— Он со мной, дед. Со мной.

— А ты не с гастронома? — усомнился дед. — Ходют тут всякие, стаканы требуют, воблой в подоконник стучат…

Жена деда подозрительно оглядела Алешкина, подумала, нехотя выдвинула стулья под цветастыми чехлами.

— Садитесь. В ногах правды нет.

— А где она есть? — сказал Алешкин и сел первым.

Они выпили по две рюмочки и стали наливаться чаем с провернутой смородиной. Стол под растрескавшейся клеенкой, высокая кровать под покрывалом с подушками, тройное зеркало, швейная машина «Зингер», столетник на подоконнике, телевизор «КВН» с линзой. Дед пил из блюдца, цыплячьи руки ходили ходуном, и ложка не попадала в розетку со смородиной.

— Скажи, дед, — спросил Семеныч, — что самое главное в нашем деле? Только подумай.

— Самое главное? — дед и думать не стал. — Самое главное, чтоб хвалили.

— За что нас теперь хвалить?

— А за прошлое, — дед затряс головой. — За дела…

— За прошлое… — протянул Семеныч. — Похвалили раз — и хватит. Я вот курить бросил. Пятьдесят седьмой день пошел. А охота — легкие чешутся.

— Кури, — разрешил Алешкин. — Теперь все одно.

— Я примеряюсь, — строго оборвал Семеныч и посмотрел на всех по очереди, прямо в глаза. — Я, знаешь, сколько времени примеряюсь…

— Ну и дурак, — решил дед. — Оно само получится.

— Получится, как же! Мы себя в старики-то не готовим. В молодые готовим, а в старики — нет. Какое у тебя призвание, Алешкин, в твои старые годы — можешь сказать? Не можешь.

— Да я сорок лет баранку крутил! — заорал Алешкин. — Имею право…

— Чего орешь? — цыкнул дед. — Отдыхай молча.

— Тебе, дед, хорошо говорить, — обиделся Алешкин. — Ты, дед, пожил.

— Я не пожил. Я пережил. Японскую, германскую, польскую, эту… Тьфу, ты! — дед сбился, начал сначала: — Японскую, германскую, польскую, финляндскую, опять же германскую… А промежду чего было…

— Теперь, дед, войны не будет, — авторитетно заявил Алешкин. — Вдарим — и кранты!