Лишь немногим русским старше 35 лет нужен специальный толчок, чтобы начать вспоминать о войне. Я слышал массу историй о тяжелых испытаниях, выпавших в военные годы на долю отдельных людей; но вот однажды я оказался в комнате, где было полно народу и где худощавый, темпераментный человек, художник, ударился в юмористические воспоминания о своих военных годах, когда он служил авиационным механиком. Он рассказывал, как каждый стремился раздобыть хоть какое-нибудь спиртное, чтобы заглушить боль, холод, страх. Одним из наиболее часто применяемых способов был слив рабочей жидкости из амортизаторов шасси самолета, после чего эту смесь масла и спирта пропускали через фильтр противогаза. Это был медленный и трудоемкий процесс, но напиток получался вполне сносным. «Конечно, — добавил рассказчик, — самолет из-за этого кренился на сторону».
Была у меня и другая встреча — с экскурсоводом по Кавказу. Этот человек оказался более терпимым по отношению к немцам, чем большинство русских, потому что несколько немецких солдат спасли его от казни. В годы войны, будучи в ту пору подростком, он оказался на оккупированной территории. Его отправили на принудительные работы, и однажды он уронил телефонный столб на плечо немецкого сержанта. Разгневанный сержант приказал мальчишке отойти к ближайшим кустам и расстегнул кобуру пистолета. Но солдаты, поняв, что тот собирается сделать, закричали: «Вилли, мы знаем, ты — псих, но не делай этого; это ужасно». Дважды сержант пытался вытащить пистолет, но остальные его удерживали. Наконец, по словам русского: «Сержант дал мне какого пинка, что я отлетел метров на пять. Этим все и кончилось. Вот что дает мне право утверждать, что и среди немцев попадались люди. Они спасли мне жизнь». Этот человек был снисходительнее большинства.
В Мурманске морской биолог, потерявший на войне отца, дядю и еще семерых своих родственников, с трудом выносил все, что касалось политики разрядки между СССР и Западной Германией. «Я знаю, миру нужен мир, — нехотя проговорил он, — но немцев я ненавижу». В частных беседах и другие люди высказывали мнение, что Брежнев зашел слишком далеко, что он слишком доверяет Вилли Брандту и немцам. В Самарканде мне довелось на себе ощутить, с какой острой враждебностью до сих пор в народе относятся к немцам. Когда в одном из магазинов я спросил продавца, сколько стоят узбекские тюбетейки, он отказался отвечать, приняв меня за немца. На мой повторный вопрос он огрызнулся: «Мы здесь немцев не обслуживаем». В Москве молодой немец, техник, который работал в качестве стажера на заводе в 250 км от Москвы (в сторону Ленинграда), рассказывал мне, как он был удручен окружавшей его атмосферой враждебности. «В душе русские не считают, что война закончилась, — сказал он. — Они думают так: «Немцы хотят убивать нас, а мы хотим убивать немцев». А я говорю им: «Да посмотрите же на меня. Я — немец, и я не хочу убивать вас. Война закончилась. Мы, в нашей части Германии, строим социализм». Этот молодой человек так боялся проявлений эмоций русских, что не осмеливался пойти выпить с товарищами по работе, несмотря на то, что приехал в Россию в соответствии с официальной учебно-производственной программой. Его очень расстраивало, что рабочие этого завода не делали различий между Восточной и Западной Германией. «Я целый день проспорил с ними, я рассказывал им, что в нашей части Германии живут их друзья, что мы строим социализм, — говорил он. — Но, по-моему, я их не убедил. Для них немцы это немцы. Они ненавидят нас всех».
И все же власти предержащие серьезно озабочены тем, что молодежи плохо передается эстафета патриотических чувств, свойственных поколению, пережившему войну. Издаются указы, критикуются фильмы, устраиваются встречи с писателями и все — с одной целью: с самого раннего возраста молодежи внушают, что она должна платить дань уважения тем, кто пал в войне. В моей памяти неизгладимо запечатлелись сцены, когда 11—12-летние дети, мальчики и девочки, стоят в почетном карауле у памятников павшим на войне. Я вспоминаю Одессу и памятник, возвышающийся над морем. Это было ветреным осенним днем; небо было сплошь покрыто тучами, ветер гнал по морю белые барашки, и четверо детей в форме юных пионеров — красные галстуки, белые рубашки, синие брюки или юбки — прямо и неподвижно, словно солдаты, стояли у четырех углов памятника. Я со своим экскурсоводом подошел как раз в момент смены караула. Мы остановились и стали наблюдать. Смена приближалась по длинной дорожке. Ребята ритмично размахивали руками, их мешенный шаг напоминал чеканную поступь солдат КГБ, стражей Мавзолея Ленина в Москве. Только похрустывание гравия в такт их шагам нарушало безмолвие. Дети были молчаливы, сосредоточены; чувствовалось, что они с полным сознанием выполняемого ими священного долга стоят в карауле во имя своей Отчизны. Такая церемония — явление того же порядка, что и настоящее военное обучение, проводимое в средних школах в общесоюзном масштабе, всеобщая воинская повинность для граждан, достигших 18 лет, и серьезно поставленное преподавание военных дисциплин в высших учебных заведениях, где студенты проходят обязательную программу подготовки офицеров запаса. Мы впервые столкнулись с этой сетью военной подготовки гражданского населения, когда наша 11-летняя дочь Лори приняла участие в игре «
Все это был — один из многих видов деятельности, убедившей меня в том, что граница между гражданской и военной жизнью, столь четкая на Западе, гораздо менее определенна в советском обществе. Программа общегосударственной физической подготовки называется «
По словам одного русского юноши, в конце 60-х годов во время полевых и классных занятий в летних лагерях неприятеля недвусмысленно называли американцами. Но в 70-х годах, в период разрядки, в некоторых лагерях стали избегать такой идентификации, хотя ребята прекрасно понимали, кого имеют в виду. Силуэты на мишенях, как рассказывал этот парень, представляли собой фигуры в цилиндрах, этом символе буржуазии, чтобы выработать у молодежи «правильный классовый (марксистский) подход». Другой долговязый юноша по секрету рассказал мне, что распорядок жизни в лагерях для школьников слишком напоминал режим настоящего военного лагеря. Так, в первый день был произведен обыск, чтобы удостовериться, не пронесли ли в лагерь спиртное или другую «контрабанду». «Кормили нас так ужасно, что я с трудом заставлял себя есть и все время был голоден», — жаловался он. Отец мальчика, убежденный пацифист, был очень рад, что сын вернулся из лагеря, растеряв романтические представления об армии. «Сначала я был недоволен тем, что он едет в лагерь, говорил отец. — Но сейчас думаю, что это пошло ему на пользу. Теперь эти мальчики имеют правильное представление об армии».
В результате, многие молодые люди прилагают отчаянные усилия, чтобы поступить в высшее учебное заведение — неважно в какое, лишь бы избежать обязательного двухгодичного прохождения военной службы и автоматически получить звание офицера запаса. — Однако и в университетах, и в институтах военные дисциплины поставлены гораздо серьезнее, чем преподаваемые по американской программе Службы подготовки офицеров резерва. Студенты, все, как один, проходят строевую подготовку, изучают воинские уставы и летом, перед выпускным курсом на два месяца отправляются в военные лагеря, но, кроме того, по законам Советской Армии для каждой гражданской профессии предусматривается соответствующий военный профиль. Так, из студентов филологических факультетов, как рассказал мне один молодой бородатый лингвист, готовят военных переводчиков. «Мы изучаем всю военную терминологию и номенклатуру американского оружия — ведь мы должны быть готовы на случай мобилизации», — сказал он. Студенты-биологи изучают мероприятия по сангигиене при ядерном нападении и проходят курсы военной паразитологии и военной микробиологии. Об этом рассказала мне студентка биологического факультета. Девушки-студентки Московского государственного университета, как и студентки любого другого учебного заведения, проходят тренировку в стрельбе наряду с юношами. «Наш инструктор приказал мне залечь с автоматом «Калашников» и показал, как им пользоваться», — с улыбкой рассказывала мне студентка-биолог, яркая блондинка с типично славянскими чертами лица, которые еще более подчеркивались узкими татарскими глазами. — Я выстрелила три раза, но даже не задела стены; моих пуль так и не нашли. Но полковнику я понравилась. И он поставил мне «удовлетворительно».
Время от времени интенсивная советская пропаганда, использующая темы Второй мировой войны, выступает в поддержку политики разрядки, особенно перед визитом в Советский Союз кого-либо из крупных лидеров Запада. Непосредственно перед приездом Никсона в 1972 г. соответствующий тон задал Евгений Евтушенко, написав «волнительную» поэму, посвященную встрече на Эльбе американских и советских армий и будившую счастливые воспоминания о сотрудничестве военных времен и о совместной победе над нацизмом. Не раз в личных беседах я слышал от людей средних лет теплые слова о людях с Запада, с которыми этим русским доводилось сотрудничать, обслуживая аэродромы, где приземлялись американские самолеты, либо во время работы в Мурманске, куда громадным потоком шли грузы, поставляемые с Запада по ленд-лизу. Но гораздо чаще советская пропаганда обходит молчанием эти акты сотрудничества и заостряет внимание на фактах, свидетельствующих о недоверии и конфликтах. В Мурманске, например, отцы города для проформы упоминают о сотрудничестве военных лет, но в местном краеведческом музее, во многих залах которого выставлены экспонаты, связанные с войной, советскому посетителю вряд ли удастся найти хоть малейшее упоминание о помощи союзников. В одном из залов с панорамными, во всю стену, фотографиями разрушений Мурманска нацистскими бомбардировщиками я нашел журнал «Харперс» с передовой статьей, написанной Девом Мерлоу, американским журналистом, прибывшим в Мурманск с морским транспортом союзников. В своей статье он описывает, как их транспорт преследовали немецкие подводные лодки и самолеты и какое облегчение испытали союзники, прибыв к месту назначения. Затем он переходит к описанию того тяжелого впечатления, которое произвели на них разрушения в Мурманске. Однако на русский язык переведена лишь часть статьи, где говорится о впечатлениях автора от Мурманска, но о том, как удалось каравану судов прорваться к Мурманску сквозь огонь, о том, в чем состояла помощь союзников и вообще, почему американцы оказались в Мурманске, не сказано в русском тексте ни слова. Из чистого любопытства я спросил преисполненную энтузиазма Елену Павлову, директора музея, знает ли она что-нибудь о количестве союзных судов или об объеме союзных поставок, прошедших через Мурманск. «Я никогда не сталкивалась с подобными данными за все годы моей работы здесь», — ответила она и посоветовала порыться в городской технической библиотеке, расположенной в красивом новом здании. Директор библиотеки Вера Попова, импозантная, делового вида дама с пышным бюстом, добрых два часа с гордостью водила нас по светлому современному зданию. Когда осмотр был закончен, я попросил у нее материалы о союзных транспортах. Не теряя самоуверенности, она отправила своих сотрудников на розыски. Через час или около того они вернулись с тоненькой брошюркой, в которой было сказано, что в 1942 г. 93 советских корабля доставляли в Мурманск товары, крайне важные для нужд войны, но о помощи англичан или американцев не говорилось ни слова. Дальнейшие поиски тоже ничего не дали к замешательству официально принимавшего меня Николая Беляева, редактора газеты «Полярная правда», местного органа Коммунистической партии, однако на следующий день Беляев с сияющим видом протянул мне книгу, где в одном отрывке упоминалось «об иностранных моряках, в дни войны направлявших свои суда к нашим берегам», но этот отрывок вовсе не имел целью рассказать о помощи союзников — о ней вообще не упоминалось. Зато там была фраза о восхищении иностранцев «подвигом экипажей советских пограничных катеров»: пограничники помогли потушить пожар на судах союзников. Были приведены названия двух-трех кораблей, но о том, из каких стран они прибыли и что вообще им понадобилось в Мурманске, не говорилось ничего. Такое неуклюжее замалчивание могло быть только намеренным: по-видимому, цензура специально вычеркивала упоминания о помощи Англии и Америки Советскому Союзу в войне и о том, что размеры этой помощи составляли 15 млрд. долларов. Это мое предположение впоследствии подтвердили два моих русских собеседника, один из которых был журналистом, а второй — директором киностудии. В результате такого замалчивания, как сказали эти люди, большинство русских полагает, что американская помощь во время войны сводилась лишь к поставкам тушенки. Директор киностудии считал, что поистине сенсацией прозвучало выступление по телевидению Юрия Жукова, комментатора «Правды», в котором он сказал, что американская помощь включала поставки самолетов, грузовиков, джипов, запасных частей и другого жизненно необходимого военного оборудования. «Впервые за много лет наши люди услышали такое о ленд-лизе, — сказал мой собеседник, — и я не помню, чтобы эту программу повторяли».
С точки зрения Кремля, полная и откровенная картина западной помощи Советам в ведении войны шла бы вразрез с советской пропагандой, утверждающей, что войну вел только один — советский — народ. По этой концепции дело представляется так, что война не носила всемирного характера и что Россия была ее центром, а все остальные страны — второстепенными участниками. Конечно, такое заблуждение свойственно всем нациям, но в России оно возведено в самую высокую степень стараниями цензуры. Сказать, что в момент острой нужды Москва вынуждена была обратиться к Западу за помощью, значило бы нанести болезненный удар по национальной гордости русских. Может быть, в некотором роде это — дань глубоко спрятанному в русской душе комплексу неполноценности, но такая информация замалчивалась всегда — шла ли речь о военной помощи, о помощи голодающим в начале 20-х годов, когда при Герберте Гувере был организован Совет американской помощи (кстати, в Большой советской энциклопедии сказано, что деятельность этого совета в основном служила прикрытием для диверсий и шпионажа), или о гигантских американских поставках в Россию в 1972 г. Воспоминания о войне никогда не вызывают у русских ассоциаций, связанных с союзническим сотрудничеством. Даже и сегодня они упрекают Запад за его поведение в войне. Из соображений идеологической солидарности они нередко преувеличивают значение скромных военных акций поляков, румын или венгров против нацистов и редко положительно оценивают вклад англичан, французов или американцев. Но помимо этой официальной линии в поддержку коммунистической солидарности, русские нередко говорят — и я сам это слышал, — что Запад нарочно оттягивал момент вторжения в Нормандию, чтобы дать возможность нацистам сконцентрировать все свои силы на русском фронте. Русские, причем очень многие, рассматривают это как преднамеренный акт предательства. Многие разделяют в этом отношении точку зрения Сталина, напрочь игнорируя тот факт, что пакт 1939–1941 гг. того же Сталина с Гитлером развязал немцам руки в первые годы войны: избавленные в этот период от необходимости воевать на втором — восточном фронте, — они бросили все силы на войну с Англией. Многие американцы не вспоминают об этом, когда их упрекают за Нормандию. Сам я обычно отвечал на эти упреки, что вряд ли мы хотели обескровить Россию, если тратили миллиарды долларов на поставки по ленд-лизу через Мурманск, а русские, как правило, возражают, уверяя, что американская помощь была ничтожной, — всего лишь тушенка. Это я слышал от чиновника Министерства иностранных дел, и от журналиста, занимающего высокий пост, т. е. от людей, которые по своему положению должны были бы быть лучше информированы, и от простых людей, которые могли действительно ничего не знать. От тех, кто располагал правильными сведениями и был готов признать, что Запад во время войны оказывал достаточно большую помощь, я обычно слышал такой ответ: «Но ведь эта помощь выражалась лишь в долларах, а мы платили кровью».
Когда речь заходит о войне. Восток бросает Западу еще один оскорбительный упрек: будто в последние месяцы войны союзники искали путей — при посредничестве жившего тогда в Швейцарии Аллена Даллеса — тайно, за спиной Москвы, заключить мир с Германией. Это утверждение (а многие ему верят) в какой-то степени определяет сегодняшний международный климат. Оно является центральной темой популярного многосерийного телевизионного детективного фильма «Семнадцать мгновений весны». Сюжет фильма — это фальсификация истории рада того, чтобы доказать двурушничество американцев. Советский шпион, красавец-мужчина по фамилии Штирлиц прокладывает себе путь на вершину гестаповской иерархии и обнаруживает заговор, организованный Генрихом Гиммлером, главой СС, и имеющий целью переговоры о заключении Германией сепаратного мира с Западом при посредничестве фельдмаршала Альберта Кессельринга, командующего силами СС в Италии. И только благодаря блестящим способностям Штирлица, а также хитрости и недоверчивости Сталина, который чувствовал, что «союзники ловчат», этот заговор удается блокировать. Хотя телевизионный фильм и повесть, по которой он сделан, были представлены советской публике как полностью «основанные на фактах», нигде в мире нет данных о том, что в составе командования СС Москва имела «супершпиона». Более того, чтобы превратить пресловутое предательство Запада в еще более позорный акт, автор повести и фильма, Юлиан Семенов, растянул истинную протяженность событий во времени; он представил историческую версию, противоречащую опубликованным дипломатическим документам. Согласно документам Государственного департамента о взаимоотношениях между Советским Союзом и Америкой во время войны, появившимся в печати в 1968 г., переговоры с немцами, проводившиеся по инициативе помощника Кессельринга, затрагивали возможность сдачи нацистских сил в Италии и только в Италии. Советскому правительству немедленно дали знать об этих переговорах через посла США в Москве Аверелла Гарримана и пригласили участвовать в них. Ни в одном документе не говорится о какой бы то ни было связи Гиммпера с этими переговорами или о каком-то более широком политическом соглашении, предусматривающем заключение мира с немцами. С другой стороны, документы свидетельствуют о почти параноическом нежелании Сталина признать, что приглашение принять участие в переговорах, сделанное американцами русским, продиктовано доброй волей, и об отказе Сталина, что впоследствии заставило президента Рузвельта с изумлением возражать сталинским обвинениям.
Советские руководители хорошо понимали, что показ многосерийного телевизионного фильма связан со щекотливыми проблемами и поэтому отложили его демонстрацию до возвращения Брежнева из поездки по Америке летом 1973 г. Этот фильм, как в техническом, так и в художественном отношении, намного превосходил лучшие телевизионные многосерийные фильмы, которые я видел в Советском Союзе. Фильм был настолько популярен, что осенью того же года его показали вторично, и политическое влияние фильма на аудиторию по всей стране было огромным. Вскоре после повторного показа «Семнадцати мгновений весны» я ехал из Москвы в Ленинград. Моими соседями по купе оказались оперный певец и армейский капитан. Оба, как выяснилось в разговоре, были глубоко убеждены в предательстве американцев незадолго до конца войны; мои ссылки на документы их не заинтересовали. «Хорошо, что Сталин раскрыл этот заговор, иначе нам бы не поздоровилось», — заявил оперный певец. «Это не очень-то приятно, но так оно и было, — настаивал капитан, и поколебать его тоже было невозможно. — У нас есть документальные доказательства этого. Конечно, в фильме многое — выдумка, но мы знаем, что проделывалось за нашей спиной».
XIII. СИБИРЬ
Я не сторонник мягкотелых робких мечтателей, ребячливых в своем самодовольстве. Я за тех, кто готов сражаться, а не убегает в молитву. Я за идеалистов действия! За тех, кто вышел на борьбу, чтобы изменить мир.
Русские — любители холода. Они радуются началу зимы, когда снег, подобно волшебнику, преображает серый унылый облик таких городов, как Москва, и, припорашивая крыши и оконные карнизы свежим покровом белизны, которой им так недостает во все времена года, придает городу большую легкость и приветливость. После дождливой осени, траурной пеленой покрывавшей город, я сам обрадовался воцарению зимы с ее непродолжительной, но зато великолепной солнечной погодой, чудесным голубым небом и чистым, бодрящим холодом. Однако меня предупредили, что можно и ошибиться, преждевременно радуясь ее наступлению. В первый год пребывания в Москве меня удивил обильный снегопад в середине октября, когда выпало 25 см снега, и я написал репортаж о раннем наступлении зимы. Но шофер нашего бюро Иван Гусев сказал мне, что по крестьянской примете зима наступает лишь после третьего снегопада и что не стоит попадаться на удочку и верить первому ложному натиску зимы. Действительно, весь этот снег превратился в отвратительную грязь и исчез. То же произошло и после второго снегопада. Когда же снег выпал в третий раз, он стал накапливаться, уплотняться, и русские бурно радовались скрипу плотно утрамбованного снега под каблуками и ледяным узорам, затянувшим стекла окон, наглухо заклеенных с начала ноября до конца апреля.
В нашем дворе шоферы возились с капризничающими моторами, со смехом наливая драгоценную водку в радиатор одной из машин, которую почему-то миновали более современные и своевременные методы профилактики, и рассуждали о первом крепком морозе, наслаждаясь им. «Сколько градусов?» — спросил один из них. Когда зима действительно наступает, русские никогда не спрашивают: «Какая температура?» Только: «Сколько градусов?» Самой собой разумеется, что речь идет о градусах ниже нуля. Шоферы с животным удовольствием втягивали в ноздри воздух, как будто первый сильный мороз имеет аромат, словно весенние цветы, и выносили свое суждение по поводу температуры, сравнивая ее с обещанной в утренней сводке погоды.
Когда началась наша первая московская зима, меня поразило, что русские не только не прячутся от мороза, но, наоборот, вылезают на улицы, заполняют автобусы и электрички, отправляясь с беговыми лыжами на плече в ближайшие пригороды, где они со скоростью стрелы несутся по лыжне, петляющей среди пятнистых, освещенных солнцем, берез. Мужчины посолиднее бродят по льду замерзших рек, усердно сверлят в нем лунки и целый день сидят на корточках, следя за своими удочками. Это был один из излюбленных видов спорта и нашего Ивана. Когда я подшучивал над ним по поводу жалкого улова — всего-то миска пескарей, — он ухмылялся и отвечал, что его не столько интересует рыба, сколько поездка зимой за город. У каждого русского всегда есть в запасе рассказ о каком-нибудь месте — подальше на север или где-нибудь в глубинке, — где мороз покрепче, стужа покруче, воздух посуше, а люди повыносливей. Если же я, чужеземец-неофит, бывало высказывался во дворе по поводу утреннего холода, один из шоферов с юмором заявлял, что в Сибири плевки замерзают, не долетев до земли, или, что туалет сибиряков состоит из одного единственного предмета. «Какого?» — спрашивал я наивно. «Палки, чтобы отгонять волков», — следовал ответ, покрываемый взрывами хохота. Не бояться холода, так же, как и глотать водку, — это составные элементы русского мазохизма и у мужчин, и у женщин. Однажды февральским утром, когда зима на некоторое время, нехотя, но все же разжала свои тиски, шестьдесят «моржей» (так русские называют своих зимних пловцов) воспользовались «целебным» 30-градусным морозом для бодрящего купанья среди льдин Москвы-реки. Я стоял в парке им. Горького в толпе сотен конькобежцев, остановившихся поглазеть на купальщиков. Это были в основном люди средних лет и пожилые. Пловцы выходили из павильона для переодевания в купальных шапочках и плавках. Меня пробирала дрожь при виде того, как почти голые они проходят по льду и снегу к берегу реки и ныряют по одному в мрачную темно-коричневую воду. Некоторые храбро поплыли кролем, а большинство, высунув голову из воды, плавали по-собачьи или брассом до тех пор, пока могли выдержать. Когда какой-то моряк в форме прыгнул в воду, не раздеваясь, публика зааплодировала. Несколько женщин среднего возраста медленно барахтались в воде возле гребной шлюпки, позируя фотографам. «Смотрите, как сильны и здоровы наши моржи!» — комментировал какой-то энтузиаст, обращаясь к толпе в меховых шапках, собравшейся на берегу моря. «Они, наверно, не в своем уме», — пробормотал тепло одетый капитан милиции.
Однако это купанье показалось мне детской игрой, когда я оказался в Якутске — городе в Восточной Сибири, расположенном так же далеко на Севере, как и Анкоридж (Аляска), но где еще более холодно, так как Якутск находится в глубине материка вдали от смягчающего влияния океана. Эта столица советского Клондайка расположена у самого полярного круга. Английский журналист Эрик де Мони как-то удачно назвал Якутск «конечной станцией», если не принимать в расчет, что здесь вообще нет никакой дороги, ни начинающейся, ни кончающейся, — даже ближайшая железнодорожная магистраль проходит в 1920 км к югу от города. Но и здесь
Вспоминается, как зимним днем я вместе с двумя своими русскими знакомыми совершил весьма бодрящую прогулку по Якутску. Из бесконечных пустынных просторов северных равнин Сибири дул пронизывающий ветер, обжигавший щеки и леденящий ноздри, — не воющий порывистый ветер, а тихий и острый, как нож. На глаза навертывались слезы, пальцы в перчатках инстинктивно сжимались в кулак. Была середина марта, но даже при ярком солнце температура не поднималась выше 13° мороза. Это была хищная, наглая сибирская стужа, сгибавшая закаленных людей, с трудом продвигавшихся вдоль тротуаров, и загонявшая в дома тех, которым было уж не под силу противиться ей. Накануне в одном кафе с непрерывно хлопавшей за каждым входящим дверью я наблюдал за людьми, которые спасались здесь от стужи стаканом почти кипящего чая и стремились как можно дольше задержаться в этом спертом воздухе, согретом теплом множества людей. Я наблюдал за одним рабочим, который, словно дозу антифриза, залил в себя полстакана коньяка прежде, чем снова выйти навстречу стихиям. В своей всепоглощающей борьбе за тепло люди перестали, очевидно, придавать какое бы то ни было значение тому, как они выглядят на улице. Они шли, волоча ноги в черных неуклюжих валенках или меховых сапогах, в шерстяных рейтузах, спрятав голову в меховые шапки. Воротники пальто были подняты, чтобы защитить все до последнего сантиметра живой плоти от беспощадного ветра.
«Жжет, а? — невнятно спросил один из моих попутчиков, украинец, недавно приехавший в Якутск. «Это пустяки», — насмешливо сказал Юрий Семенов, стройный журналист, коренной сибиряк, дед которого еще в царское время был сослан в Якутск, когда этот город представлял собой мрачный маленький поселок политических ссыльных, торговцев мехами и туземцев-якутов, разводивших стада северных оленей. «В самый холодный день этой зимой у нас было минус 58 градусов, — сказал он. — В такие дни, как сегодня, в Москве детей в школу не пускают, а наши дети ходят до минус 50».