— Потому что они знают, что если человек вступает в партию, он будет им подчиняться. Если вы беспартийный, вы можете иногда отказаться выполнить то, что они от вас хотят: вы не обязаны, например, принимать назначение, если оно вам не нравится. Но уж коли вы вступили в партию, то должны делать все, что вам говорят. Понимаете, дисциплина.

— Но как же ваше отношение к идеологии?

— Я считаюсь хорошим знатоком марксизма-ленинизма, — улыбнулся он. — Я хорошо его выучил в институте. Когда при вступлении в партию мне задавали теоретические вопросы, я отвечал с блеском. Когда я произношу речь, она звучит, как надо. Но то, что я говорю, и то, что я при этом думаю, — разные вещи.

Мы заговорили о колебаниях и поворотах линии партии, и совсем как некоторые западные политические комментаторы, он отметил, что сколько бы раз ни менялась линия партии, ее всегда называли «ленинский курс»:

— Во времена Ленина партия верила указаниям Ленина. Во времена Сталина партия верила указаниям Сталина. Во времена Хрущева партия верила указаниям Хрущева. Во времена Брежнева партия вериг указаниям Брежнева. И все это — «ленинский курс», хотя Хрущев повернул его на 90° после Сталина и т. д. Единственное, что можно сказать о ленинском курсе, это то, что он выписывает круги.

Это была шутка, имевшая хождение среди членов партии. Володина жена снова начала беспокоиться и подошла к нему, уговаривая пойти домой, но Володя вошел во вкус и хотел продолжать разговор. Ему нравилось быть оракулом партии для группы своих знакомых. Кроме того, он хотел доказать независимость своего мышления. «Я мыслю, значит я существую», — заявил он мне посреди разговора. Он был расстроен тем, что партийные инструкции призывали привлекать в партию больше рабочих и меньше интеллигентов, так как считал, что, будь в партии побольше интеллигентов, они сделали бы ее либеральнее. Он сказал, что читал «Архипелаг ГУЛАГ» и вериг тому, что писал Солженицын о сталинских лагерях. Его тревожило, что политическая атмосфера в Советском Союзе становится похожей на то, что было в 1931 г., когда Сталин проводил коллективизацию и людям приходилось подчиняться. Володя считал, что необходима гибкость с целью модернизации системы. Однако почти незаметно его тон стал меняться. Постепенно становилось ясно, что, несмотря на все его прежние циничные замечания и анекдоты, он по-своему все же верил в идею. «Если бы мне представилась возможность, я бы изменил все на 45 %, т. е. почти наполовину, — сказал он самоуверенно. — Извращения начались с 1920-го…»

— С 1918-го, — возразил один из его русских друзей, который до той поры слушал молча.

— Нет, с 1920-го — настаивал Володя. — Когда Ленин начал понемногу выпускать власть из своих рук. До того времени все было правильно. Революция, гражданская война, но после этого были допущены ошибки. Если бы меня тогда спросили, я бы согласился с тем, что после революции нам нужно было стать большим единым коллективом, — и он сжал руку, — чтобы сохранить сильную страну. Иначе мы бы ничего не достигли. Но теперь не та ситуация. Теперь следует вести иную политику, дать людям больше возможностей.

В присущей ему легкой веселой манере он объявил о своей, пусть несколько своеобразной, лояльности и стал рассуждать о том, «что я сделаю, когда попаду в Политбюро». Его друг, Саша, настроенный значительно более либерально, более аполитичный и значительно менее честолюбивый, ужаснулся этим словам и упрекнул друга за стремление к власти, которая его испортит: «Володя, ужасно слышать, как ты говоришь, что хочешь когда-нибудь попасть в Политбюро. Если ты туда попадешь, я застрелю тебя». Это звучало, как студенческая болтовня, но обоим было под 30, и они говорили вполне серьезно. «Нет, — ответил Володя холодно. — Я этого не допущу, я запомню твои слова и позабочусь, чтобы ты не смог до меня добраться». Этот внезапный резкий поворот от шуток и философствования к угрозам, обращенным к другу, был действительно неприятным моментом. Он быстро прошел, но Володино настроение изменилось. Он начал говорить о том, что знал об истинных фактах тайного партийного расследования коррупции в Грузии, о закрытых и открытых процессах над основными действующими лицами в этой истории. Когда я выразил сомнение в точности некоторых мелочей, он надменно осадил меня, обратившись к своему другу: «Саша, тебе известны источники». Думаю, он имел в виду внутрипартийную информацию; Саша утвердительно кивнул, но Володя решил оставить чту тему. Мы стали говорить о разрядке и о торговых связях с европейскими странами. Исподволь проявилась его гордость могуществом советской державы:

— Немцы, — сказал он, — не ваши немцы, а наши немцы, однажды пытались нам угрожать в вопросе о поставках природного газа.

— Какого газа, когда? — спросил я.

— О, вы не знаете историю с газом? — сказал он с некоторым удивлением, явно гордясь большей осведомленностью. Жена его опять встревожилась, но он ей сказал: «Надо же им знать об этих вещах.» Затем он погасил сигарету и продолжал:

— Видите ли, мы поставляем ГДР газ для их промышленности и продаем им его, скажем, за 43 коп., а затем покупаем у них товаров на рубль. Экономически это для нас невыгодно. Но дело тут не в экономике. Это чистая политика. С помощью газа мы держим их в руках. Они нам заявили: «Для развития промышленности нам нужны ежегодно вдвое большие поставки газа.» А мы им сказали: «Мы можем немного увеличить поставки, но не на столько, на сколько вы хотите. Тогда они сказали, что будут получать газ от ваших немцев, хотя ваши немцы тоже уже получают наш газ. Другими словами, наши немцы запугивали нас вашими немцами, но они не могут нас запугать, потому что в наших руках (и тут он начал поворачивать рукой воображаемый вентиль) — краны. Очень полезно иметь краны в своих руках. Сейчас в наших руках краны для обеих Германий. Чем больше они от нас получают, тем крепче мы держим их в наших руках. Так что их угроза для нас — ничто. Мы вообще временно прекратили поставки, и они поняли, что это значит». Это явно была версия, преподносимая на закрытых партийных собраниях. Володя стал также говорить о том, как Советский Союз поступал в сложных ситуациях в Венгрии, Польше и Чехословакии:

— Только трижды Восточно-Европейские страны пытались бросить нам вызов, запугать нас, — сказал он. — Однажды в Польше, и тогда к власти пришел Гомулка, однажды это были немцы, о чем я вам только что рассказывал, и однажды в Чехословакии, и мы все знаем, чем это кончилось.

— А как насчет событий в Венгрии в 1956 г.? — спросил я.

— Это была не та угроза, — ответил он без объяснений.

Я не уловил логики, но понял, что этот человек, несмотря на его цинизм, анекдоты о коррупции и, очевидно, искреннее желание внутренних реформ, гордится тем, что он — реальный политик, что он движим личными устремлениями к власти и влиянию и ему льстит чувство собственного превосходства и осведомленность в секретных делах, которую дает ему положение профессионального партийного работника. Он верил в истоки и цели революции и, хотя считал, что партия сбилась с пути при Сталине, чрезвычайно гордился могуществом своей страны, созданным Сталиным, — этой империи, собранной Сталиным под руку Москвы. Поднимаясь по служебной лестнице, он был готов выполнять приказания партии, если уж не удастся использовать свои партийные связи, чтобы отвертеться от какого-нибудь неприятного поручения; он был готов постоянно распинаться в преданности идеологии, в которую, по его собственном заявлению, не верил, гордясь умением скрывать собственные взгляды и своей репутацией талантливого партийного оратора. В сущности, это был идеальный «свой человек» для партии. Я отлично представлял себе, как он продвинется на этом поприще через несколько лет: его неверие все больше подчиняется его честолюбивым устремлениям, его националистическая гордость советской мощью растет вместе с внутренним удовлетворением своей принадлежностью к привилегированному клану, и до времени затаилась угроза припомнить потрясенному его честолюбием другу слова укоризны. Для Володи, как и для некоторых других советских интеллигентов, которых я встречал, наиболее типичным жестом является то, что русские называют «фига в кармане».

Итак, вера или неверие в идеологию не является чем-то существенным до тех пор, пока личность подчиняется и не бросает открытого вызова идеологии. Система торжествует, а вместе с ней и идеологические ритуалы, которые ее укрепляют, узаконивают и увековечивают.