На следующее утро нас повели на экскурсию в Центр ядерных исследований, чтобы показать синхрофазатрон. Я никогда не понимал и сейчас не понимаю, зачем нужно невидимые глазу частицы разгонять до каких-то немыслимых скоростей и радоваться, что они с кем-то или с чем-то в этом фазатроне столкнулись и на свет появилась еще одна, новая частица, жить которой отпущены доли секунды. Мистика какая-то!
Экскурсия впечатления на нас не произвела, но виду мы не подали. Глядя на огромные трубы, переплетение проводов и мигание лампочек, уважительно кивали головами: мол, все ясно.
А вот то, что Дубна – город велосипедов, произвело впечатление. И довольно сильное. На улицах мы почти не видели машин. Зато у каждого здания Центра было «припарковано» множество велосипедов. Расстояния тут небольшие, и местные жители предпочли этот вид транспорта любому другому. Оттого и воздух в Дубне был таким чистым, и ритм жизни – тихим, умиротворяющим. Когда мой сын Андрей уехал на год стажироваться в Амстердамском университете, он первым делом приобрел велосипед и очень хвалил такой способ передвижения даже в многолюдной столице.
Вечером мы дали концерт в Доме ученых, получили свою долю аплодисментов и, переполненные впечатлениями, уехали в Москву. На прощанье пообещали Кадышевскому и Тяпкину, что премьеру «Тихих физиков» будем играть в Дубне. Слова своего мы не сдержали, потому что и эта наша затея, как и все предыдущие, закончилась ничем.
Почему? Не могу сказать, просто не знаю. Репетиции так и не начались, а все разговоры по поводу пьесы сами собой прекратились. И вообще у этой пьесы была горькая судьба: ни в одном театре Советского Союза она не увидела свет рампы.
И все-таки я благодарен судьбе за то, что она, пусть ненадолго, свела меня с таким замечательным человеком, как Эрнст Неизвестный. Первый раз я увидел его дома у Сагаловича. По времени это было уже после хрущевского посещения выставки в Манеже, и в моих глазах Эрнст был героем. Споры с властью на Руси всегда требовали отваги, и меня поражало, что сам он не придает своему поступку серьезного значения.
«Ну и что особенного? Как две шавки, облаяли друг друга и разбежались», – резюмировал Неизвестный свою стычку с Первым секретарем ЦК.
Что лучше: понедельник или вторник?
После «Белой болезни» в нашем репертуарном портфеле лежало восемь современных пьес: С. Ларионов – «Мы – Колумбы!» и «Между нами город»; М. Сагалович – «Тихие физики»; Джон Осборн – «Оглянись во гневе»; К. Чапек – «Разбойник»; Д. Коростелев – «Бригантина»; С. Десницкий – «Право на жизнь»; к сожалению, название пьесы, написанной Г. Епифанцевым, я забыл. Совсем недурно. Не все московские театры могли похвастать таким репертуарным багажом. В работе находились четыре пьесы, к двум были изготовлены декорации и… Чем все это закончилось? Ничем. Ни одна из этих пьес не была поставлена.
Вот теперь, положа руку на сердце, скажите честно, как вы считаете, возможно ли такое фантастическое стечение каких угодно обстоятельств, чтобы помешать постановке хотя бы
Сорок с лишним лет тому назад я не отдавал себе отчета, что происходит. Не пытался связать события в некий логический ряд, но ощущение надвигающегося крушения не покидало меня.
Я уже говорил, что в «Современнике» был занят в трех репетируемых спектаклях («Сирано», «Оглянись во гневе», «Вечно живые»). Кроме того, началась подготовительная работа к постановке «Без креста». Каждое утро начиналось с того, что вся труппа собиралась на «спевку». В театр приходил самый настоящий регент церковного хора, и мы разучивали с ним на голоса 3-й антифон: «Блаженны»; Псалом 33-й («Благословлю Господа на всякое время»). Никакой приблизительности Ефремов не допускал, все должно было быть по-настоящему.
Свободного времени, чтобы репетировать еще где-то на стороне, у меня не оставалось. За день интенсивной работы в театре я выматывался до такой степени, что, когда к 10 часам вечера приходил в клуб на Лубянке, только одна мысль слабо шевелилась в измученном мозгу: «Куда бы приткнуться, чтобы поспать?» Само собой, толку от артиста, находящегося в полудремотном состоянии, было немного. Обиднее всего, что самый продуктивный для работы день – выходной – тоже пропадал. Дело в том, что все мои партнеры были свободны по понедельникам, а в «Современнике» артисты отдыхали во вторник. Из-за этой нестыковки с выходными пропадало самое удобное для репетиций время. Большинство студийцев могли репетировать в свой выходной целый день, но порой вынуждены были простаивать, ожидая, когда я освобожусь по месту основной работы. Какой-то заколдованный круг.
Сейчас артист может работать в нескольких театрах одновременно. Я сам, помимо «Амадея» во МХАТе, играл на сцене театра «У Никитских ворот». Целых три названия играл! А между тем настоящий театр многоженства не терпит. Он требует верности и самопожертвования, а в случае измены жестоко мстит.
Борис Николаевич Ливанов говорил: «Артисты и моряки не работают, а служат! В театре и на флоте». Тогда я еще не забыл, чему меня учили в Школе-студии: с колоссальным трепетом и ответственностью относился к своей профессии.
Надо было что-то делать! Но что? Как это часто случается в заковыристых ситуациях, на помощь пришел случай.
М.Н. Зимин, который в это время был заведующим труппой во МХАТе, неожиданно объявил реорганизацию «вспомогательного состава». Что сие мудреное словосочетание означает?
Во многих спектаклях требуются исполнители массовых сцен – придворные в шекспировских пьесах, народные массы в спектаклях про революцию и Гражданскую войну. Своего рода «драматический кордебалет». Испокон веку на театральном жаргоне эти исполнители назывались «массовкой». Кому-то из стариков-основателей Художественного театра подобное определение показалось обидным, вот тогда и придумали «вспомогательный состав». Как правило, набирают в этот состав людей без высшего театрального образования, ни на что не претендующих, порой за всю свою профессиональную карьеру не сказавших со сцены ни слова, получающих самую маленькую зарплату, но беззаветно любящих театр, готовых вести полунищенское существование только ради того, чтобы по вечерам выходить на сцену вместе с прославленными и знаменитыми.
Михаилу Николаевичу пришла в голову идея отправить на пенсию старых и немощных, а взамен набрать во вспомогательный состав актеров, получивших высшее образование и полных сил. Первыми из Театра им. А.С. Пушкина перешли во МХАТ мои однокурсники, два Владимира – Пешкин и Привальцев. Они стали уговаривать меня последовать их примеру, убеждали, что название никакого значения не имеет. «Какая тебе разница, как ты будешь именоваться официально? „Артист МХАТа" или „артист МХАТа вспомогательного состава"? Зато у нас будет один выходной. Это главное». Довод убийственный: бросай театр, чтобы поменять выходной день со вторника на понедельник. При этом особенно упирали на то, что этого требуют «интересы дела». «Дела № 1», – уточнил Привал.
В растрепанных чувствах, так и не решив, как быть, я вдруг на улице, возле поликлиники ГАБТа, нос к носу столкнулся с В.К. Монюковым. Он явно куда-то спешил, но задержался на минуту, чтобы спросить: «Как дела?» И я решил поделиться с ним своими сомнениями по поводу ухода из «Современника». Неожиданно Карлыч страшно обрадовался: «Я, конечно, лицо заинтересованное, но настоятельно советую – переходи. Без работы не останешься. Я начинаю репетиции нового спектакля «Три долгих дня». Для тебя там есть очень любопытная роль. Буду рад, если мы наконец встретимся с тобой не в коридоре Школы-студии, а в репетиционном зале. Пьесу написал врач-венеролог с забавной фамилией Беленький. Материал почти документальный».