Книги

Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний

22
18
20
22
24
26
28
30

Когда мы с Владом вышли со сцены, он удивленно спросил меня: «В чем дело? Почему в зале смеялись? В этом месте такого никогда не было». – «Не знаю», – скромно ответил я, хотя меня всего распирало от гордости.

Однако радость моя моментально улетучилась, лишь только в мою гримерную ворвался разъяренный Олег Николаевич. «Ты что себе позволяешь?! – начал он прямо с порога. Далее последовало несколько идиоматических выражений, цитировать которые я считаю нецелесообразным. – Всю сцену завалил! Зрители только на тебя и смотрели! А ты в этой сцене – никто! Понимаешь?! Ноль! Фигура, заменяющая столб!» Не скрою, было обидно слышать от него такие слова: выходит, зря я старался, придумывал своему персонажу линию поведения, чего не удосужился, кстати, сделать постановщик, то есть сам товарищ Ефремов. Одно радовало: он злился, ругал меня, но было заметно: моя актерская наглость ему понравилась.

А может, я тогда обольщался? Не знаю.

После спектакля в актерском фойе за кулисами меня все поздравляли с дебютом на профессиональной сцене, а Олег Николаевич торжественно вручил на память программку спектакля, где было написано много теплых, хороших слов. Наверное, это был один из тех редких дней в жизни, когда чувствуешь себя совершенно счастливым. В дальнейшем я стал единственным исполнителем роли старшины, однако вольностей себе больше не позволял и играл «фигуру, заменяющую столб». Удовольствия, конечно, не получал, но усвоил одну истину: все, происходящее на сцене, должно быть целесообразно и служить одной задаче – выявлению смысла.

Моя первая роль

Начались рабочие будни. Мне предстояла куча вводов в массовки и на маленькие роли, из которых самая значительная – Вторник в «Белоснежке и семи гномах». «Голый король», «Третье желание», «Пятая колонна», «Старшая сестра», «Никто», «Четвертый» – восемь спектаклей, больше половины репертуара театра. А предстояло распределение ролей в новых спектаклях, где я также рассчитывал получить работу. С первых шагов я почувствовал, что я нужен «Современнику».

На сборе труппы Ефремов объявил, что мы будем ставить «Дракона» по пьесе Е. Шварца. Я не очень любил эту пьесу, хотя понимал, почему О.Н. так ею увлечен: сюжет «Дракона» ассоциировался с периодом «культа личности». То, что мне дали роль Ланцелота, было для меня полной неожиданностью! Постановщиком был назначен Владимир Ворошилов – тот самый, который много лет спустя на ЦТ станет создателем и загадочным ведущим передачи «Что? Где? Когда?».

По профессии Ворошилов был театральным художником, в 1965 году мы с ним встретились уже во МХАТе, на спектакле «Шестое июля», где я играл эсера Карелина, а Володя был художником-постановщиком. В «Современнике» Ворошилов пробовал свои силы в режиссуре. Болезнь смены профессий, весьма распространенная в театре и кинематографе. Сколько раз операторы становились режиссерами, актеры – драматургами, режиссеры пробовали играть. Я бы назвал это «балом дилетантов»!

У кого-то подобное перевоплощение получалось, у кого-то не очень, но заражены вирусом «катания не в своих санях» были многие. Володя был талантливым человеком, но театральная режиссура не его стихия. Он был слишком рационален, слишком многое, если не все, вытаскивал из своей умной головы, не доверяя интуиции и открытой эмоции. При этом он был амбициозен, не терпел импровизации и на корню пресекал любую инициативу, идущую «снизу». Мы должны были быть послушными исполнителями, и только. Работать с ним было крайне тяжело. И не только мне. Спросите Анатолия Адоскина, который играл в «Драконе» Шарлеманя, он вам скажет то же самое.

Ворошилов придумал такой постановочный ход: зрительный зал и сцена составляют единое целое, зрители являются такими же исполнителями, как и актеры. Он предлагал продавать билеты на эти новые места, оставив для актеров только часть сцены. Актеры должны были выходить на сцену не из-за кулис, а просто поднимаясь со своего места в зрительном зале.

Я до сих пор не представляю, как практически это можно осуществить. Но для постановщика был чрезвычайно важен именно этот момент. Взаимоотношения героев пьесы волновали его меньше всего.

Специально для спектакля в каком-то московском клубе театр приобрел списанные кресла. Их поставили в актерском фойе, где мы репетировали, и уютное фойе превратилось в склад подержанной мебели.

Вы не представляете, какая это мука – пытаться что-ни-будь сыграть не в обычной выгородке, а между стульями, которые то и дело хлопают сиденьями, а передвигаться между ними можно только боком. Актеры, занятые в спектакле, пытались сопротивляться, но Володя не слышал нас. «В вас говорит обыкновенная актерская лень, – любил повторять он. – Жаль со своими штампами расставаться». Может, оно и так, но наше положение с каждым днем становилось все более и более невыносимым. Не знаю, чем бы это противостояние закончилось, если бы 1 декабря Хрущев не посетил выставку в Манеже. Этот визит обрел характер исторического события, он не только изменил отношения власти к творческой интеллигенции, но и стал финалом «хрущевской оттепели». На свободе выбора для художника был поставлен жирный крест. Опять повеяло холодом прежних времен. Весна кончилась, ей на смену пришла глубокая осень.

Этот очередной зигзаг в политике означал для людей, занимающихся искусством, одно: рухнули надежды на то, что отныне творческий процесс будет подчиняться собственным законам, а не зависеть от воли и дурного вкуса необразованного и ничего не понимающего в искусстве функционера.

Да, с вождями нам крупно не повезло. Меня всегда поражало: как эти плохо образованные и не слишком развитые люди могли ввести в заблуждение такую огромную страну? Почему мы устраивали в честь этих недоумков овации и провозглашали здравицы? А потом на кухнях, включив «Спидолу», ловили закордонные «голоса». Или, отключив телефоны, полушепотом пересказывали анекдоты.

Я никого не обвиняю. Сам был такой…

Не надо только думать, будто все поголовно относились к Советской власти с иронией. Были люди, энтузиазм которых был самым подлинным. Моя тетушка Эльза Антоновна Круглова боготворила Хрущева. Еще бы! Только благодаря его выступлению на ХХ съезде партии был реабилитирован ее муж – дядя Саша. И до поры до времени я был с ней согласен и считал Никиту Сергеевича мудрым, справедливым политиком, который вернул тысячам несправедливо репрессированным их добрые имена. Так думали многие. К примеру, Эрнст Неизвестный насмерть разругался с Хрущевым в Манеже, рубашку на груди рвал, чтобы показать распоясавшемуся вождю свои фронтовые раны! А умер Никита – и поставил охаянный им скульптор памятник на его могиле, и сверкает на солнце золотая хрущевская голова. Все, дескать, было в жизни этого человека – и светлое, и темное, но голова у него все-таки золотая! Честь и хвала Эрнсту: не стал мелочиться, а взял и простил своего обидчика!

Сколько несусветных глупостей, граничащих порой с преступлением, было совершено за десять лет его правления! Кукуруза, Карибский кризис, увольнение в запас сотен тысяч офицеров, у которых не было никакой иной профессии и которые автоматически превращались в безработных, повальное закрытие православных храмов и семинарий, вновь открытых в годы войны. Этот коротышка против самого Бога восстал! С кремлевской трибуны, потрясая кулачком, на весь мир протявкал: «Через десять лет в СССР ни одного попа не останется!» Неужто всерьез полагал себя способным одолеть волю Создателя? Даже у более образованных и могучих богоборцев эта затея с треском проваливалась. «Кукурузника» это ничуть не смутило, поскольку возомнил он себя сильнее Господа нашего Иисуса Христа!

Посещение выставки в Манеже было апофеозом кремлевского идиотизма. Он ни бельмеса не смыслил в искусстве, впрочем, как и во всем остальном. Как в «Трех сестрах» признается Чебутыкин: «Даже ни одной книжки не прочитал, а читал только одни газеты». Так и наш дорогой Никита Сергеевич. Сейчас рассекречены видеоматериалы того визита на Манежную площадь и последовавшей за ним встречи руководителей партии с деятелями искусства в Кремле. Я смотрел передачу не с начала, но в ужас пришел от того, что увидел и услышал. Из уст Первого секретаря Центрального Комитета партии великого Ленина раздавался поросячий визг. С искаженным злобной гримасой лицом, потрясая над головой коротенькой ручонкой и грозя всем интеллигентам своей страны пухленьким кулачком, он только что не матерился в адрес поэтов, которых я привык уважать.

Если власть начинает визжать, значит, дела у нее плохи.