Плохо приобрести репутацию человека, с которым тяжело работать, или человека слишком знающего». Но преданность вознаграждается, как уверял меня честолюбивый и начинающий приобретать известность партийный журналист, с которым я познакомился в Мурманске. Его лично раздражала серость, ограниченность бюрократов, ставших местными начальниками благодаря партийным связям. «Они как были простыми слесарями, так и остались ими, — жаловался он. — И если только они не попадут в скандальную историю, заведя, например, интрижку с дочкой партийного босса, их никогда не понизят в должности. Они могут развалить предприятие, которым руководят, — будь то небольшой заводик или театр, — но тогда «слесаря» просто переводят на другую должность — руководителя симфонического оркестра или директора колхозного рынка. Будучи человеком партии, он никогда не получит должность ниже уровня директора. Так работает наша система». Но подобные сетования не помешали этому красивому, со вкусом одетому молодому человеку, любителю ярких галстуков и хорошеньких девушек, буквально тут же начать рассказывать о своих собственных служебных успехах, о том, что он получил неплохую для своих 30 лет должность, и теперь уже с одобрительным оттенком говорить о том, что партия «руководит всем» и что у него тоже есть «добрые друзья». Атмосфера Тэмени-холла импонировала и ему. Именно эта практическая сторона политики протекционизма часто не отражается в абстрактном представлении о типичном советском коммунисте.

Однажды во время заключительного совещания на высшем уровне между Никсоном и Брежневым в Ялте я разговорился с высокопоставленным партийным журналистом, который достаточно много бывал на Западе и общался с иностранцами, чтобы позволить себе иногда быть откровенным. Он рассказывал о войне и вспоминал, как под влиянием взлета патриотических чувств тогда вступил в партию. Я спросил его, из как их побуждений вступают в партию в наши дни.

— Из идеологических соображений, — ответил он скромно. Я скептически посмотрел на него, разочарованный таким стандартным ответом.

— А что такое для вас идеология?

— Для меня? Это — наше обещание будущего рая, — сказал он с усмешкой, обесценивая таким образом свое предыдущее высказывание. Это — справедливое общество равных с равными возможностями для всех. Это — минимум работы и масса свободного времени, чтобы каждый мог заниматься тем, что ему нравится.

Он остановился, посмотрел на меня внимательно и, перед тем как прикурить сигарету, продолжал:

— Конечно, все это звучит идеалистически в сравнении с той политической действительностью, которую мы наблюдаем каждый день. Наши люди видят и ошибки, и недостатки, и дрязги, происходящие вокруг них, но они думают; «Ладно, через десять-двадцать лет настоящая линия партии восторжествует». Кто-то подошел и прервал наш разговор. Но когда мы снова остались одни, я вернулся к теме идеализма, так как из некоторых его высказываний об американской молодежи и Вьетнамской войне заключил, что он считает молодых американцев большими идеалистами, чем поколение, к которому принадлежат его собственные взрослые дети.

— В вашей стране есть идеалисты, которые пытаются построить лучшее общество, — сказал я, — но, по моим наблюдениям, настоящие идеалисты живут далеко от Москвы. Я их видел в таких местах, как Сибирь или Мурманск. А в Москве я встречаю больше циников, приспособленцев, больше людей, стремящихся к собственной выгоде.

— Вы абсолютно правы, — сказал он немного резко. — В Москве обстановка более циничная. Люди более материалистичны. Вы мне напоминаете одну молодую француженку, которая как-то сказала мне: «Мы терпеть не можем вас, чехов и русских, потому что вы стремитесь к материальным благам, а мы такой материализм отвергаем». Это верно. Наши люди сейчас материалистичны. Но вы должны понять, почему. Прошло уже 56–57 лет со времени революции. Более полустолетия! И теперь люди говорят: «Мы понимаем, какие жертвы требовались во время революции, гражданской войны, войны с немцами, в период коллективизации и первых пятилеток. Мы все это понимаем, но как насчет ваших обещаний? У меня только одна жизнь, и она коротка, так что я хочу получить что-нибудь и для себя. Не все только для будущего!» Таким образом, революционный энтузиазм идет на убыль. И это только естественно после столь долгого времени.

А когда мы перешли на тему об Уотергейтском деле, приближавшемся тогда к своей кульминации, я сказал: «Американцы восприняли его болезненно, но полагаю, что оно хорошо показало не только то, что в Америке происходят неприятности, но и то, что очень искренний политический идеализм действует и до сих пор. Говоря по правде, я был удивлен, когда обнаружил по приезде сюда, что в целом советское общество — это циничное общество и что в сравнении с ним американское общество, в конечном счете, не столь уж и цинично, скорее даже идеалистично». Он взглянул на меня, задумчиво кивнув головой в знак согласия, и с минуту ничего не отвечал. Затем неожиданно я услышал удивившее меня признание: «Я люблю Америку за ее идеализм», — проговорил он и быстро перевел разговор на другую тему.

Было бы неверным думать, что такова типичная позиция высокопоставленных партийных журналистов. Я не знаю, какая позиция типичная. Я знаю только, что это было искренне выраженное в частной беседе мнение одного из весьма либеральных журналистов в дни советско-американского сотрудничества. Полярной противоположностью, причем гораздо более известной на Западе, является тип журналиста, воплощаемый Юрием Жуковым. Этот седеющий щеголевато одетый человек с пухлым лицом, ярый пропагандист холодной войны, ответственный работник «Правды», который успешнее, чем какой-либо другой известный советский пропагандист, играет роль «правоверного» советского человека. Он — как бы московский Джо Олсоп, которого сам Жуков иногда гневно цитировал, приводя доказательства опасного влияния «американских правых кругов». Регулярно выступающий в телевизионных передачах, проводимых прямо из его заставленного книгами кабинета, Жуков, этот человек лет шестидесяти пяти, имеющий две хорошие дачи, просторную квартиру в Москве и машину с личным шофером, часто выступает как выразитель мнений твердолобых советских консерваторов. Как раз перед тем, как Москва перестала глушить «Голос Америки», он обратился к телезрителям с призывом не слушать иностранные радиостанции, предостерегая советских людей о том, что это — идеологические интервенты, использующие «наш родной русский язык для распространения лжи».

Справедливости ради надо сказать, что во время расцвета советско-американских торговых отношений, Жуков однажды пытался изменить широко распространенное ошибочное представление об американском ленд-лизе во время Второй мировой войны как о поставках, состоящих якобы только из консервированного колбасного фарша; Жуков указал, что американцы посылали танки, грузовые автомобили, джипы и другое оборудование. Однако более привычная позиция этого журналиста — позиция запевалы в идеологическом поединке с Западом. После вторжения в Чехословакию в 1968 г. его голос был первым в хоре голосов, кричавших об опасности «чехословацкой контрреволюции» и отпускавших провокационные замечания в адрес югославского вождя Тито. В течение долгих подготовительных маневров к конференции по вопросам европейской безопасности Жуков обвинял Запад в попытках посредством шантажа заставить Москву и ее союзников открыть границы для подрывной деятельности «империалистических стран» в обмен на конференцию на широкой основе между Востоком и Западом, которой добивалась Москва. В одном своем поистине беспримерном выступлении он обвинил большую часть ведущих западных газет — «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», «Лос-Анджелес таймс», лондонские «Таймс» и «Дейли телеграф», французские «Ле Монд» и «Фигаро», а также западногерманскую «ДиВельт» — в проведении «яростной кампании» против разрядки. Некоторые его коллеги из «Правды» говорили мне, что это заявление поставило их в неловкое положение.

Когда появился «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, Жуков взял на себя роль представителя молчаливого советского большинства, зачитывая с экрана телевизора возмущенные отклики читателей на книгу, проникнутые тем квасным патриотизмом и злобной яростью, которые испытывали некоторые американцы к движению за мир во время Вьетнамской войны. При личном общении Жуков оказывается во многом таким же, каким предстает в своих писаниях. Вскоре после выступления с нападками на «Архипелаг ГУЛАГ» Жуков пригласил западных корреспондентов зайти посмотреть получаемые им письма. Как-то раз под вечер он читал нам вслух письма против Солженицына, то и дело переходя с русского на резкий, с акцентом, но вполне приличный английский. Он обошел молчанием вопрос о том, видел ли он сам книгу, но резко возражал против попытки Солженицына вновь поднять тему сталинизма. Жуков сказал нам, что в телевизионной программе он не читал наиболее злобных писем, так как не хочет, чтобы его обвинили в травле Солженицына и Андрея Сахарова. Кто-то спросил, не получил ли он писем в поддержку этих двух людей. «К сожалению, нет, — ответил он по-русски с сарказмом. — Их, наверно, послали в Нью-Йорк таймс». Перед нашим уходом была сделана групповая фотография собравшихся вместе с Жуковым. Через несколько дней он позвонил Джону Шоу из журнала «Тайм» и спросил, есть ли у него «Архипелаг ГУЛАГ» и не может ли он дать книгу на несколько дней. Шоу послал ему свой экземпляр.

Безусловно, самой поучительной для меня встречей с советским коммунистом было все же случайное, происшедшее поздно вечером, знакомство с одним молодым партаппаратчиком. Сначала этот человек напомнил мне какого-нибудь подающего надежды американского молодого политика, переполненного собственными идеями и самоуверенностью, но в его противоречивых взглядах, в конце концов, объединились для меня многие элементы загадки — в чем же суть профессионального партийного работника.

Володя был человеком нового поколения, высоким красивым блондином с широкими плечами, дополняющими его классический славянский облик. Его обаяние и общительность помогли бы ему в Америке стать удачливым страховым агентом или политическим деятелем. Мы познакомились на одной вечеринке, когда большая часть гостей уже разошлась. В тот вечер собравшиеся пили и рассказывали анекдоты. Володя пришел поздно и держался в тени, но когда остался лишь небольшой круг людей, кто-то уговорил его рассказать несколько анекдотов. Он пользовался славой хорошего рассказчика, так же как и блестящего партийного оратора. И в течение нескольких минут он оправдал эту репутацию.

Одной из тем анекдотов в тот вечер была коррупция внутри партии. В первом анекдоте, рассказанном Володей, говорилось о двух партийных секретарях, которые, собрав членские взносы, направились с деньгами в райком партии, как вдруг один из них предложил заглянуть в ресторан и выпить рюмку водки. За одной рюмкой последовала другая, затем закуска, затем еще водка, потом горячее, потом вино, еще бутылка вина, коньяк. Когда пришло время платить по счету, оказалось, что к своим деньгам они должны добавить все партийные взносы. Выходя из ресторана, один из партийных секретарей сказал: «Послушай, я не понимаю, как другие могут себе позволить всю эту выпивку и закуску, не будучи коммунистами». Анекдот всем понравился, особенно потому, что его рассказал член партии, в сущности, единственный среди присутствующих, — всем, кроме Володиной жены, которая нервничала из-за того, что муж рассказывает антипартийные анекдоты, да еще в присутствии зарубежного журналиста. Но Володя был самолюбив и решил показать, что не боится, хотя и попросил кого-то включить радио погромче, прежде чем он продолжит рассказывать. Мы выпили еще по рюмке водки, и он начал рассказ о коррупции в Советской Грузии, где уже в продолжение двух лет проводилась настоящая чистка. Все знали, что партийные и государственные деятели Грузии незаконно построили себе особняки, имеют любовниц, по нескольку машин и занимаются недозволенной торговлей или другой нелегальной деятельностью. Володя превосходно разыграл анекдот: партийные вожди собрались на частный банкет; стол ломится от самых изысканных и дорогих блюд, нескольких сортов водки и грузинского коньяка. Тамада просит выслушать его тост за здоровье партийного вождя: «Я хочу поднять тост за Афтандила Буавадзе, — заговорил Володя с грузинским акцентом, состроив хитрую физиономию, — не потому, что он имеет четыре дачи — слава богу, никому из нас не приходится спать без крова над головой. Я хочу выпить за Афтандила Буавадзе не потому, что он имеет пять «Волг» — слава Богу, никому из нас не приходится ходить пешком. Я хочу выпить за Афтандила Буавадзе не потому, что он имеет жену и трех любовниц — слава богу, никто из нас не холостяк. Я хочу поднять тост за Афтандила Буавадзе не потому, что у него распихано по сберкассам 10 тыс. рублей — слава богу, никому из нас не приходится жить только на зарплату. Я хочу поднять тост за Афтандила Буавадзе, потому что он настоящий коммунист». Володя рассказал этот анекдот очень хорошо, делая паузу после каждой фразы, чтобы усилить впечатление. Все получили большое удовольствие. Затем, постепенно Володя оставил анекдоты. Немного позже я воспользовался случаем и спросил его, почему он, уже получив хорошее техническое образование, вступил в партию. Теперь, не достигнув еще тридцати лет, Володя уже занимал важный пост как профессиональный партийный работник.

«Допустим, у меня есть друг, — начал он объяснять в ответ. — Мы вместе закончили один институт. У нас примерно одинаковые оценки, и мы получили примерно одинаковые должности. Я член партии, а он нет. Дошло до повышения по службе. Как вы думаете, кто из нас скорее его получит? — Он подождал, пока я кивнул ему, и сказал, — вот почему я вступил в партию».

— А как насчет идеологии? — спросил я. К тому времени по радио передавали какую-то громкую музыку, а другие гости болтали.

— Больше никто не вериг в идеологию, — сказал он. — Никому она не нужна. — Затем, почувствовав, что сказал лишнее, поправился, — может быть, кто-нибудь и верит, но таких немного.

— А зачем вы нужны партии, если у вас такие взгляды?