Ю. Мориц и Л. Тоому
На пятом этаже тревожной нашей жизни, На гулкой и опасной высоте Живут поэты, бьются, словно жилки, У времени седого на виске. На пятом этаже, над ханжеством и ложью, Им все больнее в этой вышине Живут поэты, словно бы заложники, Что первыми погибнут на войне.
«Как славно катится строка…»
А. Кушнеру
Как славно катится строка, Кибиткой вольной по дороге, Звенят бубенчики слегка, О чьей-то, о моей? тревоге. И объяснить я не берусь, В чем колдовство стоящих рядом Двух слов, с их непривычным ладом, Рождающих такую грусть. Мне дорог тем поэта слог, Что всюду, возникая нежно, Блуждает где-то между строк И помогает мне надежда.
Песенка
Я все время мечтаю о том, Что однажды наступит «потом», И шарманка поет за окном Про волшебное это «потом». Все хорошее будет потом, И удача, конечно, при том, И в таинственном этом «потом» Обернется печаль пустяком. А сегодняшний полдень угас, И опять я забыла о том, Что совсем не приходит «потом», А все время бывает «сейчас».
«Сторожу свое жилье…»
Сторожу свое жилье… Время беды перемелет. В палисаднике белье — Ветер сушит, солнце белит. Спит дитя, а я кружу, Ворожу над домом сонным. Бог в пространстве заоконном Все вершит по чертежу. Боже мой, и я уйду, В час последний все приемля. Сохрани мой дом и землю, Дом и дерево в саду.
«В эпоху повальной торговли…»
В эпоху повальной торговли Божественный певческий дар — Свистеть без воды и без кровли — И вовсе негодный товар. За весь этот ворох бумажный, Где чья-то тоскует душа, В век атомный — жесткий, продажный — Никто не дает ни гроша. И песни на белых листочках, Разбросанные наугад, Каракули, буквы и строчки, Как ангелы, в небо летят.
«А мир совсем не изменился…»
А мир совсем не изменился, Он кружится, как заводной. И только месяц наклонился Так странно низко надо мной В ту ночь, когда мой сын родился.
«Продлись еще немного жизнь…»
Продлись еще немного жизнь, помешкай. Я принимаю все твои дары: И эту радость с горем вперемешку, И эту боль прощанья до поры, До времени, до срока, до печали… Ах, что за тяга, что за благодать — Все время быть вначале, быть вначале, Когда еще конца не угадать. Любовь моя, свеча моя, дотла, До основанья, кажется, сгорела, Но мне твоя улыбка так мила, Люблю иль нет, кому какое дело, Я все перемешаю — сон и явь, Реальность с вымыслом, как на твоих картинах. Ты — здесь, я — там. И как нам знать, кто прав? И две свечи на разных двух каминах. Седьмой свечи последний тихий свет, Как долго он не гас, и до сих пор он дышит… Теперь прощай. Меняться толку нет. Не мы творим. За нас судьба все пишет.
Григорий Люксембург
Молочник
Утром добрый молочник Бьет монетой в окно, Как в пустой колокольчик, Не звеневший давно. Бородатый и старый, Улыбается всем, Он и в долг отпускает И живет только тем. Не ворует, не просит, Не разводит водой, Сколько дашь, столько бросит В кошелек голубой. Он уходит и тает. Тут же ахнет петух, И собака залает На прохожих старух. 1963 г.
Новгородские колокола
По ком звонят колокола? Что может с нами приключиться? Но только знаю: не со зла Идет на исповедь убийца. Я слышу звон: дурной монах Крадется дальними дворами, Он любит женили, как монарх, Он смотрит Божьими глазами. Уходит из-под ног земля, Плывет на чьих-то теплых спинах, И, словно тонущий в трясине, Бьет день и ночь в колокола. 1968 г.
Ужин у ребе
После молитвы о хлебе Слаще селедка и лук. Кто научил тебя, ребе, В тесто замешивать звук? Будто не ест, а целует Белых картофелин снег: Что он у Бога ворует, Этот смешной человек? То задыхается в споре, То прикоснется к вину, Ребе копается в торе, Пальцы макает в слюну. Он и старик и ребенок — Рыжебородый аскет, Ребе, зачем вам приемник И электрический свет? Ребе, ташкентский мессия, Школьный учитель, пророк… Это не Рим, а Россия. Это не дьявол, а Бог. Ташкент, 1971 г.
Евреи
Гасят страсть и зажигают свечи. Бог един — и нет других богов. И глаза без устали калечат Копьями остроконечных слов. Азбука искателей разгадки, Миру нужен твой лукавый плен. После пыток, как напиток сладкий, Ты стекаешь каплями со стен. И в глаза, как в высохшие лужи, Брызнет с книг кровинка торжества, А на утро всех тоска задушит Черными перчатками вдовства. 1971 г.
Осень
Горим, горим в осенних красках! Какая зрелость! Раз в году Случается такая встряска И на бумаге, и в саду. Как после длительной осады Повержен город и сожжен, И бродят женщины по саду, Который так незащищен. И лишь одна белье стирает, Зачем-то простыни синит, Как будто ничего не знает, Как будто город не горит. 1971 г.