После Нового года я получу еще одну роль. В феврале А.А. Скрябин начнет репетировать пьесу К.М. Симонова «Под каштанами Праги», и в этой работе мне тоже придется сыграть отца. Пан Прохазка – самая возрастная роль в пьесе.
Так получилось, что на курсе я, самый молодой из всех студентов, утвердился в амплуа «благородного папаши». Только у Кулыгина не было детей.
Буквально на следующий день, со 2 сентября, начались наши «трудовые будни»: ежедневно не меньше двух репетиций, а кроме того, занятия по танцу, художественному слову, сцендвижению и последние лекции по общеобразовательным предметам. Я пропадал в Студии целыми днями, а выходные были заняты репетициями «Обыкновенного чуда». Все это вызывало естественное недовольство моей молодой жены, в какой-то момент она даже заподозрила меня в том, что я ее обманываю. Пришлось взять Светлану с собой на воскресную репетицию, что вызвало, мягко говоря, недоумение моих коллег. К счастью, одного раза ей хватило «с головой», и больше я не попадал в такое неловкое, нелепое положение.
В ноябре 1961 года исполнилась моя самая заветная мечта: я начал сниматься в кино.
Ассистент режиссера с киностудии им. М. Горького пригласил меня, как сказали бы сейчас, на кастинг. В просторной комнате собралось довольно много молодых людей, которые, как и я, не знали, кого нам предстоит играть. Мы знали только фамилию режиссера, знаменитого после фильма «Весна на Заречной улице», М.М. Хуциева и название фильма – «Застава Ильича». Пропуска на киностудию были выписаны именно на эту кинокартину. Кто мог предположить, что буквально через полтора года это название будет у всех на устах, и Н.С. Хрущев будет громить этот фильм почем зря! Смешно, но этот разгром произвел обратный эффект: шумиха вокруг картины только добавила ей популярности.
Хуциев оказался очень любопытным человеком: невысокого роста, с пронзительным взглядом восточных глаз, плавными движениями красивых рук, которые время от времени поглаживали небольшие усики, росшие под крючковатым носом. Марлен Мартынович не стал репетировать сцену, выхваченную из киносценария. Он начал беседовать с нами на самые разные темы: хватает ли стипендии на то, чтобы не голодать, видели ли мы работы Модильяни, кто ваш любимый поэт и так далее, в том же духе. Кого-то он просил спеть. Милую тихую девочку попросил крикнуть так, чтобы ее услышали на Красной площади. Меня попросил почитать Блока. «Ведь вы любите Блока, не так ли?..» Откуда он это узнал? Мистика какая-то!..
Кастинг, как это ни странно, прошел один человек – я. Недавно по телевизору я видел интервью Хуциева. Неожиданно он вспомнил, что я снимался у него в «Заставе Ильича» и был единственным актером в эпизоде «Вечеринка», а остальные роли играли киношные режиссеры – Андрей Тарковский например.
Первым дипломным спектаклем был «Потерянный сын». А.М. Карев не умел работать медленно. Ситуация повторилась. Весь сентябрь, октябрь и половину ноября мы дважды в неделю болтали на общие темы, Александр Михайлович очень интересно рассказывал о том, как он работал в студии «Габима», вспоминал захватывающие эпизоды из своей практики врача-хирурга. Но случалось, артисты и режиссер спохватывались: а зачем мы тут собрались? И начинали разбирать пьесу, с жаром говорить, спорить по существу предлагаемого автором материала. Однако продолжались эти вспышки творческого энтузиазма недолго, потому что никаких тайн драматургия А. Арбузова не содержала и разбирать в ней, собственно, было нечего. Мне довелось играть в двух пьесах Алексея Николаевича (через пять лет, уже работая во МХАТе, я сыграю Ласточкина в «Ночной исповеди»), поэтому говорю это, опираясь на собственный опыт. Пьесы Арбузова прозрачны, как вуаль на шляпке модницы, которая призвана не скрыть, а, наоборот – подчеркнуть, заинтересовать.
Но такая «раскачка» продолжается в репетициях Карева лишь до той поры, пока вы не вышли на сцену. С этого момента начинается напряженная работа, не позволяющая расслабиться ни на секунду. Никаких посторонних разговоров, полная сосредоточенность, максимальная отдача. И это приносит свои плоды: меньше чем за полтора месяца мы выпустили спектакль, который, безусловно, имел зрительский успех. Глеб Сергеевич даже прослезился на премьере.
В начале 60-х пьесы Алексея Николаевича Арбузова с колоссальным успехом шли на всех сценах Советского Союза. Например, его «Иркутскую историю» в Москве ставили одновременно три театра – Вахтанговский, им. Маяковского и МХАТ. Я долго не понимал, чем вызвана такая невероятная популярность довольно слабых, как мне казалось, пьес? Непритязательностью советского зрителя, готового скушать любую конфетку? Лишь бы фантик был ярким, привлекательным. А сейчас мне кажется, его феноменальный успех объяснялся просто: Арбузов вернул на советскую сцену мелодраму, жанр, почти уничтоженный «Оптимистическими трагедиями». Наш зритель любит пострадать, всплакнуть, сидя в театральном кресле и с умилением глядя на сцену, где любимые актеры разыгрывают для него трогательную, душещипательную историю. Лишать его такого сладкого десерта не гуманно.
Александр Михайлович всеми доступными ему средствами боролся, как он сам говорил, с «соплями и неразбавленным сиропом фальшивого интеллигента». Репетируя «Потерянного сына», он любил повторять: «мужественная простота». Роль у меня была достаточно служебная, но и в ней было ударное место: монолог, в котором я изливал своему сыну душу. Почти исповедовался. Сына играл Гаврилов. Всякий раз, выйдя после этой ночной сцены за кулисы, я спрашивал Диму: «Ну как?» – «Я бы на твоем месте простоты добавил», – скроив серьезную мину, отвечал он. Или: «Мужественность куда-то ушла. Поищи». Мне, конечно, трудно судить, но, по-моему, Кареву удалось избежать и соплей, и сиропа. Во всяком случае, мы, играя спектакль, отвращения не испытывали. Наоборот, я любил ночную сцену, в которой, как мне кажется, благодаря Кареву удалось найти верную интонацию, которую в дальнейшем я не раз использовал уже в других ролях.
Не помню уже, от кого я узнал, что отец серьезно заболел и лежит в госпитале в Серебряном переулке. Я поехал его навестить, и мы с ним помирились. Он лежал в одноместной палате, что говорило о том уважении, какое руководство госпиталя питало к генеральским погонам Глеба Сергеевича. Увидев меня на пороге, отец прослезился и потом все время, что я был у него, держал меня за руку и повторял: «Прости меня… Прости…» Как можно было обижаться, сердиться на него, такого жалкого и слабого?
Беда всегда примиряет, и мы с Глебом Сергеевичем не были исключением из этого золотого правила. Более того, он предложил нам со Светой переехать в комнату своей сестры Александры Сергеевны в Даевом переулке на Сретенке. Тетя Саша получала очень маленькую пенсию и все время искала возможность подработать, так как жить на 36 руб. в месяц, а именно такую сумму ей выплачивал Пенсионный фонд, по-моему, невозможно. В то время, о котором идет речь, она ухаживала за больным, но очень богатым стариком, жила в его квартире, и ее восьмиметровая комната была свободна. Я с радостью согласился: предложение отца решало очень многие проблемы, тем более что Александра Сергеевна не брала с нас ни копейки и в бюджете молодой семьи это было существенное подспорье. Правда, через два или три месяца отец, стараясь не глядеть мне в глаза, сказал, что тетушка просит, чтобы мы все-таки платили ей ежемесячно 20 руб., но эта сумма не шла ни в какое сравнение с расценками на наемное жилье в Москве. Мы прожили в ее комнате больше двух лет с одним перерывом в несколько месяцев, когда один старичок почил и нужно было срочно найти другого. После смерти второго персонального пенсионера тетушка окончательно вернулась в свою комнату, и нам пришлось искать новое жилье.
Во втором семестре третьего курса у нас появился новый педагог – Д.Н. Журавлев. Прощайте, упражнения по дикции, орфоэпии, прощайте, скороговорки, голосовые разминки, вдохи на «раз» и выдохи на «четыре». Все! Занятия по сценической речи закончились. Баста!.. Мы стали такими взрослыми, что теперь нам позволено заниматься «художественным словом». А наставник у нас какой!.. Сам себе позавидуешь.
Дмитрий Николаевич – лучший чтец на советской эстраде, и учиться у такого мастера было великим счастьем. Кроме того, он был превосходным, редкостным человеком, и это я знаю не понаслышке, а испытал его доброту и отзывчивость на себе. Когда я учился на первом курсе, его дочь Наташа, в то время студентка четвертого курса, взяла надо мной шефство и время от времени приглашала зайти к ним на чашку чая. Чашка превращалась в полноценный ужин, и голодным из дома Журавлевых я никогда не уходил. И ее мама, и старшая сестра Маша, и конечно же сам Дмитрий Николаевич были так приветливы и гостеприимны, что в этой удивительной семье любой человек чувствовал себя легко и свободно.
В те годы старые московские семьи, которые хранили традиции и обычаи патриархальной Москвы, были не такой редкостью, как сейчас. В середине ХХ века недобитая московская интеллигенция отчаянно сопротивлялась наступлению повального хамства. Проявлялось это, казалось бы, в ничего не значащих мелочах: телефонный звонок заболевшему товарищу, букетик ландышей в день ангела, протянутая незнакомой старушке рука, чтобы не дать ей упасть. И никакого расчета на ответную благодарность, никакой позы и желания покрасоваться.
Для занятий с Журавлевым я выбрал стихотворение М.Ю. Лермонтова «Я не унижусь пред тобою…». Вернее, это был наш совместный выбор, но решающее слово имел в данном случае я.
Из бесед с Дмитрием Николаевичем я усвоил одну непреложную истину: сценическое искусство предполагает связь исполнителя с теми, кто заполнил зрительный зал. Они для того и пришли в театр, чтобы получить от актера подпитку своим размышлениям, иногда мучительным, иногда безнадежным. И случалось, получали подсказку со сцены, как жить дальше.
Но прежде всего театр должен будить чувства. Мы занимаемся таким искусством, которое обращается к эмоциям человека, вплоть до его инстинктов, и только в последнюю очередь – к рассудку. Лучшего педагога, который работает по этим законам, не нужно было искать. Журавлев – сплошной обнаженный нерв. Даже далекий от искусства человек, находясь рядом с ним, невольно заряжался той энергией, которая бурлила в нем и которую он выплескивал на окружающих. А в своих концертах великий артист тем более не жалел себя. Оттого-то и пользовался таким большим успехом.
Стихотворение Лермонтова как нельзя лучше подходило для его клокочущего темперамента. Я, конечно, не мог похвастать такой же эмоциональностью, но… Чем труднее, тем лучше, и решить такую интересную актерскую задачу не только занимательно, но и полезно.