Летом 1959 года в Сокольниках открылась первая Американская национальная выставка, ажиотаж вокруг нее был необыкновенным. В сентябре она еще работала, и я упросил отца достать мне два билета, потому что купить их в открытой продаже было невозможно, и в один прекрасный день мы со Светланой отправились в Сокольники.
Честно скажу, выставка не произвела на меня того сногсшибательного впечатления, какое я ожидал. По-моему там было всего три-четыре павильона и открытые площадки, на которых стояли автомобили и сельскохозяйственная техника. В главном павильоне непрерывно шел фильм об Америке, снятый очень здорово и с технической, и с художественной точки зрения, но очень уж напоминавший наши советские «агитки». Только на заморский манер.
Но что по-настоящему неудержимо притягивало всех посетителей выставки, так это длинная очередь к киоску, где в картонном стаканчике советским людям совершенно бесплатно давали попробовать заморский напиток под названием «пепси-кола». К тому же мне ужасно хотелось узнать наконец, что представляет собой напиток, который пили противные янки в спектакле Детского театра «Я хочу домой». Но, к сожалению, на этот раз фортуна повернулась ко мне своей арьергардной частью, и таинственную кока-колу я попробовал лишь через девять лет на гастролях в Японии.
В двадцатых числах ноября произошло знаменательное событие: мы переехали в новое общежитие. Был радостный, солнечный день. Над Москвой раскинулась звенящая синь безоблачного неба, легкий морозец пощипывал щеки. К нашему бараку пришла машина, в которую мы погрузили свои чемоданы, и налегке, пешком отправились к новому месту жительства, которое располагалось метрах в пятистах по той же Трифоновской улице. В глубине двора стояло пятиэтажное здание из серого кирпича в форме буквы «П». Мхатовцев поселили на третьем этаже. Мужчины получили левую часть этой буквы, женщины – правую.
Все комнаты были рассчитаны на четырех человек и оригинальностью планировки друг от друга не отличались. Четыре стенных шкафчика, кровати, у каждой из них тумбочка. То ч ь – в-точь как в больнице. Посреди комнаты – четыре стула и стол. В старом общежитии подобная роскошь была немыслима. К тому же мама из Риги прислала мне занавески на окно, скатерть на стол и салфетки на все четыре тумбочки. Отец подарил старую настольную лампу из черного эбонита. В нашей комнате стало даже уютно.
Моими соседями стали третьекурсники Донат Родионов и Владимир Анисько, а также однокашник Слава Холодняков.
Почему нас решили перемешать, мне неведомо, но никто из руководства не спрашивал меня, с кем я хочу жить. Так что мне предстояло целый год прожить вместе с этими ребятами. Хотя определение «ребята» не очень к ним подходит. Слава, например, служил в армии, а Донат вообще до поступления в Школу-студию был офицером. Вот ему-то и пришла в голову мысль: жить коммуной. Анисько сразу наотрез отказался. Вообще, он был очень странный, как я тогда думал, человек. Очень красивый, он считался на своем курсе героем и, может быть, потому был замкнутым, даже высокомерным. Вскоре, правда, он чуть не вылетел из студии, и спеси у него слегка поубавилось, но я так и не сумел найти с ним общий язык. Так что «коммуна» наша состояла из трех человек, потому что мы с Холодняковым приняли предложение Родионова. С каждой стипендии сдавали ему в «общий котел» по 200 рублей и старались прожить на эти деньги целый месяц. Заранее закупали сахар, чай, макароны, крупы. По утрам варили кашу, а по вечерам макароны или вермишель, которые два раза в неделю сдабривали тушенкой или какими-нибудь рыбными консервами. В день стипендии покупали шесть сосисок, что, по нашим понятиям, считалось непозволительной роскошью. Не могу сказать, что желудок мой ликовал от такого рациона, но я приучил его довольствоваться малым, и он вынужден был с этим примириться и умерить свои желания. Надо сказать, идея коммуны себя оправдала: когда наши товарищи из других комнат голодали, у нас была еда. Скромная, однообразная, но была.
Узнав, что мы переехали в новое общежитие, Астанговы очень обрадовались. Особенно Алла Владимировна: «Наконец-то, Сережа, вы будете жить по-человечески. Но имейте в виду, это отнюдь не означает, что вам будет отказано от дивана в кабинете Михаила Федоровича».
Новый, 1960 год я встретил без особой радости, хотя никаких видимых причин для такого настроения у меня не было. Влюбленность в Наташу Никонову как-то сама собой утихла. Скорее всего, причиной тому стала Светлана, о которой я думал все чаще.
Прощай, моя «любовь на первом курсе»! Прощай навсегда…
Наше расставание прошло легко, никакой тяжести на сердце я не испытывал, никакой душевной смуты не было и в помине. Конечно, было грустно, но постепенно радостное ожидание чего-то непременно светлого и счастливого, которое вот-вот должно случиться, овладевало мной. Ведь впереди долгая и непременно счастливая, как мне тогда казалось, жизнь, и лить слезы оттого, что она может сложиться неудачно, когда тебе всего лишь 18 лет, нормальный человек не способен.
Буквально накануне моего отъезда на каникулы в общежитие на Трифоновку пришли в гости две очаровательные девушки – Марьяна и Настя. Вы спросите: а чего тут особенного? Мало ли хорошеньких девушек приходило к студентам театральных вузов и прежде, и потом?.. Что верно, то верно. Но этих девушек я ни за что не смог бы отнести к разряду обычных гостей, потому что фамилия у них была слишком необычная – Вертинские!.. Да, представьте себе, дочери того самого Александра Вертинского, у могилы которого я стоял всего два с половиной года назад и песни которого на рентгеновских снимках пользовались такой популярностью в середине 50-х годов. Судя по всему, девочки убежали из дому. Одеты они были в школьную форму, которая в советские времена представляла собой мрачную модель коммунистического монашества: темно-коричневые, закрытые под самое горлышко платья и черные фартуки. Лишь на манжетах и воротничке узенькие полоски белых кружев. В таком наряде не то что в гости, просто по-соседски посидеть у подруги за чашкой чая не каждая барышня решится.
Последней женой Вертинского была актриса Лидия Владимировна, женщина необыкновенной, какой-то загадочной, мистической красоты. В фильме «Садко» она играла волшебную птицу Феникс и одной своей внешностью производила убийственное впечатление. Мне поначалу даже казалось, что это не живой человек, а искусно сделанная кукла. Поговаривали, что она любительница спиртного и что отношения с дочками у нее, мягко говоря, натянутые. Думаю, сплетни эти не лишены оснований, поскольку ни разу не слышал, чтобы Настя, вспоминая отца, упоминала рядом с его именем имя матери. Девочки пришли в общежитие страшно голодными. Володя Шибанков, однокурсник Жени Солдатовой, в комнате которого Вертинские нашли приют, заглянул к нам, чтобы разжиться чем-нибудь съестным для Насти и Марьяны. Помню, я предложил сварить кашу. «Геркулеса» у нас было навалом. «Ты что?! – возмутился Володя. – Чтобы Вертинские и… «Геркулес»? Ну ты даешь!» Пришлось ограничиться чаем с белым хлебом.
Я смотрел, как эти две очаровательные девчонки, обжигаясь, пили чай, жадно поглощали не очень свежие куски хлеба из нашей столовой на первом этаже, и думал: «В Риге я мечтать не мог о том, что познакомлюсь с дочерьми Александра Вертинского, и вот – на тебе! Сижу с ними за столом и угощаю чаем».
С Настей я спустя полтора десятка лет буду работать во МХАТе, но почему-то ни разу не напомню ей эту нашу первую встречу в общежитии на Трифоновке.
Во время одного из моих визитов к Астанговым Алла Владимировна отвела меня в сторонку и спросила: «Сережа, неужели вам не хочется посмотреть Михаила Федоровича в „Гамлете"?..»
Честно говоря, я боялся идти на этот спектакль. Мне казалось, Астангов уже не может играть эту роль, ведь принц Датский – студент Виттенбергского университета, а Михаилу Федоровичу под шестьдесят, трудно представить себе даже закоренелого второгодника в таком зрелом возрасте. Я невнятно пробормотал что-то вроде того, что администраторы Вахтанговского театра не очень благосклонны к студентам из Школы-студии. И это частично было правдой: мхатовцам давали пропуска на верхний ярус в самую последнюю очередь. Алла Владимировна понимающе кивнула: «А вы попросите Михаила Федоровича. Я думаю, вам он не откажет. Больше скажу, ему будет приятно».
И в самом деле, он искренне обрадовался: «На ближайший спектакль я свой лимит у администратора выбрал. А посему могу пригласить на следующий. Позвони мне через неделю».
На спектакль я позвал Диму Гаврилова. В директорской ложе мы с ним оказались в гордом одиночестве, и я ловил на себе недоуменные взгляды из партера: мол, что это за молодые наглецы, которым оказана такая честь?.. К слову сказать, смотреть спектакль из ложи не слишком удобно: сцену ты видишь под углом и в основном все артисты повернуты к тебе в профиль. Зато почетно.
Дима, напротив, чувствовал себя комфортно и был очень доволен нашим исключительным положением. Наконец свет в зале погас, и спектакль начался.