Политехнический музей и памятник Маяковскому. Вот те два места в Москве, куда в начале 60-х, как магнитом, тянуло недобитую советскую интеллигенцию. Но в Политехнический на поэтические вечера Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского, Беллы Ахмадулиной надо было достать билет, а достав, попытаться войти в аудиторию и занять приличное место, чтобы не сидеть, скрючившись, на ступеньках и не стоять столбом, прижавшись к стене.
У памятника места хватало всем, и билетами здесь никто не торговал, но недостатка в своих, доморощенных поэтах площадь Маяковского не знала.
Иногда, выйдя из театра после спектакля, я задерживался на этом ежевечернем поэтическом ристалище. В этой толпе, которую никак нельзя назвать «уличной», я впервые почувствовал: духовное родство совершенно незнакомых друг с другом людей возможно. Мы привыкли к очередям, к хамству, к матерной лексике своих оппонентов, а порой, и к откровенной ненависти со стороны сограждан. Здесь, на площади Маяковского, осенью 1962 года никто не хамил, не толкался, не пытался наступить соседу на ногу. Взгляд того, кто стоял рядом, светился доброжелательством и участием. Все искренне и наивно полагали, что пришли – наконец-то! – «новые времена».
Стихи, которые читали молодые и пока непризнанные, были не самого высокого качества, но я аплодировал вместе со всеми и получал огромное удовольствие даже от плохих стихов: в них было столько живого, настоящего чувства! Грешен: в ту пору и я, как большинство двадцатилетних, писал плохие стихи. Но они почему-то казались мне хорошими.
По вечерам у гранитного подножия Владимира Владимировича в основном собиралась молодежь, интеллигенты до тридцати. Приходили с гитарами и без, с еще не сбывшимися мечтами и написанными только что стихами; пели песни, которые потом назовут «бардовскими», целовали на глазах ошеломленных прохожих своих любимых, читали стихи, свои и чужие, спорили до хрипоты и были счастливы!
12 дней, которые потрясли весь Советский Союз
Кто толкнул Никиту Хрущева круто поломать «генеральную линию партии», которая и без того имела весьма извилистый вид, и начать непримиримую войну с писателем, которого он сам, своими руками «вывел в свет»? Наш Первый секретарь понял, что слишком погорячился, развернул идеологическую машину задом наперед, и страна поехала по кочкам государственной целесообразности и ухабам партийной законности. Куда несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа.
Между докладом Хрущева и выходом в свет «Одного дня» прошло 12 дней. Всего лишь. А сколько событий за этот короткий срок произошло? Диву даешься! Прежде всего, Александр Исаевич пришел в дом на площади не с пустыми руками. «Олень и Шалашовка» – так называлась пьеса, которую он принес в «Современник».
Читка произвела на всех огромное впечатление. Впервые в истории советского театра практически все основные персонажи будущего спектакля были заключенными! Эпизоды были выписаны тщательно, даже в маленьких ролях было что играть. Ефремову больше всего понравилась первая ремарка пьесы, в которой указывалось, что с обеих сторон портала стоят две сторожевые вышки и на протяжении всего спектакля вооруженные охранники сверху наблюдают за происходящим в зрительном зале и на сцене. В антракте эти охранники обязаны спускаться в зал и выгонять публику со своих мест. Автор был категорически против любой бутафории и настаивал на том, чтобы автоматы им выдали настоящие. «Вот оно – решение спектакля!» – все время повторял Ефремов. «Братцы! Дырки на пиджаках сверлите! – в предвкушении скорого триумфа ликовал Петр Иванович Щербаков. – Ленинская премия нам гарантирована!»
Но сверху пришло распоряжение: постановку закрыть. И странное дело: Ефремов не полез в драку, что он делал неоднократно. Покорно согласился и даже не попытался сделать вид, чтобы вся театральная общественность видела: Ефремова опять притесняют.
Почему он изменил самому себе? Так посчитали очень многие театральные деятели. Ничего подобного, господа хорошие! Не изменял себе Олег Николаевич, а, напротив, действовал очень оправданно и логично, сообразно сложившейся ситуации. Голову в сложных ситуациях Ефремов никогда не терял. Он понимал, пробить «Оленя и Шалашовку» сейчас не получится. И отступил. Спокойно, без истерик, сохраняя достоинство. Расчет всегда присутствовал в его поступках.
Эту пьесу он поставит, будучи уже руководителем Художественного театра.
Первый личный автомобиль появился в «Современнике» у Миши Козакова. Машина, если я не ошибаюсь, была подержанная, но в хорошем состоянии и называлась «Москвич-412»! Это было огромное событие в жизни дома на площади! В те годы пойти в автосалон и просто купить машину было невозможно. Автомобили распределялись по ведомствам. И в каждом театре Советского Союза существовала живая очередь из его сотрудников на автомобили. Когда у кого-то из знакомых появлялось «средство передвижения», это воспринималось окружающими как чудо!
Михаил Михайлович подкатил к служебному входу и эффектно хлопнул дверцей. Все, кто был в театре, высыпали на улицу. Даже Олег Николаевич не удержался, вышел. Всем хотелось погладить сверкающий лаком капот. Так встречают новорожденных на пороге роддома. Хозяин, гордый и счастливый, словно молодой отец, стоял рядом и небрежно позвякивал ключами в руке. «Ну вот, – Ефремов скроил недовольную гримасу. – И мы начинаем обуржуазиваться». На последнем слове он слегка споткнулся и выговорил его не с первой попытки. «Олег, автомобиль не роскошь, а что? Правильно, средство передвижения», – попытался сострить Козаков. «Та к и знал! – разозлился Ефремов. – Ты только на пошлости способен!» И, махнув рукой, скрылся за дверью.
Ничего не поделаешь, Олег Николаевич, все известные люди рано или поздно проходят испытание материальным достатком. И вам тоже придется этот экзамен на вшивость выдержать.
Вспоминается, как в 70-м году, когда Ефремов пришел во МХАТ, главным его врагом стал почему-то главный администратор основной сцены В.Л. Эдельман. Не знаю, что между ними произошло, но О.Н. громогласно заявлял, что «этот пройдоха первый, от кого надо избавиться, он компрометирует театр». В ответ тот старался быть как можно менее заметным, избегал личных встреч и вообще вел себя тише воды ниже травы. А потом Виктор Лазаревич фактически стал подрядчиком при строительстве дачи Олега Николаевича в Валентиновке и уже входил в кабинет к нему по-свойски, «без доклада». Это раздражало Ефремова, у него проступали желваки на скулах, дергался кадык, глаза опускались долу, но… Он терпел. Вынужден был терпеть.
К чему я это рассказываю? Ради одной простой мысли: даже в таком заведении, как театр, возможны нормальные, человеческие отношения. Без закулисных интриг, без отчаянной борьбы за «место под солнцем». Надо только всегда и во всем оставаться человеком, не делать ближнему своему гадостей, не предавать.
Моя первая большая роль
Весной 1963 года Олег Николаевич решил обновить состав спектакля «Старшая сестра». Вместо Ефремова, Толмачевой и Покровской были назначены Щербаков, Лаврова и Крылова.
На роль Кирилла, которого играл Игорь Кваша, претендентов было двое – Борис Ардов и я. У Бориса заканчивался кандидатский стаж в театре, для него получение роли имело решающее значение. Режиссером по вводу назначили Г.Б. Волчек. Она провела с нами три или четыре репетиции, и на роль Кирилла утвердили меня. Боря страшно расстроился. Но при встрече пожал мне руку и не без горечи произнес: «Давай, Серега! Дерзай!» Никаких упреков, лишь отчаянный вздох сожаления вырвался из его груди. Он понимал, что его ожидает. В мае члены труппы проголосовали против того, чтобы оставить Ардова в театре.