«Садись!» Он кивнул головой в сторону стула, что стоял сбоку от его письменного стола. Я сел. «Уходишь?» – «Ухожу». Помолчали. Было ясно – говорить не о чем, и мое сидение в его кабинете не нужно ни мне, ни ему. «Твердо решил?» – спросил после долгой паузы. Я кивнул головой. «И куда же? Если не секрет». – «Какой секрет? – Постепенно ко мне начала возвращаться уверенность. – Во МХАТ. Мне Монюков роль предложил». Ефремов как-то неопределенно хмыкнул. Звук, который он издал, мог означать что угодно: и одобрение, и сомнение в режиссерских способностях Карлыча, и еще что-то никому в этом мире неведомое. «Пьеса хорошая?» – «Неплохая. Врач-венеролог написал. „Три долгих дня" называется». Опять знакомый хмык. На сей раз он выражал крайнюю степень недоброй иронии. «Прости, – на скулах Олега Николаевича заиграли желваки, – ни за что не поверю, что ты готов променять роль Володи на какого-то сифилитика». От ощущения собственного бессилия стало обидно до слез. «Я не ролями меняюсь! Я… Чтобы выходной был в понедельник… Как у всех!» Сказал и понял – проболтался. Сейчас он на мне отыграется по полной. Ефремов даже приоткрыл рот от изумления: «Не понял! При чем здесь выходные?» Деваться было некуда: начал, так договаривай.

И я рассказал Ефремову все. И про то, как ужасно устаю; и как мы теряем драгоценные понедельники из-за того, что у нас выходной во вторник; и про то, что мне надоело разрываться между домом на площади, который стал для меня родным, и клубом на Лубянке, где вот-вот осуществится моя мечта; и про то, как встретил на улице Карлыча и тот предложил мне роль в своей постановке… Одним словом, все-все рассказал. Ефремов слушал, низко опустив голову, глядя себе под ноги. Когда я закончил, он еще некоторое время молчал. Потом поднял на меня свои светло-карие глаза, улыбнулся и, чуть выпятив вперед губы, покачал головой: «Понимаю… Я-то думал, тебя Женька с панталыку сбил, а ты, оказывается, сам… Понедельники и вторники – это очень серьезно. Дерзай!»

У меня отлегло на сердце. Слава Богу – понял!

«Летом мы всем театром будем фильм снимать на Волге. Я там тебе рольку одну приготовил, но раз ты уходишь, значит, не судьба!» Вот провокатор! Ждал, что я не выдержу и спрошу: «Какую рольку?» Но я не спросил. Похоже, Ефремов вовсе не горел желанием поскорее избавиться от меня. Я молчал. Он тоже.

«Ладно! – громко и резко проговорил Олег Николаевич. – Давай заявление, подпишу».

Выходя из его кабинета, я нос к носу столкнулся с Галиной Борисовной. Она даже не посмотрела в мою сторону: очевидно, Постникова успела сообщить ей о моем решении, и в глазах Волчек я, естественно, превратился в предателя. Наверное, она была права в том, что так категорично оценила мой поступок, но, поверьте, я ушел из «Современника» не потому, что мне там было плохо. Совсем наоборот: мне было хорошо. Очень хорошо! Я ушел потому, что в «Экспериментальной студии молодых актеров» было плохо. Очень плохо! И сейчас я очень сожалею, что ни тогда, ни позже я ведь так и не поблагодарил ее и не попросил у нее прощения. С опозданием в 47 лет делаю это сейчас.

Дорогая Галина Борисовна! Низкий вам поклон, огромное спасибо, и простите меня, дурака!

Я вышел из «Современника» на улицу и остановился в нерешительности: напротив служебного входа разлилась огромная лужа. Валил крупный мокрый снег. Пока я объяснялся с главным режиссером, его нападало столько, что в вечернем выпуске программы «Время» наверняка скажут: «В Москве выпала месячная норма осадков». Вот и ладно. Мама всегда говорила: уезжать в непогоду – хорошая примета. Что ж, проверим!

Я сел в троллейбус № 20 и из дома на площади Маяковского поехал в дом № 3 в проезде Художественного театра. Во МХАТ. «Мне Привальцев сказал, ты уходишь от Ефремова только для того, чтобы вы могли репетировать по понедельникам?» – спросил Зимин, когда я протянул ему заявление о приеме на работу в Художественный театр. «Представьте себе, да», – серьезно ответил я, хотя и понимал, что звучит это совсем несерьезно. «Ну что ж! Вольному – воля. – Он взял у меня заявление. – Ты сколько в „Современнике“ получал?» – «85!» – не без гордости ответил я. «Учти! – усмехнулся Михаил Николаевич. – Мы тебе больше 79 рублей положить не можем». – «Не страшно! – с вызовом сказал я. – Перебьюсь как-нибудь». Заведующий труппой Художественного театра горестно покачал головой: «Я тебя за умного держал, а ты, оказывается, все надеешься, вы дело свое откроете?» – в его голосе звучала плохо скрываемая ирония.

Я пожал плечами. Конечно, жаль было терять 6 рублей, но мелочиться в тот момент, когда решалась судьба, быть может, будущей звезды на театральном небосклоне, я посчитал неприличным. Как объяснить этому большому симпатичному человеку, что не в моих правилах оставлять друзей, особенно в те моменты, когда у них что-то не ладится.

Снег кончился. Из-за тяжелых, набухших облаков выглянуло солнце и заиграло в черных лужах тысячами бриллиантовых искринок. Я был рад, что удалось выдержать два таких непростых разговора, и, улыбаясь неизвестно чему, направился на улицу Горького в «Кишку». Так называли «Гастроном», который протянулся почти до площади, где восседает на коне Юрий Долгорукий и на месте которого теперь куча «бутиков» и магазинчиков. Не часто случается, чтобы молодой человек так круто менял свою жизнь, и это «историческое» событие надо было непременно отметить.

14 сентября 2011 года. Елецкое – Маланино