разошлись по домам, и каждый к определенному числу должен был представить на обсуждение свою версию первой сцены. Собрания драматургической «троицы» происходили, как правило, у нас в Даевом переулке. Валера приходил на все наши сборища, иногда приносил бутылку, чаще клянчил у Светланы трешку, но ни разу ни одной написанной им строки на общий суд не представил. Хотя советы, иногда дельные, иногда бредовые, раздавал нам с Игорем щедро, не требуя благодарности. Потом Игорь женился, жена его Галя забеременела и требовала от мужа, чтобы он чаще бывал с ней. Жила она под Москвой, в Жуковском, и у Дедова не оставалось времени ни на что, кроме института и ухода за беременной женой. Так я остался один.
И этой перемене страшно обрадовался: отныне мне не нужно втолковывать Игорю, что сценично, а что не очень; полагаться на самого себя и не зависеть от вкусов и капризов человека, который знаком с театром на уровне детских утренников во время школьных каникул. К концу сезона 63/64 года пьеса была готова, и на квартире у Радомысленского состоялась читка.
Я не питал иллюзий: пьеса не удалась. Гражданский пафос у нее, несомненно, был, а вот художественность подкачала. Только финальная картина более или менее удовлетворяла меня. Остальные, так я считаю до сих пор, никуда не годились. Слишком многое в этой пьесе было умозрительно, придуманно, излишне рационально. Я писал о том, чего не знал, с чем никогда не сталкивался. Сочинял со слов других.
Молодых авторов вообще не должно быть. Если тебе не довелось родиться гением, таким, как Пушкин или Достоевский, начинай писать не раньше сорока, когда что-то уже пережито и твой жизненный опыт – не пустые слова, а понятие, за которым стоят и разочарования, и поражения, и житейские драмы, и измены, и неразделенная любовь. Все те невзгоды, которые одни делают человека человеком.
Все это я прекрасно сознавал и… страшно гордился своей плохой пьесой. Все время находил в ней нюансы, которые мне, дураку, всерьез нравились. Да, чувствам не прикажешь, авторское тщеславие раньше нас родилось.
Однако коллеги по «Экспериментальной студии» неожиданно приняли мой первый драматургический опус весьма благосклонно. При обсуждении было сказано немало хороших слов, высказана куча замечаний, за что я сердечно благодарен обоим Геннадиям – Яловичу и Портеру, Вале Бурову, Володе Пешкину и всем остальным, кто потратил время, прослушав мою писанину и высказав полезные советы и пожелания. Одно казалось странным: мой друг Женя Радомысленский хранил по поводу услышанного молчание.
После премьеры «Белой болезни» мы приступили к репетициям сразу двух спектаклей, А. Окунь сделал к ним декорации: очень красивый эффектный двухэтажный дом с якобы кирпичным забором и как бы чугунными воротами (для «Разбойника») и абстрактную конструкцию – громоздкую и, признаюсь, не слишком красивую (для «Права на жизнь»). Хотя мы дружим более 50 лет, признаюсь: декорация к моей пьесе мне не понравилась. Я смирился, но высказал свое «фе» художнику. На что Саша сразил меня наповал замечанием: «У тебя в пьесе нет образа!»
Вот те раз! «Та м все сказано», – ответил я, надувшись. «Вот именно! – подхватил Окунь. – Сказано! А надо, чтобы было видно. Понимаешь? Видно!»
Теперь я думаю: жаль, что не открыл он мне эту истину чуточку пораньше! Если бы я задумался над этим «образом», пока писал свою пьесу, может быть, и вышло бы из-под моего пера что-нибудь более стоящее.