Однажды весной, когда самолет Аэрофлота приземлился в Ташкенте, стюардесса-узбечка с миндалевидными глазами объявила: «Пожалуйста, можно выходить». Люди стали подниматься и собирать свои вещи, но стюардесса их остановила. «Нет, садитесь, товарищи, — холодно скомандовала она советским пассажирам. — Я обращалась к нашим гостям», — сказала она, имея в виду полдюжины иностранных корреспондентов и их советских сопровождающих. Все русские молча покорились этому оскорбительному приказу, сели и, вытянув шеи, стали смотреть, как мы выходим первыми. Подобные сцены я видел много раз, в разной обстановке и всегда поражался тому, что ни один человек не отказывался подчиниться подобным приказам. Тем не менее мне же довелось быть и свидетелем решительного протеста против бюрократической несправедливости со стороны группы молодых людей (как обычно, менее запуганных, чем их старшие сограждане) явно из образованных и, вероятно, имеющих большие связи семей, привыкших к лучшему обращению. Как и мы, они приехали с одного из небольших советских лыжных курортов на Кавказе и возвращались из Минеральных вод в Москву. Вечером, поднявшись на борт самолета, который должен был вылететь по расписанию, пассажиры узнали, что из-за неустранимой неполадки рейс отменяется, и все мы были вынуждены провести 17 часов в аэропорту, дожидаясь другого самолета. К несчастью, в этом новом самолете мест было меньше. И когда посадка закончилась, молодые лыжники вдруг обнаружили, что одного их товарища не впускают в самолет. Красивый блондин лет тридцати с вьющимися волосами, в голубой куртке, и хорошо одетый брюнет подошли к стюардессе, чтобы попытаться уговорить ее пропустить их друга в самолет. «Товарищи, мест нет, — сказала им круглолицая стюардесса. — Он не зарегистрирован в списке пассажиров».

Другая стюардесса заявила, что у него билет негодный; это явно было мало вероятно, так как на борт первого самолета молодого человека пропустили беспрепятственно. «Это ваша вина, а не его, — заявил человек в куртке. — Если его билет негодный, тогда и мой тоже. Мы все приехали вместе. В нашей группе семь человек, и он покупал билет вместе с нами». «Экипаж ничего не может для вас сделать, — сказала стюардесса. — Займите свои места, чтобы мы могли взлететь».

Протест молодых людей был очень мягким и обоснованным, однако сам факт возражения представителям власти встревожил нескольких женщин, сидевших возле нас. И вместо того, чтобы обвинить Аэрофлот, они стали обвинять компанию друзей: «Легкомысленные молодые люди, безответственные! — проворчала женщина в голубой мохеровой шапке. — Они проспорят несколько часов и ничего из этого не выйдет». «И чего устраивают шум из-за пустяков? — согласилась с ней простая деревенская женщина, вступая в этот спор поколений и классов, просителей и бюрократов. — Они ведь всех нас задерживают». Между тем двое самых молодых, к которым присоединились еще четверо, просили вызвать командира экипажа.

— Командир ничего не сможет для вас сделать, — настаивала стюардесса. — Садитесь! — приказала она намеренно оскорбительно, словно обращалась к собаке.

— Что, вы — дети? — раздался мужской голос. — Зря вы поднимаете шум.

— Багаж нашего друга на борту вместе с нашим, — сказал один молодой человек. — У него не хватит денег на другой билет, если этот негодный, как вы говорите. А когда будет следующий самолет?

Стюардесса не затруднила себя ответом, а один пожилой пассажир предложил: «Надо позвать милицию». И, действительно, к самолету на небольшом автокаре приближались по бетонированной площадке два милицейских офицера в серой форме. Они стали подниматься по трапу, намереваясь силой увести злополучного лыжника. При виде милиции его товарищи в самолете стали рассаживаться. Когда они проходили к своим местам, женщина средних лет обругала их. Друзья отступились, все, кроме высокого блондина в куртке, который продолжал настаивать: «Ладно, позвольте мне, по крайней мере, выйти на минуту из самолета и оставить моему другу немного денег». Это ему разрешили, но о том, когда же этот неудачник попадет в Москву, и речи не было. Как ответили нам в аэропорту, где мы просидели ночь в ожидании самолета, билеты на все рейсы на ближайшие пять дней полностью распроданы.

Советские интеллигенты могут до утра рассказывать истории о пассивной покорности своих сограждан перед лицом власти. Специалист по кибернетике вспомнил, что в 1953 г., когда Сталин был смертельно болен, книга «Клиническая медицина» вышла в свет с большой редакционной статьей под заглавием «Убийцы в белых халатах» о так называемом «заговоре врачей» против Сталина, что было прелюдией к новой чистке. Но диктатор умер, ситуация изменилась, врачей оправдали и пришлось спешно выпустить новое издание с другой редакционной статьей. Подписчиков попросили вернуть первый вариант, который больше не соответствовал линии партии, и многие так и сделали, торопясь скорее подчиниться указаниям, чтобы не подвергнуться опасности в связи с хранением дома «неправильного» варианта книги. Точно так же третье издание Большой советской энциклопедии вышло с длинной статьей о Лаврентии Берии, начальнике КГБ в сталинские времена, впоследствии казненном в результате внутрипартийной борьбы. В отчаянной попытке стереть память о Берии редакторы Энциклопедии срочно выпустили статью о Беринговом проливе. Подписчики получили ее по почте с предписанием наклеить ее прямо на статью о Берии. И как сказал мой друг, и на этот раз очень многие подчинились. Сегодня атмосфера в стране гораздо менее гнетущая, чем при Сталине. В частном кругу, среди надежных друзей, русские направляют стрелы своего остроумия и свои проклятья против вождей, но я видел, как многие перед этим закрывают двери в кухню и задергивают занавески, если и не из страха, то по привычке. Кроме того, они знают, что публичные нападки на любого политического деятеля опасны, а «публичные» — это значит не только в общественном месте, но и просто в присутствии «не тех» людей. Осторожность настолько укоренилась в русских, что одна москвичка средних лет не поверила американскому корреспонденту, сказавшему ей, что американцы могут публично критиковать своего президента (это было в начале Уотергейтского дела). Молодежь, более искушенная, высмеивая такую позицию среднего поколения, любит рассказывать анекдот об американском туристе, который хвалится русскому: «У нас свобода слова: я могу выйти на улицу и критиковать Никсона, как мне вздумается». На что русский отвечает: «У нас тоже свобода слова. Я тоже могу выйти на улицу и критиковать Никсона, как мне вздумается».

Однако даже и это не совсем точно, как убедился в 1972 г. на собственном опыте английский студент университета Ростова-на-Дону, куда он приехал учиться в соответствии с программой по обмену студентами. Англичанин и четыре его товарища, споря с советскими студентами о демократии и диктатуре, сослались на то, что в России всюду развешаны портреты Ленина. Один из русских отпарировал, что это ничем не отличается от обыкновения англичан везде выставлять портреты королевы. Чтобы продемонстрировать разницу наиболее сильным образом, один из англичан снял со стены в своей комнате портрет королевы и разорвал его в присутствии русских. Сведения об этом акте непочтительности дошли до университетского начальства, которое серьезно встревожилось. Англичан вызвали и предупредили, что если что-нибудь подобное повторится в будущем, все пятеро будут исключены.

Я не хотел бы, чтобы у читателя сложилось впечатление, что русские абсолютно послушны. Я видел, как водители спорят, хотя и не слишком ожесточенно, с милиционерами-регулировщиками, слышал, как люди ругают продавцов или мелких чиновников; мне рассказывали о рабочих, вступающих в спор с начальниками. Некоторые посылают письма с жалобами в редакции советских газет и ходят жаловаться на мелкие обиды к секретарям парторганизаций. Однако большинство избегает столкновений с властями. «Если человек столкнулся с кем-нибудь или возник какой-нибудь инцидент, он готов постоять за себя, — сказала мне молодая интеллигентная женщина. — Но если он узнает, что тот, с кем произошло столкновение, какой-нибудь «чин», скажем, из райкома партии, человек тут же тушуется, начинает вилять, всячески стараясь избежать неприятностей. Сама я стараюсь не жаловаться. Если вы слишком много говорите, вам могут помешать в продвижении по службе и вообще причинить массу неприятностей. Раздражать бюрократов — ошибка». Это глубоко укоренившееся ощущение беспомощности, обусловленное могуществом карающих инстанций, и бесцеремонное вторжение официальных лиц в частную жизнь — нечто, почти совершенно чуждое среднему американцу и понятное, возможно, лишь неграм и американским беднякам. Что касается советских людей, то это ощущение свойственно почти каждому. Я припоминаю, какой инстинктивный страх перед чиновниками испытывал один известный ученый-еврей, который обратился за разрешением на выезд в Израиль и, таким образом, порвал с советской системой. Он написал очень мягкое открытое письмо тогдашнему государственному секретарю США Уильяму Роджерсу с критикой американской политики тихой дипломатии в отношении эмиграции. Он спросил меня, стоит ли публиковать это письмо.

«Не думаете ли Вы, что это будет ошибкой? — спросил он. «Вы должны решить сами, насколько это опасно — ответил я, — но что вас беспокоит во всем этом?». Его ответ был глубоко русским: «Я понимаю, что в вашей стране и в нашей многое делается по-разному, — объяснил ученый. — Я полагаю, что тихая дипломатия ошибочна, и хочу сказать об этом, но не опасно ли опубликовать открытое письмо с критикой Государственного секретаря Роджерса? Может быть, он будет мстить и примет меры против меня и моей семьи?» Мощь бюрократической системы заставляет многих русских чувствовать себя всегда виноватыми перед властью. Несколько человек рассказывали мне, что если власти обвиняют кого-нибудь в преступлении, хотя бы только в газете или на общем собрании, то практически все считают этого человека виновным. Точно так же, если обвиняют их самих, как говорили мне русские, первой реакцией каждого являются попытки подыскать объяснения, оправдания или уйти от ответственности, а не возражение против необоснованно причиненного беспокойства или требование соблюдать законность. Одна русская женщина, стойкая диссидентка, которую не так-то легко запугать, рассказала мне о том, как она удивилась необыкновенной, как она считала, смелости своего африканского друга, студента Московского университета имени Лумумбы. У студента возникли неприятности с университетскими властями из-за того, что он, вопреки их воле, во время каникул по пути из Африки в Москву остановился в Париже. Когда студент вернулся, декан вызвал его и спросил, что он делал в Париже. Африканец ответил, что это его дело и, возможно, дело французов, но никак не русских. «Ни один русский так бы не ответил, — заявила эта женщина. — Русский сказал бы: «О, понимаете, у меня в Париже друг, и он меня пригласил», или что-нибудь в этом роде, в общем, попытался бы оправдаться. Первая реакция русского — готовность исправить свою ошибку. С детства мы привыкаем чувствовать себя виновными перед вышестоящими и пытаемся оправдаться. Только позднее наступает другая реакция и мы спрашиваем себя: «А какое им дело?»

Тот факт, что сила и власть исходят сверху, а не снизу, сделал советское общество гораздо более иерархическим, чем западные общества, как это ни кажется странным в отношении государства, которое гордится своей верностью пролетарскому делу. Положение на иерархической лестнице в советском обществе сверху донизу определяется силой. Решающим фактором, как откровенно выразился Ленин, является принцип «Кто кого?». Это — невысказанный вопрос, который русские всегда задают себе, вступая в какие-либо отношения друг с другом. Отсюда огромное значение, придаваемое строгому соблюдению иерархии на всех уровнях советского общества. Это проявляется, например, и в чрезмерном внимании, которое сами советские лидеры уделяют решению вопроса о месте каждого из них на групповой фотографии или на трибуне мавзолея Ленина, что и породило западную науку кремленологию. То же было и при царе. Уже несколько столетий назад западные послы в Москве должны были изучать значение икон, чтобы определить вес при дворе того или иного царедворца: важность иконы, которую он несет в официальной процессии, свидетельствовала о его чине и влиянии, и именно это, а не законы реальности или перспективы, диктовало художнику, изображающему такие процессии, расположение персонажей.

В настоящее время Запад изучил некоторые иерархические символы советской системы, но лишь немногие отдают себе отчет в том, как строго соблюдаются эти различия в действительности. Перед выборами в Верховный Совет в 1974 г., например, несмотря на отсутствие какого бы то ни было их политического значения, партийное руководство тщательно подготовило постановку этого спектакля, так что, по сообщениям «Правды», кандидатура Брежнева была выдвинута в 54 избирательных округах; следующие за ним по чину Подгорный и Косыгин выдвигались в 22; Суслов и Кириленко — следующие в ряду — в 10 и т. д., т. е. положение каждого из членов Политбюро на иерархической лестнице четко характеризовалось количеством избирательных округов, «выдвинувших» их кандидатуру. Каждый из кандидатов баллотировался, разумеется, лишь по одному избирательному округу, не имея конкурентов, и каждый выступил лишь с одной «предвыборной речью». И опять последовательность выступлений и значение города или района, где выступал каждый кандидат, почти точно соответствовало его положению в Политбюро; так, наименее значительные члены Политбюро выступали первыми в отдаленных периферийных городах, а Брежнев выступил последним, в Кремле, и его речь транслировалась по всесоюзному телевидению.

Эта приверженность к точному соблюдению иерархии пронизывает все уровни, все стороны советской жизни, являясь современным отражением тщательно продуманной и введенной Петром Великим системы 14 классов государственных чиновников. Не только политические деятели, но и ученые тщательно распределены по разрядам — сверху донизу: академики, члены-корреспонденты Академии Наук, директора институтов, профессора, начальники отделов, начальники лабораторий, доктора наук, старшие научные сотрудники и т. д. Для каждого разряда установлена не только своя шкала заработной платы, но и особые льготы на жилплощадь, а для работников высших разрядов — еще и право совмещать две должности и давать высокооплачиваемые консультации. Спортсмены также официально распределены по классам: заслуженный мастер спорта, мастер спорта международного класса, мастер спорта класса А, класса Б и т. д. В программах спектаклей и концертов, а также при объявлении отдельных номеров всегда называется звание ведущего актера, солиста, дирижера: «заслуженный артист РСФСР», «народный артист РСФСР» (немного повыше), «народный артист СССР» (самое высокое) и лауреат Ленинской премии или какого-нибудь международного конкурса. Мне доводилось бывать на транслируемых по телевидению концертах, во время которых каждый номер объявлялся с соблюдением всего этого ритуала, даже если исполнитель выступал повторно, а если присутствовали композиторы, то сообщали не только их звания, но и награды. Приверженность к церемониалу — национальная черта русских, и они любят эти помпезные титулы и символы заслуг точно так же, как американские мальчишки любят эмблемы, которыми отмечаются успехи скаутов младших групп. Русские страшно обижаются, если случайно забывают упомянуть их почетные звания. Мне вспоминается советско-американская пресс-конференция по торговле, на которой Дональд Кендалл из фирмы Пепсико представил Владимира Алхимова, заместителя министра внешней торговли СССР, сообщив его должность и подробную биографию. Он представил его более тщательно, чем сделал бы это в отношении любого американца. Но когда Алхимов поднялся, он прежде всего отметил, что Кендалл забыл упомянуть, что «я Герой Советского Союза» (присвоение этого звания примерно равноценно награждению Орденом Почета Американского Конгресса). Я часто видел на улицах участников войны, на штатской одежде которых красовались все их награды; точно так же Брежнев щеголяет своими медалями лауреата Ленинской премии мира, звездами Героя Советского Союза (военная награда) и Героя Социалистического труда (гражданская награда), которые сверкают у него на груди во время выступлений и важных церемоний. Американцы воспринимают это как нечто, странно напоминающее англичан с их пэрами, рыцарскими званиями и орденами.

Все это делается не только напоказ или для психологического утверждения чувства превосходства над другими. Эти награды, почетные титулы и звания имеют практическое значение. Их носителям (а таких насчитываются, может быть, сотни тысяч) легче живется. На железнодорожных вокзалах над кассами для гражданских лиц имеется объявление, сообщающее, что депутатам Верховного Совета (в число которых автоматически входят важнейшие партийные и государственные деятели), инвалидам войны, Героям Социалистического Труда и другим, награжденным некоторыми «советскими орденами третьей степени и выше», билеты продаются вне очереди». В кассах для военных такой же привилегией пользуются Герои Советского Союза, генералы, адмиралы, полковники и майоры. Эти правила действуют в аэропортах, театрах, гостиницах и во множестве других общественных учреждений. В каждой из пятнадцати союзных республик имеется своя иерархия важных лиц, которым предоставляются такие привилегии в пределах данной республики.

Вообще, как правило, все советские граждане получают маленькие книжечки-пропуска. Как игральные фишки в Монте-Карло, они имеют различные размеры и цвет, в зависимости от положения их владельцев. Эти маленькие пропуска в жестком переплете, размером немного меньше магнитофонной кассеты, обычно синего цвета. А пропуска деятелей Коммунистической партии (всех уровней) и руководящих работников важнейших государственных учреждений — красные. Артисты оперной и балетной трупп Большого театра, рассматриваемого как флагман советского искусства, тоже имеют красные пропуска. Когда в 1972 г. удостоились чести получить такие пропуска артисты балета Кировского театра в Ленинграде, это, как рассказывали мне некоторые из них, существенно облегчило им жизнь. На большей части пропусков рельефным шрифтом выдавлено название учреждения, что позволяет мгновенно распознать могущество и статус владельца пропуска. На пропусках работников службы безопасности имеются государственные гербы. Часто достаточно лишь помахать красной книжечкой, особенно если на ней имеется государственный герб или название важного партийного или государственного учреждения, чтобы обеспечить ее владельцу незамедлительный прием в жилконторе, доступ в театр, ресторан, проход через милицейское заграждение, тогда как остальные должны тоскливо стоять в очередях. Я часто с негодованием наблюдал, как обладатели таких книжечек всюду проходят без очереди, но русские не протестовали. Они воспринимают это, как неотъемлемую часть советской действительности. «Вы приучаетесь не жаловаться, что бы вы при этом ни испытывали», — безнадежно сказала одна молодая женщина.

Наиболее заслуженные и высокопоставленные лица получают специальные пропуска размером с книжку карманного формата. Валерий Панов, артист балета, показал мне свой пропуск, выданный ему после того, как он завоевал высокую государственную премию. Пропуск напоминал небольшой диплом, заполненный четким почерком какого-то «придворного» каллиграфа. Обыкновенный чиновник при виде такого документа мгновенно распознает ранг его владельца и из кожи вон лезет, стараясь ему угодить. Ни один современный советский писатель не превзошел Чехова в умении показать двуликость русских чиновников — их раболепную угодливость по отношению к вышестоящим и высокомерное презрение к массам. За два десятилетия до революции Чехов создал ряд маленьких рассказов, которые столь же современны, как если бы были написаны только вчера. В рассказе «Толстый и тонкий» два бывших однокашника случайно встречаются через много лет. Оба радуются встрече, но как только тонкий узнает, что толстый поднялся немного выше его по служебной лестнице, нормальные человеческие отношения между ними сразу же становятся невозможными. Тонкий начинает так подобострастно, с таким благоговением перед высоким чином относиться к своему толстому другу детства, что все время нервно хихикает. В наше время, как рассказывали мне русские, чаще всего бывает наоборот: занявший более высокое положение начинает относиться свысока к своим старым друзьям, и дружеские отношения между ними уже не могут продолжаться. В любом случае ощущение подчиненности или превосходства представляется почти неизбежным в общественной жизни. Если взаимоотношения американцев определяются их капиталом, то у русских — их положением. И они обращаются друг с другом соответственно. И эта особенность очень ярко изображена Чеховым в рассказе «Хамелеон»: полицейский надзиратель, не зная, что делать с заблудившейся собачонкой, держится то с угрожающей важностью, то с робким подобострастием — в зависимости от предположений, высказываемых собравшейся толпой по поводу личности и чина хозяина собачки. Надзиратель готов принять строгие меры, полагая хозяина маленьким человеком, и замять дело, услышав из толпы, что владелец собачки — генерал. По мере того, как меняются версии о возможном хозяине собачки, надзиратель сам меняется подобно хамелеону.

В жизни советского общества это — повседневное явление. Любой иностранец, живший в России, наблюдал резкую перемену в поведении советских людей — от раздраженно надменного до восторженно угодливого, как только выясняется, что они имеют дело с более или менее высокопоставленными лицами. Иностранцы имеют более привилегированный статус, чем большинство русских, и это дает им определенные преимущества. Советский журналист рассказал мне, что в гостиницах Интуриста русские должны давать подписку о том, что обязуются освободить номер в любое время дня и ночи, если он понадобится для иностранца. По дороге из Мурманска в Москву мы с Энн зашли как-то вечером в вагон-ресторан. Официант неопрятного вида грубо сказал нам, что обед заказать нельзя, так как ресторан закрыт. Он принял нас за русских. Мы знали, что до закрытия оставался еще час, и все-таки сели за стол, рассчитывая, что, может быть, нас обслужит кто-нибудь другой. Официант не обращал на нас ни малейшего внимания. Так же вела себя и толстая официантка с блестящими крашеными волосами рыжеватого цвета, который любят обычно женщины из простонародья, уложенными в прическу Брунгильды. Но когда сидевшие в ресторане посетители услышали, что мы говорим по-английски и предупредили Брунгильду, что мы — иностранцы, отношение к нам резко изменилось: обед мы получили. Когда редактор иностранного отдела «Таймс» Джим Гринфилд хотел посетить Москву, он никак не мог добиться, чтобы Интурист обеспечил ему номер в гостинице: какую бы дату Гринфилд ни называл, ему заявляли, что в гостиницах Москвы нет ни одного свободного места. Однако, когда мне удалось устроить так, что вмешалось министерство иностранных дел, номер не только отыскался, но Гринфилд и его жена получили просторный, отделанный мрамором, номер-люкс в гостинице «Националь», предназначенный для очень важных лиц.

Подобные вещи происходят, разумеется, и в других странах. У американцев, как и у других, тоже имеется свое представление о том, кто где находится на тотемном столбе, и они тоже умеют подольститься к начальству. Но это никогда не проявляется так явно, как в советском обществе, пронизанном иерархическим духом. «У нас — придворное общество, поэтому люди и ведут себя, как придворные», — признался мне редактор одного из советских журналов. Среди простых людей, работающих бок о бок на заводах или в колхозах, я наблюдал хоть какое-то чувство равенства. Мне рассказывали, что во время Второй мировой войны чувство национальной солидарности притупило обычное ощущение кастовости. Но сегодня русская жизнь отмечена четким разграничением положения — одни наверху, другие внизу, одни господствуют, другие подчиняются. Некоторые опытные западные дипломаты, а также мои знакомые русские убежденно доказывали мне, что отношения такого рода окрашивают и определенным образом усложняют как торговые, так и политические переговоры Советского Союза с Западом. Компромисс, рассуждали они, это — англо-саксонская концепция, которая предполагает хоть какое-то равенство. Идея компромисса не возникает инстинктивно у советских официальных лиц, потому что для русских инстинктивным является всегда один вопрос: кто сильнее и кто слабее (такой подход делает разрядку крайне ненадежной). Поэтому естественно, что любые отношения становятся испытанием силы. Как-то, во время официального завтрака, я был очень удивлен, услышав, как шведский дипломат, отметив эту характерную русскую черту, выразил горькое разочарование пренебрежительным отношением Москвы к Швеции и другим малым странам: «Русские уважают силу, — резко сказал этот раздосадованный молодой скандинав. — Они ведут себя почтительно с американцами, потому что вы сильны, потому что за вашими словами что-то стоит. Но с нами они обращаются по-другому. Мы — не могущественная держава. Швеция — лишь «малая страна».