Я растерялся. Конечно, А.П. Чехов тоже был доктором и тоже писал пьесы, но его волновали отнюдь не венерические проблемы, а общечеловеческие. С другой стороны, такого удачного совпадения – возможности перейти во МХАТ и сразу начать там работу с режиссером, который во мне заинтересован и который меня тоже давно интересовал, – может больше не представиться. Монюков достал из портфеля папку, на обложке крупно чернело: «Дело №…», и протянул мне. «Вот, прочти. Даю тебе три дня на раздумья. Надеюсь, не очень долгих дня», – сказал он, прощаясь, и рассмеялся своей шутке.

Честно сказать, Карлыч меня всерьез озадачил. Наверняка в студии узнают о его предложении и, если я откажусь, сочтут, что я морочу всем голову, а на самом деле интересы нашего общего «дела» совсем не волнуют меня. Я решил: прочитаю пьесу и, если она вызовет во мне хоть какой-то интерес, отвечу Карлычу согласием. Если же нет, пусть говорят обо мне что угодно, буду сопротивляться, насколько хватит сил.

Придя домой, я тут же раскрыл папку «скоросшивателя» и отключился от внешнего мира. Во-первых, слишком серьезную проблему мне предстояло решить, а во-вторых, меня увлек полудетективный сюжет. Гражданские летчики возвращаются из командировки в Африку, где они подцепили таинственную, неизвестную доселе медикам болезнь. Врачам дано всего три дня на то, чтобы распознать неведомый вирус и спасти заболевших пилотов, поскольку болезнь развивается стремительно и приводит к летальному исходу. Пьеса в целом мне понравилась. Сюжет, конечно, не слишком замысловат, и с первых страниц ясно, что все закончится благополучно, как и положено в произведениях социалистического реализма. Но характеры персонажей были написаны непрофессионалом весьма достоверно. Видно было, автор знает тех людей, про которых пишет. К тому же интрига разворачивалась легко и свободно, как и должно быть в хорошем детективе. «Ну что ж, значит, судьба».

Вернулась из института Светлана, и я сообщил ей, что перехожу из «Современника» во МХАТ. Поначалу она испугалась и стала меня отговаривать. Ее всегда страшили резкие перемены в нашей жизни, но, когда я рассказал ей про встречу с Монюковым, слегка успокоилась и махнула рукой: «Делай как знаешь!» Я позвонил Виктору Карловичу и сказал, что завтра буду разговаривать с Ефремовым о моем уходе из театра, на что он сообщил мне, что уже переговорил с Зиминым, который ждет меня в любое время, чтобы закончить все формальности.

А «Дело № 1», о котором так настойчиво напоминал мне Володя Привальцев и интересы которого я старался так ревностно блюсти, рассыпалось в прах буквально через несколько месяцев. Получается, зря я так торопился.

Расставаться с «Современником» было очень непросто. Надеюсь, вы понимаете, почему мой уход из дома на площади, где я проработал всего полтора сезона, был таким трудным и чем этот дом стал для меня. Написав заявление с просьбой «по собственному желанию», я одним росчерком пера уничтожил все то, чего без особого напряжения сумел добиться всего за 15 месяцев. И уходил я из театра не от безнадеги, а совсем наоборот – в минуту своей творческой удачи. Поверьте, «везуха» очень легкомысленная и очень капризная дама. Многие господа артисты годами безуспешно ждут хотя бы краткого свидания с ней. А везунчику Десницкому будущая жизнь в доме на площади обещала немало приятных минут и рисовалась в основном в розовых тонах. Что ж, наверное, правы были мои коллеги, когда, узнав о поданном заявлении с просьбой «уволить по собственному желанию», смотрели на меня с изрядной долей сочувствия, как на больного: «Жаль! Маленько свихнулся парень!»

А я? О-о-о! Тогда я чувствовал себя чуть ли не героем. Этаким Александром Матросовым. Времени на то, чтобы семь раз отмерить и только после этого отрезать, у меня не было. Может статься, если бы я тогда хоть на секунду всерьез задумался, то не совершил бы столь опрометчивого поступка. Но я не думал, я действовал. Как-то на репетиции спектакля «Бронепоезд 14–69» Виталий Беляков спросил режиссера: «Александр Васильевич, о чем я здесь думаю?» И тот ответил: «Он – герой! Он не думает!» Вот и решайте, дорогие мои, кем был ваш предок в феврале 1964 года?

Шутки шутками, а ведь только сейчас я впервые по-настоящему задумался и понял, какого же дурака свалял. Мне морочили голову, а я согласно кивал и покорно исполнял чужую волю: шел туда, куда меня вели. Будто в жмурки играл. Ловил удачу с завязанными глазами. Да-а-а! Все мы крепки задним умом!

Если бы тогда я трезво взглянул на ситуацию, может быть, до сих пор работал бы в «Современнике», играл замечательные роли, стал бы народным артистом… А-а-а! Что говорить? Много бы чего могло быть. Или не быть.

Жаль, что в тот момент рядом со мной не оказалось человека, который схватил бы меня за руку: «Что ты делаешь? Одумайся! Не пори горячку!»

Сколько дров я тогда наломал! Сколько ошибок наделал!

Впрочем… О чем сокрушаться? Каждому человеку все предначертано заранее. Помните, как Иисус говорил: «Без Меня не можете ничего». Поэтому глупо жаловаться и восклицать: «Ах! Если бы!» Все произошло так, как должно было произойти. И, если посмотреть на прожитую жизнь непредвзято, честное слово, мне не о чем сожалеть.

И вот решающий час настал!

Я готовился к нему долго – дня два. В конце концов, поборол в себе трухлявую интеллигентскую нерешительность. Заявление написал дома, вернее, в комнате тестя Олега Павловича, которую мы с женой снимали тогда. И с этой роковой бумажкой в кармане, которая определила всю мою дальнейшую жизнь, поехал в ставший для меня родным дом на площади Маяковского.

По дороге думал об одном: «Только бы сразу отпустили! Не уговаривали». Очень боялся проявить слабость и уступить. Смешно, но во второй раз, когда я уходил от Олега Николаевича из МХАТа весной 1991 года, мною владели те же страхи.

Прочитав заявление, Постникова ахнула и задала самый главный, самый страшный вопрос: «Зачем?» Что я мог ей ответить? Я и сам толком не знал. Затем, что у всех выходной в понедельник, а у меня во вторник? Лучше уж промолчать, чем обречь себя на всеобщее осмеяние и вынудить заведующего труппой вызвать «психоперевозку».

«Ты же только что „Вечно живые“ сыграл! – начала уговаривать меня Постникова. – А летом намечаются съемки фильма. Там, я слышала, для тебя есть роль… Если хочешь, я уговорю Олега, и мы проведем голосование по твоей кандидатуре досрочно. Прямо сейчас. Чтобы ты не волновался за свою судьбу… Пойми, ты на 99 процентов уже в труппе…»

Я не выдержал и попросил: «Лидия Владимировна, не надо меня уговаривать. Бесполезно». Она попыталась возразить, но я не сдавался. «Я все взвесил, все продумал, – соврал я, – и от своего решения ни за что не отступлю».

Наступила долгая пауза, во время которой завтруппой решала, наверное, как со мной быть. «Подожди здесь, – наконец сказала она. – Надо Олега Николаевича в известность поставить». И пошла в кабинет главного режиссера.

«Так, – подумал я про себя. – Первую атаку выдержал. Теперь выдержать бы залп тяжелой артиллерии!» Понимал, с Ефремовым разговор будет не таким простым и легким…