Методика работы над авторским текстом у Дмитрия Николаевича была потрясающая. Потом я не раз и не два пользовался ею в своей работе. Он максимально насыщал материал своими видениями, своими мыслями, своими чувствами. И требовал от меня, чтобы я точно знал, где и как происходят описываемые события. Вплоть до того, какая в это время была погода. Поэтому на каждом занятии возникали все новые и новые вопросы. Какое на ней платье?.. Чем пахли ее руки?.. Что ты ощутил, когда из открытого окна донеслись звуки рояля?.. Что тебе напомнило отражение полной луны в черной луже у тебя под ногами?.. И конца этим вопросам не видно…
Но когда Журавлев убеждался, что ученик знает почти все о том, что составляет внутренний смысл стихотворения, следует строгий приказ: забудь!.. Забудь все, о чем мы говорили с тобой два с лишним месяца, и свободно отдайся поэзии. Конечно, совершенно забыться ты не сможешь, просто перестань строить внутри стихотворной строки конструкции, не стремись передать содержание. Теперь оно должно проявиться само собой. И в самом деле, неизвестно откуда появлялась свобода, я начинал чувствовать, что понимаю все, о чем говорю, и смысл стиха сидит внутри каждой строки, сопровождает каждое слово.
На экзамене мы с Дмитрием Николаевичем имели успех, я получил пятерку и теперь с полным правом мог сказать: прошлогодний кризис преодолен.
На четвертом курсе предстоял госэкзамен по художественному слову. Отметка особого значения для моего актерского будущего не имела, однако мне самому было важно не ударить в грязь лицом. Мы выбрали отрывок из прозы Пушкина «Путешествие в Арзрум», то место, где Александр Сергеевич встречается с повозкой, которая везет тело А.С. Грибоедова, убитого толпой в Тегеране.
Прозу Пушкина очень трудно читать. Она настолько проста и прозрачна, что возникает соблазн: без малейшего намека на эмоцию «доложить» слушателям голый текст и на этом успокоиться. Или впасть в другую крайность: так разукрасить простые и ясные пушкинские слова интонациями, внести в отрывок слишком много нюансов, собственных переживаний. Полгода мы с Дмитрием Николаевичем упорно искали золотую середину.
И сейчас могу похвастать – нашли!..
В работе с Журавлевым я реально понял, что такое второй план. Но не в том понимании этого термина, какое свойственно молодым актерам: мол, говорю одно, а имею в виду совершенно другое… «Прозорливый зритель!.. Вы меня поняли? Нет?! Так не годится, голубчик. Вы обязаны догадаться, что скрывается за моей многозначительностью». Часто происходит подмена: неопытный актер путает подтекст со вторым планом. Второй план – это подспудное содержание роли, и зрителю совершенно не обязательно знать, что именно скрывает от него актер. Поэтому так интересно было следить за Смоктуновским. Имея глубочайший второй план он никогда не раскрывал его. Это было его личное. Сокровенное.
Я ни в коем случае не сравниваю себя с Иннокентием Михайловичем. Боже упаси!.. Я пытаюсь объяснить, какой трудный, но интересный путь я прошел со своим потрясающим педагогом на занятиях по художественному слову.
Следующим дипломным спектаклем были «Три сестры». Е.Н. Морес, решившись ставить эту великую пьесу, взвалила на себя колоссальную и, как многим тогда казалось, непосильную ношу. Одна из лучших пьес мирового репертуара требует от исполнителей не только и не столько актерского дарования, сколько житейской мудрости, способности тонко чувствовать, умения увлечь зрителя подлинностью своего существования на сцене. Если ставишь или играешь Чехова, изволь соответствовать уровню драматургии. Заставь зрителя плакать вместе с тобой. Самыми что ни на есть реальными, настоящими слезами. Сумей сделать так, чтобы твоя боль стала болью всего зрительного зала, твоя радость – его радостью.
Мы же были слишком молоды, безоглядны и катастрофически самонадеянны. В 20 лет не хочется заниматься отвлеченными проблемами театрального искусства. Казалось, работа обречена на провал? Ничего подобного!.. Если и не во всем, то во многом Евгении Николаевне удалось преодолеть то, что другим казалось непреодолимым. Маленькая, худенькая (в чем только душа держится?), она была заряжена такой энергией, такой внутренней силой и одержимостью, что самые сложные проблемы рассыпались в прах перед натиском ее неуемного темперамента!..
Не доверяя себе, Морес решила поставить спектакль, используя стенограммы репетиций Вл. И. Немировича-Данченко. Поэтому она взяла себе помощницу – В.А. Гузареву, которая должна была следить за тем, чтобы мы не отклонялись от рисунка Владимира Ивановича. С Валентиной Алексеевной я не расставался в работе целых три года. И на втором, и на третьем курсе, и теперь она была моим педагогом. И всякий раз, несмотря на огромную симпатию, которую я к ней испытывал, между нами возникали трения и конфликты. В «Трех сестрах» нам тоже не удалось избежать недопонимания и, как следствие этого, творческих столкновений и жестоких споров.
Каким бы гениальным ни был рисунок Немировича-Данченко, я так и не стану В.А. Орловым – исполнителем роли К у – лыгина в спектакле Владимира Ивановича. Не говоря уже о несоизмеримости наших талантов, я никогда не стану вторым Орловым, потому что у нас разные родители, разное воспитание, разные темпераменты, разная органика… Да что там говорить – нет на свете двух одинаковых людей.
Но Валентина Алексеевна никому не позволяла отклониться от стенограмм ни на йоту. Стоило мне что-нибудь сделать по-своему, тут же следовал окрик: «Назад!» Я закипал, и в результате на пустом месте вспыхивал конфликт. Примиряла нас мудрая Евгения Николаевна. Каким-то непостижимым способом она разрешала возникшее недопонимание так, что в результате оставались удовлетворены обе стороны. И с ней я никогда не спорил. Между нами возникло абсолютное взаимопонимание. Итогом стал безоговорочный успех. Так посчитала и кафедра мастерства актера, и многие уважаемые мной люди из числа театральной элиты того времени. Василий Осипович Топорков после спектакля сказал мне: «Молодец! Васька лопнет от зависти!» («Васькой» он называл народного артиста СССР Василия Александровича Орлова.) Моя профессиональная жизнь во МХАТе долгие годы была связана с «Тремя сестрами». Я был режиссером этого спектакля, снял его на телевидении, сыграл в нем все мужские роли и теперь могу сказать: «А все-таки Кулыгин – лучшая роль в пьесе!»
В Студии я мечтал сыграть Тузенбаха, но на эту роль назначили Геннадия Бортникова. Признаюсь, было обидно, но я понимал: объективно Гена – «лучший барон» на нашем курсе. Однажды он не пришел на репетицию, его сняли с роли, и я ни секунды не сомневался: пришел мой час, теперь-то уж я наверняка сыграю Тузенбаха. Увы, на эту роль Морес пригласила позапрошлогоднего выпускника Школы-студии Володю Комратова. Пришлось опять, скрепя сердце, отложить встречу с Николаем Львовичем. И ждать пришлось довольно долго – шесть лет. Только в 1968 году перед гастролями в Японию Иосиф Моисеевич Раевский за три дня ввел меня на столь долгожданную роль. Так что терпи, и тебе воздастся!
Премьера «Трех сестер» состоялась где-то в конце февраля, и наступило – наконец-то! – время, когда можно вплотную заняться «Обыкновенным чудом». Полгода репетиций урывками, чуть ли не в коридоре, и вот теперь мы как полноправные хозяева вошли в Большой зал, откуда никто уже не посмеет выгнать нас, никто не посмеет помешать. Для меня, равно как и для большинства занятых в спектакле, как и для Вениамина Захаровича и для его сына-режиссера, этот спектакль был самым важным в среди дипломных работ нашего курса. Режиссерская карьера Евгения Радомысленского началась именно с «Обыкновенного чуда».
И на втором курсе в работе над отрывком из романа Ремарка, и на третьем при попытке поставить пьесу под названием «Речная невеста» педагогический талант молодого Радомысленского никак не раскрывался. Поэтому папа Веня сделал ставку на Евгения Шварца. А вдруг случится чудо?..
И не ошибся. «Обыкновенное чудо» в самом деле случилось!..
В нашем самостоятельном показе наш мудрый ректор увидел: проделана огромная работа, ребята играют достойно, уже просматривается решение спектакля, так что Жене не придется изобретать велосипед. А если все это красиво оформить, может статься, случится первая творческая победа сына. И ничего, что на студенческой сцене. Хороший дипломный спектакль в стенах Школы-студии МХАТ – очень неплохая заявка на дальнейшую успешную работу в качестве режиссера уже в театре.
Поэтому у нас появились художник спектакля, композитор и автор слов песни, ставшей лейтмотивом спектакля.
В те годы младший Радомысленский еще робел, боялся ошибиться, жутко стеснялся этой своей нерешительности. В нашей совместной работе главным его достоинством было, пожалуй, одно: он нам не мешал. А вот в организации репетиционного процесса ему не было равных, и это вызвало у нас самое настоящее уважение. Одним словом, между нами и режиссером было полное согласие.