А сейчас я должен рассказать, как умудрился совершить один из самых неблаговидных поступков в своей жизни. И причиной тому опять же стала моя женитьба на Светлане. Зима 1961 года вообще прошла у меня под лозунгом: «Не хочу учиться, а хочу жениться!» С тех пор полвека минуло, а меня и поныне гложет чувство вины, раскаяния и стыда.
…Из-за своей чудовищной дурости я разорвал отношения с Астанговыми.
Я знал, что они не одобряют моего решения стать женатым человеком. Но я обязан был познакомить их со своей женой. И в один не самый счастливый день мы со Светой отправились на Ленинский проспект с визитом. Астанговы приняли нас вежливо, корректно, но очень сухо. И хотя пригласили к столу, но в каждом взгляде, в каждом слове чувствовалось какое-то жуткое напряжение. Общий разговор за обедом не клеился. Михаил Федорович предложил выпить за нашу счастливую семейную жизнь, но тост получился скомканным и формальным. Алла Владимировна демонстративно не замечала мою будущую жену, будто ее здесь не было вовсе. Я понимал, происходит что-то нехорошее, неправильное, но ничего изменить в этой ситуации не мог. А бедная Света почти не притронулась к еде, сидела, опустив голову, и молчала. Мне хотелось, чтобы обед поскорее закончился, и, когда мы наконец-то вышли на улицу, испытал ни с чем не сравнимое облегчение.
По дороге в метро Светлана решительно заявила: «Больше я к ним ни за что не пойду». Я молча кивнул: ответить ей мне было нечего. Утешать? Не имело смысла. В доме, где я пережил столько счастливых мгновений, она, бедная, совершенно незаслуженно была унижена.
После того злосчастного визита я ни разу не видел Астанговых. Порядочные люди никогда добра не забывают и на любовь и заботу не отвечают черной неблагодарностью!..
Я выбрал простейший выход из этой непростой ситуации. Перестал звонить, и все. Больше скажу: когда в апреле 65-го года Михаил Федорович скоропостижно скончался, я совершил самую настоящую подлость: у меня не хватило мужества прийти на панихиду в Театр Вахтангова, чтобы проститься с ним. Жгучий стыд совершенно обезволил меня и не позволил сделать это.
Итак, моя семейная жизнь началась. Наш медовый месяц проходил в доме у моей тещи, хотя, конечно, спать в одной комнате с ней и ее младшей дочкой Юлей молодоженам было не очень уютно. Но денег у нас практически не было, и мы не могли снять комнату «на стороне». Вот и приходилось терпеть.
Очень скоро наше положение осложнилось еще и тем, что из Ростова приехала Карина с полуторамесячной дочкой Ириной. Дело в том, что муж ее, Владимир Пронин, страдал одним широко распространенным в нашей Отчизне пороком – был неравнодушен к алкоголю. Сразу ли после рождения дочери Иришки или до этого дня, не помню, но он запил и довел жену до того, что она, бросив театр, оставила его и без копейки денег убежала к маме в Москву. Так в комнате моей тещи появились еще две жилицы и еще один голодный рот. Слава Богу, молока у Карины было много, и моя новорожденная племянница не испытывала недостатка в еде. Я видел, каково Анне Сидоровне терпеть такое нашествие родни, безропотно стирал пеленки и подгузники Иришки и страдал оттого, что не в силах помочь ей чем-то более существенным.
Не берусь никого осуждать, но пробыла Карина в Москве недолго, недели три и… улетела обратно в Ростов. Анна Сидоровна настояла на том, чтобы дочь вернулась к мужу. Актерская карьера Карины Филипповой была сломана. За тот недолгий срок, что она пробыла в Москве, ей удалось пройти кинопробы на «Мосфильме». Алов и Наумов утвердили ее на роль в свой фильм «Мир входящему». Карина была очень хорошей актрисой, с яркой индивидуальностью, и думаю, если бы она снялась в таком знаменитом фильме, получившем премию на Венецианском кинофестивале, ее будущее сложилось бы удачно. Но… не судьба. Так распорядился Господь. И может быть, именно благодаря этой несыгранной роли Карина обрела новое призвание: стала замечательным поэтом, автором нескольких поэтических сборников и текстов многих популярных песен, которые исполняли Людмила Зыкина, Клавдия Шульженко и другие известные певцы.
12 апреля случилось событие чрезвычайное, так или иначе повлиявшее на всех нас и в каком-то смысле изменившее психологию народонаселения всей нашей державы. Я брился, собираясь на репетицию. Радиоточка в квартире моей тещи была включена, и вдруг… «Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!..» Следом за этим привычным и очень торжественным вступлением последовало сообщение о полете Гагарина. Как!.. Советский человек в космосе?! Поверить в реальность этого факта было так же трудно, как представить безграничность космического пространства. Читая Жюля Верна или Герберта Уэллса, мы с горечью сознавали: полеты к другим планетам вещь пока нереальная. По крайней мере, для нынешнего поколения живущих на Земле. Так нет же!.. Ничего подобного!.. На моих глазах свершилось то, что в детских книжках называлось «научной фантастикой»!..
Кое-как добрившись, я полетел в Студию.
А там!.. Занятия отменились сами собой. Все были возбуждены, взволнованны, если не сказать больше. Всех бил какой-то озноб необыкновенного воодушевления, страстного энтузиазма. Усидеть на месте было невозможно. Поэтому все ходили взад-вперед. Если общались, то на какой-то очень высокой ноте и на повышенных тонах. Глаза горели, щеки пылали, голоса срывались от переполнявших чувств. Эта всеобщая взнервленность требовала какого-то выхода. Но какого?! Никто не знал. И вдруг раздался призыв: «Айда на Красную площадь!..»
Вся Школа-студия высыпала на улицу. Оказалось, не одни мы такие умные: по улице Горького, прямо по проезжей части, шли сотни людей, и все в сторону Кремля. Водители непрерывно сигналили, но не от злости на пешеходов, нарушающих правила дорожного движения, а потому что не знали, как еще выразить свою радость. Ошалевшие от счастья люди то и дело кричали: «Ура!» Улыбались, смеялись все! Ни одного мрачного лица! Ликованию людей не было границ!..
Это был самый настоящий, самый искренний и самый всенародный праздник из всех торжеств, свидетелем которых я был. За исключением, конечно, Дня Победы.
На финишной прямой
1 сентября 1961 года началось для нашего курса с трагической ноты. Прийдя в студию, мы узнали, что во время каникул умер Георгий Авдеевич, и ни один из его учеников не смог с ним проститься. Мы осиротели окончательно. Печальная участь выпала на долю нашего курса. Когда уходит художественный руководитель, это не просто «смена караула», когда один мастер заменяет другого. Меняются принципы, вся организация творческого процесса, возникает совершенно иная атмосфера, выстраиваются иные взаимоотношения между студентами и педагогами… Одним словом, происходит переоценка ценностей. Это не страшно, если впереди у тебя два-три года. Но у нас было только восемь месяцев, потому что в мае учеба заканчивается и студенческой жизни каждый из нас говорит «Прощай!»
После традиционного «По коням!» младшие курсы потянулись на второй этаж и разошлись по своим аудиториям, а мы, на правах выпускников, вместе со своими мастерами остались в Большом зале. На предстоящий учебный год он стал местом наших занятий по мастерству, танцу и сцендвижению. Дождались-таки! Отныне мы будем старшими в Студии, без пяти минут профессиональными актерами! Однако настроение у всех было, прямо скажем, похоронное.
Папа Веня представил нашего нового художественного руководителя. Им, к нашему изумлению, стал А.М. Карев. В связи с уходом Георгия Авдеевича все перемешалось, и Кареву предстояло выпускать из стен Школы два курса подряд.
Сообщение ректора вызвало некоторое смятение в наших рядах. Александра Михайловича слегка побаивались. Голос у него был густой, низкий, и частенько в коридорах Школы-студии можно было услышать раскаты его мощного баса, от которого дрожали стекла в окнах аудиторий: «Я вам не мешаю?!» К тому же вид у него был весьма грозный. Невысокого роста, крепко сбитый, с большой головой, сидевшей на широких плечах атлета… Но те из нас, кто работал с ним на «Речной невесте», знали, что эта суровость – оболочка, за которой скрывается ранимый, тонкий человек с душой пятилетнего ребенка. Лично я обрадовался этому назначению.
Речь Карева была краткой и деловой. Государственной экзаменационной комиссии (ГЭКу) мы должны будем представить: «Трудовой хлеб» А.Н. Островского (режиссеры-педагоги В.О. Топорков и С.С. Пилявская), «Три сестры» А.П. Чехова (Е.Н. Морес и В.А. Гузарева), а также «Потерянный сын» А. Арбузова (А.М. Карев). Еще в «портфеле» курса было «Обыкновенное чудо» Е. Шварца, режиссер – Е.В. Радомысленский. Я безумно хотел поработать с Василием Осиповичем и Софьей Станиславовной, но… не судьба! Роли в «Трудовом хлебе» я, увы, не получил. У меня был Кулыгин в «Трех сестрах» и Отец в «Потерянном сыне». Младший студент на курсе играет возрастные роли! Но с такими театральными парадоксами мне придется столкнуться еще не раз. Когда в 64-м году я перешел из «Современника» во МХАТ, меня ввели на несколько ролей текущего репертуара. Одна из них – Желтый Генерал на скачках в «Анне Карениной». «Почему «желтый»?» Потому что лампасы на его штанах были желтого цвета. После репетиции по вводу на эту роль режиссер Н.Д. Ковшов поинтересовался: «Вопросы есть?» – «Да, – ответил я. – Объясните, почему на мне тяжелая суконная шинель, в то время как все другие офицеры одеты в летние мундиры?» Николай Дмитриевич страшно обрадовался этому вопросу: «Понимаете, Сережа, это гениальная находка Владимира Ивановича! Этот генерал такой старый, что ему даже летом холодно!..» В ту пору мне было 23 года, а среди офицеров, одетых в легкие летние мундиры, скакали актеры пенсионного возраста.