Степа-чирышек

— Ты, Степа, не петушись, — говаривала по ночам жена, закинув на Степу свою тяжелую ногу. — Не ерепенься зазря. Не мельтешись попусту. Живи себе тихо. Все одно в толпе тебя не видать. Ты, Степа, у меня чирышек.

Степа-чирышек фыркал по-кошачьи, сердито спихивал женину ногу, в который раз сглатывал горькую обиду, а она корявая, никак не глоталась, костью торчала в глотке. Глупая, бездушная природа одним дала все, а другим — ничего. У одних — радость безмерная, у других — тоска завидущая. У одних — горизонты до бесконечности, у других — носом в чужое пузо. И работает Степа отменно, и грамотами не обделен, а вышел на улицу: уважения — шиш. Каждый балбес свысока оглядывает, каждый лоб дышит Степе в макушку — вытерпеть нету сил. А дома и того хуже. Жена досталась Степе правофланговая, пацаны у Степы махнули выше папани, и оказался он в родной семье самым мелким — мельче нету. Будто не отец — Степа, а меньшой сын Степка. И это так бередило, так корежило и выворачивало наизнанку, что порой Степа не выдерживал, до краев переполнялся обидой, в ярости выходил во двор, выбирал жертву повыше, грубо задирался для скорой драки, а потом жертва вламывала ему по первое число, и затихал Степа, и успокаивался ненадолго, до нового переполнения.

Последним вломил Степе друг детства и сосед по подъезду Гога Погорелов. Дело было под вечер, стоял Степа посреди двора, лениво соображал, куда податься, а Гога подкатил на роскошном «Форде», высадил жену, стал выворачивать обратно. Длинный «Форд», в полдвора: никак не развернется. Гога Погорелов купил его по случаю и с той поры ума лишился: холит, лелеет, пушинки сдувает — только что языком не облизывает. Смотрел, сощурясь, Степа, обидой наливался: в здоровенном «Форде» развалился здоровенный Гога, и сил в машине навалом, а в Гоге и того больше. А ведь в одну школу бегали когда-то, в один класс, по одной дорожке, а теперь тот на «Форде» раскатывает, а этот посреди двора мелким пнем торчит, дорогу загораживает. Это где ж они разминулись, где Степа сошел с той дорожки, что прямым ходом вела к роскошному «Форду»? Гога бибикнул, Степа — ноль внимания. Гога опять бибикнул: отойди, мол, друг, по-хорошему. Степа заорал, глотку перехватило: «Катись отсюда, Форд сучий, буржуй рваный, частник недорезанный…» Гога подъехал, пихнул бампером под коленку. Степа взбеленился — и кулаком по капоту. Ну, тут уж Гога Погорелов света не взвидел! Он так своего Форда бережет — уж лучше бы ему по морде грохнули. Забибикал Гога от ярости, выскочил из машины, вломил Степе и с левой и с правой, да и укатил на своем «Форде» — только фукнул на Степу выхлопными газами.

И тогда Степа-чирышек задумал про себя страшное. Понял он, что пришло время подняться над толпой, выпрыгнуть по пояс, показать себя каждому. Вот он, я, граждане, каков есть! А было Степе — сорок два года от роду, и шанс у него намечался — последний.

Во втором часу ночи Степа выскользнул из квартиры, крадучись побежал вниз по лестнице. Около лифта с незапамятных времен пылилась в углу батарея водяного отопления. Давно бы уж ребятня уволокла ее на металлолом, да тяжеленная — не осилить. Степа поднатужился, перевалил батарею на бок, подтащил к лифту — и зарычал от злости. Лифт не работал! Был у лифта очередной внеочередной ремонт. Сразу опустились руки, захотелось плюнуть на это дело и завалиться обратно под одеяло, но Степа на соблазн не пошел. Это была его минута, выстраданная минута Степы-чирышка, и пропускать ее не имело резона. Нынче — или никогда! И он единым махом вздернул батарею на грудь и твердо шагнул на первую ступеньку…

Где-то через час, не раньше, Степа выволок батарею на последний этаж. От натуги ломило спину, пальцы на руках скрючились и не разгибались, ноги дрожали частой дрожью, внизу живота от непереносимой боли разрывались мышцы. Последние этажи Степа уже не тащил, а перекатывал батерею, обмирал чуть не на каждой ступеньке, и добравшись до верха, рухнул на грязный пол, привалился потной спиной к холодной стене. Сил не было, мыслей не было, злости — и то не было. Все задавила проклятая чугунина. Чуть отдышавшись, Степа повел помутненным взором по площадке, и в свете тусклой лампочки углядел на ближайшей двери: «Погорелов И.В.» Друг детства, Форд сучий, частник недорезанный… И неведомая сила всколыхнула Степу, подняла кверху, поставила на дрожащие ноги и, обрывая негнущиеся пальцы, вскинула ему на грудь батарею…

Он стоял на крыше, вытянувшись во весь свой девятиэтажный рост, и все этажи под ним затихли, замерли, будто уже не спали спокойным сном, а притаились в страхе, и будильники тикали неотвратимо, минами замедленного действия, и даже звезды перестали мигать, смотрели во все глаза, чтобы не пропустить самого интересного. Степа глянул вниз, примерился, мощным рывком вздернул над головой чугунную батарею, и, застонав от натуги, кинул ее вниз, на приткнувшийся к стене роскошный «Форд». И «Форд» разломило пополам…

Над домом, над городом, над миром, над вселенной, выпрыгнув по пояс, беззвучно хохотал Степа-чирышек, и горькие слезы в два ручья текли по его опавшим за ночь щекам. А было ему — сорок два от роду, и шанс он использовал — последний…

Рина Левинзон