Гости «Современника»

Мне крупно повезло. «Современник» был не просто хорошим московским театром, в котором престижно работать. Дом на площади Маяковского как магнит притягивал к себе все самое свежее, интересное, что возникало на драматической сцене и в искусстве вообще. Частыми гостями «Современника» бывали писатели, художники, композиторы и, разумеется, артисты. Мог бы я, работая в другом театре, похвастать тем, что выпивал в одной компании с Марчелло Мастроянни? А мне даже удалось чокнуться с выдающимся актером.

Олегу Николаевичу пришла в голову идея: устроить в подвале театра вечернее актерское кафе. Теперь артистам после спектакля не надо было мчаться сломя голову на Пушкинскую площадь и у закрытых дверей ресторана Дома актера умолять неприступного швейцара пропустить их к буфетной стойке, чтобы для разрядки выпить свои 100 граммов, закусив карамелькой. Теперь, если у тебя возникало такое желание, ты мог спуститься в подвал, где тебя уже ждала не карамелька и тонкий стакан, а тарелки с закуской и стопочки водки. С первых дней работы обслуживание клиентов здесь было на самом высоком уровне.

Заблаговременно составлялся график дежурств по кафе. Дежурными могли быть только «члены труппы», помощники назначались из числа «кандидатов». Это были артисты, не занятые в вечернем спектакле. В их обязанности входило совершить рейд по магазинам и на выделенные месткомом деньги закупить спиртное и закуску: селедочку, колбаску, ветчину, сыр, маринованные венгерские огурчики и, само собой, хлеб. Вернувшись в театр, дежурные из закупленной снеди сооружали бутерброды, разливали в аккуратные стопочки первую порцию спиртного. Цена блюд в «Актерском кафе» рассчитывалась из себестоимости закупленного товара, о чем посетителей предупреждал красочный плакат на стене. Например, 100 г водки стоили 57 коп. (делим 2 руб. 87 коп. за пол-литровую бутылку «Московской» на пять и получаем 57 (с округлением). Надбавку за услуги гости определяли сами. Кассы в этом «кафе абсолютного самообслуживания» не было, посетители просто оставляли деньги на большом жостовском подносе. Кто-то с «платой за обслуживание», кто-то по себестоимости, а кто-то и в долг, оставляя на том же подносе расписку с обещанием расплатиться позднее.

Исключительное доверие и ощущение реальной близости коммунизма!

Благодаря этой системе долг месткому был возвращен уже через два месяца. Временами прибыль кафе приближалась к 100 процентам.

К сожалению, я довольно редко бывал в подвальном кафе, потому что после 22 часов, как правило, репетировал в «Экспериментальной студии» на Лубянке. И только когда меня назначали помощником дежурного, мог наслаждаться свободой и сидеть в кафе до закрытия. «Работали» до тех пор, пока у нас оставался хотя бы один гость. А потом пешком (общественный транспорт в это время уже не ходил, а на такси денег не было) шел по Садовому кольцу от Маяковки до Колхозной, в Даев переулок. Вспоминал прошедший вечер, радовался, что довелось увидеть интересных людей, и завидовал самому себе.

Так я и попал на встречу с Мастроянни. В Москве проходила Неделя итальянского кино, и кто-то пригласил самого знаменитого итальянского артиста в «самый знаменитый театр Москвы». В жизни великий Марчелло оказался таким же, как и на экране: простодушным, обаятельным, веселым. Он рассказывал о работе с Феллини, о съемках фильма «Восемь с половиной» и поведал нам, что часто Федерико не дает никакой актерской задачи, а просто просит поднять голову, обернуться, вздохнуть в кадре. И только после монтажа видишь, как на экране неведомо каким образом возникает содержание, которое было необходимо режиссеру. «А вы, зрители, восторгаетесь, спрашиваете, как мне удалось так тонко сыграть! – весело говорил он. – Ничего я не играл! Я только поднял голову или обернулся на зов Феллини».

Миша Козаков, в то время уже очень популярный киноактер, задал Мастроянни каверзный вопрос: «Как вам удается так правдиво играть постельные сцены? Наверное, присутствие рядом с вами очаровательной женщины возбуждает и не может оставить вас равнодушным к ее прелестям?» Марчелло расхохотался: «А вы попробуйте восемь часов подряд, с получасовым перерывом на обед, пролежать в кровати с самой сексапильной актрисой. Мне бы очень хотелось в конце съемочного дня посмотреть на вас». Козаков скромно отвел глаза: «Мой опыт в кино слишком скромен… Но обычно к своей партнерше я испытываю некоторое влечение. Иначе как сыграть пылкую любовь к ней?» Марчелло улыбнулся: «Каждый из сложных ситуаций выходит по-своему. Но если после восьми часов „киношной любви“ вы не возненавидите свою партнершу, считайте, вам повезло. В лучшем случае вы выберетесь из смятых простынь на волю товарищами по несчастью, в худшем – заклятыми врагами. Со мной случалось и то и другое». Уточнять у Мастроянни я не стал.

В 1962 году Ефремову исполнилось всего 35 лет, и его энергетического запаса хватило бы на сто человек. Он был необыкновенно жаден до самых разных театральных впечатлений и не давал покоя своей труппе. Например, в Малом театре поставили какую-то эстонскую пьесу на трех актеров. В глухом лесу стоит домик. Там живет пожилой лесник с молодой женой. К ним случайно забредает молодой художник, и скоро образуется любовный треугольник. Жену играла Р. Нифонтова, лесника – Б.Н. Бабочкин. На Олега Николаевича его исполнение произвело настолько сильное впечатление (он говорил, что это единственный пример в современном театре, когда артист играет, не используя штампы прошлых лет, а каким-то неизвестным доселе способом), что он договорился с дирекцией Малого театра, и однажды вечером весь состав «Современника» явился на Театральную площадь, чтобы, глядя на игру знаменитого актера, понять, каким должен быть современный театр. Мы, естественно, посмотрели и дружно восхитились, чем доставили огромную радость своему главному. «Значит, я не ошибся», – удовлетворенно повторял он. А через несколько дней уже в «Современнике» состоялась встреча с народным артистом СССР.

Честно скажу, Борис Николаевич не произвел на меня такого сногсшибательного впечатления, как на Ефремова. Он всегда ассоциировался у меня с Чапаевым, которого сыграл блистательно. И в этой эстонской пьесе нет-нет да и проскальзывали знакомые с детства интонации. Против собственного естества не попрешь! И беседа в театре не получилась. Олег Николаевич изо всех сил пытался вытянуть из Бабочкина секреты его актерской «кухни», а тот никак не мог сообразить, что этот худосочный наглый молодой человек от него хочет. Получился разговор глухого с немым. В нашем деле есть секреты, которые невозможно объяснить словами. Да порой и не нужно.

В Москву на гастроли приехал известный французский режиссер Роже Планшон со своим знаменитым спектаклем «Три мушкетера». Олегу Николаевичу, естественно, захотелось, чтобы мы все посмотрели этот спектакль. На сей раз провести всю труппу бесплатно на спектакль ему не удалось, хотя, если мне не изменяет память, гастроли проходили на Большой сцене Центрального театра Советской армии – самого большого театрального помещения Москвы. Ефремов настоятельно рекомендовал нам прорваться на спектакль любым способом, но многим, в том числе и мне, это не удалось. О чем я горько сожалею, потому что рассказы тех, кто увидел «Трех мушкетеров», были ярки и красочны. Роман Александра Дюма был пересказан Планшоном с иронией. Всерьез воспринять картонную фабулу и кукольных героев современный зритель не в состоянии, поэтому кардинал Ришелье, к примеру, обсуждая с Миледи, как выкрасть у лорда Бэкингема подвески королевы, жарил на плитке самую настоящую яичницу, которую тут же, на глазах у зрителя, с большим аппетитом съедал. И весь спектакль был решен в таком ироничном ключе.

Шум вокруг гастролей французов по всей театральной Москве прошел огромный, и, само собой разумеется, в один из вечеров Планшон тоже стал гостем актерского кафе «Современника». Его приход совпал с важным событием в жизни театра: у Козакова родился первенец, нареченный родителями Кириллом. Миша примчался в театр счастливый, торжествующий! Сын родился! Он притащил в подвал две авоськи, доверху нагруженные бутылками шампанского. В потолок полетели пробки. Игристый напиток пенился в граненых стаканах. У всех были счастливые лица, словно к рождению этого ребенка был причастен каждый из нас. Козакова качали под крики «ура!», поднимали тосты за здоровье новорожденного, за здоровье мамы, потом за здоровье папы и совершенно забыли про нашего французского гостя. А он, нисколько не обижаясь, кричал вместе с нами «Vivat!», залпом пил шампанское и был счастлив наравне со всеми.

Когда первые восторги отгремели и все слегка успокоились, Планшон спросил у счастливого папаши: «Как сын? Он тебя узнал? Мой первенец Анри страшно огорчил меня: увидел отца и скорчил такую гримасу, что акушерка расхохоталась, а мне стало не по себе». Козаков опешил: «Я еще не видел своего сына… Нельзя». Теперь изумился француз: «Что?! Ты не видел, как твой малыш появился на свет?!» Миша, как и все мы, не понимал, чему так удивляется француз? Даже первокласснику известно: в родовую палату отцов не пускают. Когда переводчица растолковала это Планшону, тот страшно расстроился. «Мне жаль вас, – он сокрушенно покачал головой. – У меня пятеро детей, и каждого из них я первым брал на руки. А когда жена мучилась в родовых схватках, я держал ее за руку и шептал на ухо: «Я люблю тебя». И просил чуть-чуть потерпеть. Только тот мужчина, который участвовал в родах своих детей, способен оценить подвиг матери и сохранить ей верность на всю жизнь. Я преклоняюсь перед своей женой. Да, мне искренне жаль тебя!» И он слегка похлопал Мишу по плечу.

Вот так-то, уважаемые дамы и господа. Делайте выводы.

Хорошая это была идея – открыть в театре актерское кафе. Но, как это сплошь и рядом случается в России, всегда найдутся люди, которые тут же изгадят самую замечательную идею. Как говорит Городничий в «Ревизоре»: «Только где-нибудь поставишь какой-нибудь памятник или просто забор – неизвестно откуда нанесут всякой дряни!»

Так и в нашем случае. Прокатился по театрам слух, что в «Современнике» наливают после двенадцати. Причем по себестоимости! И потянулась пьющая актерская братия к дому на площади Маяковского. По утвержденному Ефремовым регламенту каждый член труппы мог пригласить в кафе двух человек. Об этом он извещал дежурного, и тот закупал провизию из расчета ожидаемых вечером гостей. Поначалу этот распорядок соблюдался, но… Все мы люди, все человеки. Ну как не пустить в кафе бывшего однокурсника? Или коллегу из театра напротив? Или партнера по телевизионной передаче? А те, в свою очередь, протаскивали в подвал своих друзей и знакомых, весьма далеких от театра. И по ночам в «Современнике» случались обыкновенные попойки. Иногда с мордобоем. Пару раз даже милицию вызывали. Ефремов терпеть не стал и распорядился закрыть кафе. Навеки. А идея была все-таки очень хорошая.

Не помню уже кто, но явно очень остроумный человек, сказал как-то: «Константин Сергеевич был Моцартом, который всю жизнь мечтал стать Сальери. А Владимир Иванович был Сальери, которому так и не удалось стать Моцартом!» Ефремов был практиком до мозга костей. Великолепный актер, замечательный режиссер, он не мог претендовать на то, чтобы быть теоретиком театра, каким является К.С. Станиславский.