Сейчас Бориса уже нет на этом свете. А я так и не попросил у него прощения, все чего-то стеснялся. Прости меня, Боря. Я, совсем того не желая, перебежал тебе дорогу.

Репетиции по вводу в «Старшую сестру» стали настоящим праздником. Работать с Галиной Борисовной было не просто легко, а радостно. Сама прекрасная актриса, она до тонкостей понимала актерскую психологию и находила такие подходы, что начинало казаться, будто ты «сам с усам» и способен выстроить роль без посторонней помощи.

Плохих режиссеров в моей актерской карьере было предостаточно, и я молил только об одном: «Не мешайте! Сам как-нибудь разберусь!» И разбирался. А вот солидные, маститые и, как правило, хорошие режиссеры мешали мне. Я боялся их и играл в их присутствии плохо. Чувствовал жуткий зажим и, вместо того чтобы сосредоточиться на роли, отвлекался на посторонние мысли, которые не позволяли играть хорошо.

Во время прогонов спектакля свет в зрительном зале погашен, лишь за режиссерским столиком иногда вспыхивает лампа, чтобы постановщик мог записать свои замечания. Актер на сцене такую вспышку чаще всего относит на свой счет: ага, я сделал что-то не то, не так! И чаще всего бывает прав.

У таких режиссеров, как Ефремов или Ливанов, никчемных замечаний не бывает, и артист начинает комплексовать. Страх не угодить режиссеру крепко-накрепко засел в каждом из нас еще на студенческой скамье. Оттого и не любим мы этот свет настольной лампы в зале. Впрочем, Ливанов был исключением.

Во-первых, его я не боялся, а обожал, а во-вторых, он сам поощрял актерскую импровизацию. Но исключительно в заданных им параметрах. При срочных вводах, повторяя на сцене чужой рисунок роли, я чувствовал себя абсолютно раскрепощенным и мог себе позволить любые вольности. Срочный ввод вообще снижает ответственность. Сыграл неудачно, всегда можешь отговориться: «Это же срочный ввод!» Зато в случае удачи ты – король и нет тебе равных! Я испытал и то и другое состояние и любил пограничные ситуации актерской выручки, когда ты идешь по лезвию ножа. Эта «игра в рулетку» предоставляла мне бо́льшую свободу, чем роль, где я был повязан с режиссером нашим общим сговором на репетициях.

С Галиной Борисовной у меня сложились совсем другие отношения. Может быть, я слишком много беру на себя, но в моей памяти репетиции «Старшей сестры» сохранились как совместный поиск, как сотворчество актера и режиссера. Когда в «Современнике» Волчек выпустила свой первый самостоятельный спектакль «Двое на качелях», некоторые знакомые удивлялись тому, как здорово играют там Таня Лаврова и Михаил Козаков. А я уже знал, какой замечательный режиссер репетировал с ними.

Мы работали на равных, несмотря на разницу нашего положения в театре: «госпожа основательница» и вчерашний выпускник. Скорее всего, именно поэтому моя работа получилась. Во всяком случае, постановщик спектакля Львов-Анохин меня одобрил. Борис Александрович пришел на последний прогон и сказал в мой адрес несколько хороших слов. Заглянул в гримуборную Игорь Кваша: «Поздравляю! Ты был молодцом. Больше я играть эту роль не буду. Хватит мне в школьной форме на людях позориться». В первом акте Кирилл действительно выходил в сером френче с золотыми пуговицами.

Ну а Ефремов? Олег Николаевич ничего не сказал, только похлопал меня по плечу и удалился в свой кабинет. Я истолковал это как одобрение. И был счастлив безмерно. Судя по всему, моя первая большая работа на сцене «Современника» удалась!

До этого я играл только вводы на крохотные роли, вроде старшины в «Двух цветах», туриста в «Никто» или солдата в «Пятой колонне». У меня была только одна большая роль со словами: Вторник в «Белоснежке и семи гномах». Пьеса и постановка Олега Табакова. В афише среди авторов упоминался еще какой-то Устинов, но я его ни разу не видел и даже не представляю, какой он из себя.

Это был мой первый опыт участия в детском спектакле. Потом во МХАТе я сыграю Сахара в «Синей птице», ученого Туба в «Трех толстяках» и с лихвой узнаю, что это за прелесть – играть во время детских каникул одно и то же каждое утро на протяжении двух недель.

…1 января 1963 года за полчаса до начала «Белоснежки» в гримерной собралась «великолепная семерка» гномов, в это утро имевшая весьма жалкий вид. Только Гена Крынкин и Саша Сабинин выглядели относительными молодцами, организмы остальных, подвергнутые ночью суровому испытанию алкоголем, требовали «поправки». В это утро процесс наклеивания париков и наложения грима на изможденные лица выглядел как приготовление к казни.

Те, кто видел этот спектакль, помнят, что начинается он с выхода под музыку всех гномов, которые танцуют на авансцене и поют:

И так далее. Еще два куплета в том же духе.

Мы вышли, станцевали, спели и, прежде чем начать говорить слова, позволили себе небольшую паузу, чтобы отдышаться и перевести дух. Представляю, какой аромат поглощенных накануне напитков вырвался из наших уст и мутной волной перегара распространился среди первых рядов партера. Прямо под нами сидела мама с прелестным мальчиком в матросском костюмчике. Пока мы танцевали и пели, он изо всех сил пытался переползти через подлокотник кресла к маме на колени. К концу нашего музыкального номера ему это удалось, и в наступившей тишине мы и весь зрительный зал услышали, как малыш громким трагическим шепотом предупредил родительницу: «Мама! Ой, боюсь!» Взрослая часть зрителей грохнула смехом, а дети вслед за мальчиком заволновались: уж больно мрачно выглядели эти странные гномы, самым маленьким из которых был Валя Никулин. Давясь от смеха, мы довольно продолжительное время не могли начать спектакль. С тех пор, увидев на сцене что-нибудь неудобоваримое, я повторял про себя: «Ой, боюсь!»

Наши маленькие зрители свято верили в правдивость происходящего на сцене. В одной сцене Егерь отводил Белоснежку в лес, где по приказу злой Королевы должен был ее убить. Володя Земляникин, игравший Егеря, трижды поднимал меч над головой Белоснежки и трижды опускал его не в силах совершить такое злодеяние. И всякий раз, как только меч из папье-маше взлетал над головой Люси Крыловой, в зале раздавался испуганный детский визг. На один из спектаклей пришла дочка Володи Маша, и когда детишки в очередной раз завизжали, Маша с ногами влезла на зрительское кресло и что есть мочи закричала на весь зал: «Дети! Не бойтесь! Это мой папа! Он – добрый!» Успех она имела фантастический: впервые в истории спектакля в этом месте раздались дружные аплодисменты.

Мой первый сезон в театре-студии «Современник» завершался на мажорной ноте. Исполнилась еще одна мечта – меня утвердили на роль в кино. Роль – это, конечно, громко сказано, скорее эпизод, но у меня были две приличные сцены со словами, и в списке действующих лиц мой персонаж имел фамилию – кажется, Ярцев. Это был белогвардеец, предатель, коварно пробравшийся в ряды наших доблестных чекистов. Он даже ребенка пытался убить. Гаже личность придумать трудно. Ну и что? Главное – я буду сниматься! Лиха беда – начало. «Ничего! – думал я. – Надо немного потерпеть, а хорошие роли и слава придут позже». Будущее рисовалось мне исключительно в радужных тонах.

Лишь одно обстоятельство вызвало у меня разочарование. Население Советского Союза было убеждено, что киноартисты очень хорошо зарабатывают. И в общем, это было правдой. Во всяком случае, достаток тех, кто регулярно снимался, был намного выше зарплат театральных актеров. И я был уверен: съемки принесут мне приличный доход. Увы, по первому договору с киностудией «Мосфильм» я получил 138 рублей. Всего лишь! Разбогатеть бедному артисту за счет «самого важного из всех искусств» на этот раз не удалось.