Мое первое, наиболее сильное, наиболее устойчивое представление о советском коммунизме — длинная очередь на Красной площади. Люди простаивают часами, чтобы взглянуть на своего, положенного в гроб, святого — Владимира Ильича Ленина. Благодаря многочисленным газетным фотографиям, эти русские, стоящие в стройной очереди в Мавзолей, их покорные деревенские лица, в которых отражается терпение, воспитанное столетиями, и их голоса, приглушенные огромным пространством, кажутся знакомыми даже тем, кто никогда не был в Москве. Но эти фотографии и отдаленно не передают значения и психологического настроя этого паломничества к Ленину — одной из основных ритуальных обязанностей в советской политической жизни.

В одно серое ноябрьское утро я присоединился к паломникам. К этому времени очередь уже протянулась через Красную площадь метров на 90, спускалась по пологому склону за Историческим музеем, поворачивала за угол, через чугунные ворота проходила мимо вечного огня у памятника Неизвестному солдату и тянулась дальше примерно на 90 м, а затем постепенно исчезала, терялась где-то в сквере под стенами и башнями Кремля. Было холодно. Люди, одетые в пальто, стояли, прижав руки к бокам и засунув их в карманы. Когда наша часть очереди достигла усиленного милицейского заграждения у начала подъема, откуда Мавзолей еще не был даже виден, милиционеры и люди в штатском выровняли колонну и построили нас парами. После того, как мы прошли заграждение, женщины должны были сдать сумки (которые возвращают позднее). За исключением одной этой длинной человеческой колонны, на Красной площади совершенно не было людей, как на арене огромного колизея перед началом зрелища. Пустота площади усиливала настроение ожидания, вызывала ощущение порядка и дисциплины.

Я находился среди группы туристов из Восточной Германии, но со мной в паре шла высокая светловолосая русская женщина, с которой мы переговаривались, почтительно понизив голос. Колонна шла по брусчатке мостовой прямо по направлению к собору Василия Блаженного, затем внезапно в середине площади круто повернула на 90 градусов к Мавзолею Ленина. С места поворота бросался в глаза разительный контраст между двумя этими русскими святынями: собором Василия Блаженного с его беспорядочной красотой — разноцветным калейдоскопом витых и чешуйчатых луковичных куполов и шатровых кровель — и Мавзолеем — низким, строгим, без всяких украшений прямоугольным сооружением из красного гранита с его величавой простотой. Это было как бы наглядное проявление двух сторон русской души — экзотической и аскетической. И Сталин почти уничтожил одну из них к тому времени, когда угрожал снести собор Василия Блаженного.

На своем пути мы миновали многих милиционеров, но когда подходили к повороту, я заметил голубые погоны и петлицы солдат войск КГБ, расставленных через каждый метр, моя русская спутница и я инстинктивно прекратили разговор. Другие в очереди тоже замолчали. Один охранник в военной шинели вошел в очередь и, не говоря ни слова, поменял местами одну пару, поставив мужчину справа, а женщину слева. Большинство других пар уже шло в таком порядке, но охранник хотел добиться полного единообразия. Через несколько шагов другой охранник энергичным жестом потребовал, чтобы я вынул руки из карманов. Мы сделали поворот. Внезапно один офицер вытолкнул из очереди темноволосого русского, шедшего впереди меня.

— Что это — строго спросил офицер, указывая на какой-то предмет, торчащий у этого человека под пальто.

— Ничего, — ответил русский, — просто сверток.

— Это запрещается. Вы должны выйти, — скомандовал офицер и показал через площадь к выходу, откуда мы пришли, как хозяин, прогоняющий со двора бродячую собаку.

Спутницы русского — женщина рядом с ним и женщина за мной — выглядели удрученными, но никто не протестовал (я, разумеется, не знаю, было ли им известно — поскольку такие сведения всегда замалчиваются, — что несколько месяцев назад в Мавзолей была брошена граната, в результате чего погибло, по крайней мере, три человека). Подошел человек в штатском и заставил русского, выведенного из очереди, показать злополучный сверток. Ровный порядок очереди нарушился к ужасу как охранников, так и туристов. Человек в штатском ощупал сверток — длинный тонкий предмет в оберточной бумаге. «Что это?» — спросил он. «Детская игрушка, — ответил русский робко. — Я ее только что купил». «Ладно, пропустите его», — сказал человек в штатском солдатам в форме. Затем он обратился к русскому: «Несите ее на виду в левой руке; опустите руку вот так», — и он вернул сверток. Русский пустился было бегом догонять своих друзей, продвинувшихся с очередью, но его остановил возглас другого охранника: «Не бежать!» Я слышал, как за моей спиной полная дама из Лейпцига саркастически шепнула своему спутнику: «Вот это дисциплина!» А мы тем временем уже приближались к ступенькам Мавзолея. Охранники давали указания мужчинам снять шапки, продолжая зорко ощупывать глазами людей. Какой-то солдат вдруг заметил, что пальто одного туриста из Восточной Германии несколько оттопыривается. Очередь приостановилась, но это оказалась лишь пара перчаток. Очередь двинулась дальше. Мы прошли между двумя замершими часовыми почетного караула, держащими в неподвижном салюте ружья, поблескивающие примкнутыми штыками, и вошли в Мавзолей. Стоящий прямо перед нами офицер КГБ направлял колонну налево. Люди шли довольно быстро, или это так казалось в прохладном, черного мрамора нутре Мавзолея, — налево, затем направо, два лестничных пролета вниз и прямо в главный склеп. На каждом повороте — вооруженные охранники в форме, внимательно наблюдающие за движущимися людьми. Чем ближе мы подходили к Ленину, тем жестче становился надзор. В самом склепе я насчитал, по меньшей мере, 13 вооруженных солдат: четырех — с примкнутыми штыками — по углам ярко освещенного стеклянного гроба, в котором покоится Ленин, других — в стратегически важных местах. Колонна быстро шла вокруг гроба. Склеп построен так, что посетители, входя, немедленно поворачивают направо, поднимаются на половину лестничного пролета вдоль стены, поворачивают налево и проходят вдоль другой стены по балкону, с которого виден стеклянный гроб с Лениным, снова поворачивают налево, опять спускаются на половину пролета по другой лестнице и выходят из помещения. Этот полукруговой маршрут позволяет увидеть Ленина с боков и со стороны ног, но ни разу посетители не приближаются к гробу более чем на 3–4 м и ни разу нельзя остановиться даже на мгновение и просто посмотреть. Когда мы шли вокруг гроба, один охранник подошел вдруг к какой-то женщине и с силой потянул ее за руку; по видимому, она на минуту отклонилась от установленного маршрута. Как и другие посетители, я был настолько поглощен подъемом и спуском по ступеням, так остерегался налететь на часовых или на других туристов, что почти не имел возможности рассмотреть лежащего в гробу, чтобы убедиться в том, было ли это тело действительно хорошо сохраненными останками Ленина, или, как предполагают русские, говоря об этом лишь в частных беседах, работой какого-то искусного мастера по восковым фигурам.

При том огромном влиянии, какое оказал Ленин на ход истории, он кажется удивительно маленьким в этом своем черном костюме с черно-красным галстуком. Его лицо и руки — единственно видимые части тела — и в самом деле кажутся восковыми. Они имеют желтоватый, слегка темный оттенок, но больше ничто не выдает в них следов времени, прошедшего со дня смерти этого человека, полустолетия, за которое мумия подвергалась таким процедурам, как эвакуация в Куйбышев во время Второй мировой войны, когда немцы угрожали Москве, а также ежегодные реставрации, выполняемые опытными советскими специалистами.

Даже после того, как мы уже миновали гроб, бросив беглый взгляд на Ленина, бдительность охраны не ослабела. Безмолвно мы поднялись еще на два лестничных пролета. Люди шли невероятно тихо, и все же позади себя я слышал, как кагебисты настойчиво требовали молчания. Только по выходе из Мавзолея, когда мужчины стали надевать шапки, я, наконец, почувствовал себя так, словно могу снова нормально дышать. Немцы с удивлением бормотали что-то о строгости дисциплины. Моя русская спутница поинтересовалась моим впечатлением. Я сказал ей, что никогда прежде, ни в одном мемориальном сооружении не видел таких строгостей, такого усиленного контроля. «Американские мемориалы обычно открыты для свободного обозрения, — сказал я, — а в Париже, у могилы Наполеона, куда посетителей пускают группами, я заметил, что они соблюдают почтительное молчание, но подобной бдительности и мер безопасности там тоже нет». «Видите ли, — сказала она в ответ, — так мы охраняем нашего вождя». Она не пыталась защищать советские методы, как это обычно делают русские при таких сравнениях, и мне показалось, что я уловил ироническую нотку в ее голосе, но сказано это было без улыбки, без малейшего намека на то, что и она считает все эти меры чрезмерными. Однако когда мы подошли к могилам героев гражданской войны и бывших вождей, в том числе и Сталина, у кремлевской стены, где меры безопасности были значительно менее строгими, женщина, слегка подтолкнув меня локтем и подмигнув, тихонько заметила: «Ну вот, видите, здесь более свободно».