Уотергейт был чем-то, чего русские так и не могли постигнуть. Не сами факты вторжения в штаб соперников, подслушивания телефонных разговоров и попыток это скрыть. Это им было достаточно хорошо понятно из истории кровавых интриг и заговоров как при царе, так и при коммунистах. Нет, непостижимым для русских был последовавший за всем этим скандал. Он произошел в политическом измерении, находящемся за пределами их познаний, и реакция русских во многом обнаружила их политические умонастроения. Идея преднамеренного разделения политической власти и подчинения правителей ограничениям закона в течение многих месяцев воспринималась скептически даже наиболее осведомленными обозревателями по американским делам. Видя, что несмотря на серьезное сопротивление Конгресса, президенты Джонсон и Никсон продолжали войну во Вьетнаме, эти обозреватели с трудом могли поверить, что Конгресс имеет реальную власть. Довольно долгое время русские специалисты по Америке воспринимали весь этот скандал как какие-то причуды демократии, которые вскоре пройдут. В середине 1973 г., примерно через год после того, как сведения об Уотергейте просочились в американскую прессу, много поездивший по свету ответственный сотрудник «Правды», в чьи обязанности входил анализ политики Запада, заметил, что, жалея время, он обычно лишь бегло просматривает новости об Уотергейте. «Слишком много надо читать, а это дело — незначительное», — было его мнение. Несколько позднее, примерно такое же мнение, разделяемое, по-видимому, высокопоставленными чиновниками, выразил заместитель Генерального прокурора М. П. Маляров. Он надменно отверг утверждение Андрея Сахарова, что Уотергейт является доказательством действенности американской демократии. «Это все показуха, — отпарировал он. — Единственное, что Никсону нужно сделать, — это проявить некоторую твердость, и все закончится ничем».

Я все же не думаю, что это было просто циничное принижение американской политической системы; ведь и некоторые диссиденты также высказывали подобные взгляды. Александр Солженицын, например, считал Уотергейтский скандал мелкой партийной возней, бурей в стакане воды. Кроме того, американский ученый рассказывал мне, что один из крупнейших советских специалистов по американским делам в частной беседе зимой 1973–1974 гг. признал невозможность растолковать Уотергейтское дело своему высшему руководству, так как Кремль не принял бы это всерьез. Ответ Малярова академику Сахарову выразил характерную позицию русских: достаточно власти проявить твердость, и все эти проблемы исчезнут. Никсон просто играет со своими критиками.

Это, по-видимому, не было также и ошибочной оценкой политических шансов Никсона (в конце концов, и некоторые американцы неверно их оценили). Для русских проблема была значительно глубже. Они просто не могли понять того факта, что многие американцы рассматривали нарушение закона в Уотергейте и попытки это скрыть как недопустимое нарушение основных принципов демократии. Русские не могли постичь, почему это дело вызвало такую сильную реакцию общественности. Они считали невероятным, что подобранному Никсоном «Политбюро» (именно так некоторые мои русские называли Холдемана, Эрлихмана, Митчелла и прочих) придется пройти через унижение, представ перед судом подобно обычным гражданам, и что вице-президент Агню и президент Никсон будут отстранены от своих постов. Советские лидеры не только не верили в серьезность этого дела, но, по-видимому, в глубине души сомневались и в его разумности. Только некоторые вольнодумцы в частных беседах выражали восхищение американской политической системой. Однако большинство русских, и среди них даже интеллигенты, не доверяющие собственной прессе и регулярно слушающие западные радиостанции, было озадачено, даже напугано тем, что американский Конгресс, судебные органы и пресса могут потрясти основы американского правящего аппарата и сознательно сделают это. Это не вязалось с их собственным политическим опытом. Их история не давала им никакой возможности понять правовые, нравственные и конституционные аспекты ограничения власти президента или его ответственности перед законом в нашей системе. Таким образом, ограниченные марксистско-ленинскими догмами и собственным политическим опытом, русские склонны были рассматривать Уотергейтское дело как фракционный заговор внутри той системы, которую советская пресса называет «Американские правящие круги», или как какую-то игру во власть демократической оппозиции.

«Когда сенатор Джексон станет президентом?» — такой вопрос занимал достаточно эрудированного московского юриста после отставки Никсона. И на этот раз, с точки зрения советского человека, это был вполне естественный вопрос. Уотергейтское дело до самого конца очень слабо освещалось в советской прессе. Некоторые из моих русских друзей полагали, что это объяснялось не только желанием сохранить репутацию Ричарда Никсона — личного партнера Брежнева по разрядке, но и стремлением оградить советское общество от опасных идей о возможности подвергнуть сомнению признанный авторитет. Однако в московских периодических изданиях можно было прочесть между строк намек на то, что Уотергейт является маневром, направленным против разрядки. «Мне хотелось бы подчеркнуть, что уотергейтский удар был нанесен после того, как демократическая партия потерпела поражение (в 1972 г.), — сказал Леонид Замятин, генеральный директор ТАСС, выражающий мнения Кремля, в единственной телевизионной «посмертной» программе по случаю отставки Никсона. — Он (Уотергейт) был по существу использован как главное оружие в межпартийной борьбе и ему была придана окраска конфликта между исполнительной властью в лице президента и законодательной властью, представляемой Конгрессом». Как и другие советские комментаторы, Замятин даже и не упомянул о фактах проникновения в предвыборный штаб демократической партии или о недоразумениях Никсона с налоговым управлением, но сетовал на то, что «посредством радио и телевидения была предпринята вполне определенная идеологическая обработка общественного мнения» против Никсона, этого «сторонника сближения с Советским Союзом».

Вышеупомянутый советский юрист сделал логичный вывод из подобных заявлений, когда спросил о сенаторе Генри Джексоне как о будущем хозяине Белого дома. Из передач «Голоса Америки» и даже из советской прессы он знал, что Джексон — самый влиятельный из демократов критик политики разрядки в Конгрессе. Это и дало ему повод сделать неизбежный вывод о том, что Джексон станет президентом. Форда он рассматривал как никому не известную временную политическую фигуру. Советские люди, помнящие смерть Сталина в 1953 г. и внезапное отстранение Хрущева в 1964 г., ожидали появления новой сильной личности. Все разговоры американцев о судебном преследовании казались им очковтирательством. Я припоминаю, что в апреле 1974 г., за четыре месяца до отставки Никсона, когда сенатор Эдвард Кеннеди, прибыв в Москву, торжественно провозгласил, что американские политические институты только укрепятся, если Уотергейтское дело будет доведено до конца, русские восприняли это заявление как вполне объяснимое лицемерие представителя демократической партии. По-видимому, Кеннеди и демократы одержат победу. Но представление о том, что для политической системы в целом может оказаться полезной фронтальная атака на ее собственного лидера, было настолько чуждым для русской концепции государственной власти, что казалось невероятным. «Что вы, американцы, делаете с вашим президентом?» — перевел мне один из советских корреспондентов вопрос своего коллеги (Уотергейтское дело тогда уже подходило к концу). Этот человек благожелательно относился к Америке и переживал из-за того, что там происходят такие неурядицы. «Как вы, американцы, поступаете с вашей страной?» — обрушился он на меня. «Следовало бы спросить: «Как Никсон поступает с нашей страной?» — возразил я. «Пусть так, — ответил он, — но подобные вещи случаются всюду. Думаете, у нас такого не бывает? — и он быстро приложил к уху ладонь, изображая подслушивание. — Конечно, всюду. Если что-нибудь подобное случается здесь, это тут же стараются замять, так что никто об этом и не узнает, а если какого-нибудь ответственного работника все же поймают на чем-либо подобном, его просто переведут на другую должность, на том же уровне. Высокому начальству, конечно, не о чем беспокоиться. Нет никакой нужды губить страну из-за того, что сделал Никсон». Он и многие ему подобные не изменили своего мнения и после того, как Уотергейтское дело было завершено, и Джеральд Форд совершил поездку во Владивосток, чтобы подтвердить свою верность политике разрядки. Нарушение демократии их никак не задевало.

Если Уотергейт озадачивал русских, то меня удивляла тоска рядовых советских людей по Сталину, а тоска эта, как и непонимание Уотергейта, проистекают все из тех же политических взглядов. Я приехал в Россию, имея представление о Сталине не только как о вожде военных лет и жестоком тиране, чьи беспощадные программы принудительной индустриализации и коллективизации создали советскую мощь, но и как о диктаторе, чьи кровавые чистки с их массовыми истреблениями стоят в одном ряду с преследованиями евреев Гитлером, являясь тягчайшими массовыми преступлениями против человечества в XX веке. Для меня, так же, как и для многих других на Западе, Хрущев, несмотря на непредсказуемость его импульсивных решений, неистовства по поводу берлинских событий, ракетную авантюру на Кубе, был в некотором роде героем, так как осмелился развенчать Сталина, разоблачить его преступления и реабилитировать некоторых из его жертв. Я знал, конечно, что группировка Брежнева круто изменила хрущевскую линию по отношению к Сталину. Эти люди начали постепенно реабилитировать его. Они приказали воздвигнуть скульптурное надгробие над могилой Сталина, поощряли создание приукрашенных литературных и кинематографических его портретов, стремились стереть память о кровавых Сталинских чистках, используя безликий термин «Культ личности»; получалось, будто единственным грехом Сталина было его тщеславие, а не убийство миллионов людей. Но для меня оказалось неожиданностью, что рядовые люди скрыто почитают Сталина, а Хрущева повсюду считают «мужиком», взявшимся не за свое дело, не признавая за ним никаких заслуг, и только либеральная интеллигенция и реабилитированные жертвы сталинских чисток — люди, непосредственно выигравшие от хрущевской политики, — относятся к нему иначе.

Любимым вином Сталина было «Киндзмараули» — крепкое красное вино из его родной Грузии, которое теперь, так же впрочем, как при жизни Сталина, очень трудно достать. В наши дни достаточно лишь поставить это вино на стол во время домашней вечеринки, чтобы вызвать поток тостов за Сталина. Один швейцарский дипломат рассказывал мне, что, оказавшись случайно единственным иностранцем на вечеринке, где собралась группа работников среднего уровня из Министерства иностранных дел, он был чрезвычайно удивлен, услышав, как присутствующие, подняв бокалы с киндзмараули, неоднократно произносили теплые тосты в честь Сталина. Мои друзья, советские интеллигенты, проклинающие Сталина, тоже возмущались, когда на вечеринке по поводу какого-то большого праздника у своих родственников-рабочих услышали, как собравшиеся распевают старые военные песни, в том числе и песню с припевом: «Выпьем за родину, выпьем за Сталина», поднимая рюмки с водкой за мертвого диктатора.

Грузины считаются в России не совсем советскими людьми; они известны как ярые националисты, и поэтому их преданность «своему человеку» — Иосифу Джугашвили, сыну сапожника, возвысившемуся до правителя Кремля, — воспринималась как одна из черт их характера, позволяющая им считать себя выше русских. Грузины не только пьют за Сталина и открыто возражают русским критикам его правления. Мне показывали фотографии, на которых запечатлены грузинские демонстранты, несущие в день советского праздника портреты Сталина вместе с портретами Ленина, Маркса и Энгельса — акт публичного почитания, невозможный в любом другом районе страны. Тем не менее по всей России немало людей, которые, очевидно, тоже тоскуют по Сталину, но ведут себя более осторожно.

Когда водителю такси в Баку — азербайджанцу — задали вопрос по поводу портретов Сталина, наклеенных на ветровом стекле его машины, он заявил: «У нас здесь любят Сталина. Он был сильный хозяин. При Сталине люди знали, на каком они свете».

В вагоне поезда Одесса — Москва директор завода, человек лет за пятьдесят, жалуясь на советскую молодежь с ее длинными волосами и неопрятным видом, и на ненадежность и расхлябанность рабочих своего завода, сказал: «Все они бездельники. Дисциплины-то, ведь сейчас нет никакой. Нам нужен сильный руководитель. Вот при Сталине была настоящая дисциплина. Если кто-нибудь опаздывал на работу на 5 минут…» — и он провел ребром ладони по горлу. Вот по какому времени он тосковал. Тридцатилетний библиотекарь в Ташкенте, русский по национальности, заявил: «Сталин вынес на своих плечах всю огромную тяжесть войны. Он создал мощь этой страны. Конечно, ошибки были, но совершали их другие люди, прикрываясь его именем. Он не должен был им так доверять, особенно Берии. Но посмотрите, чего Сталин достиг. Ни в коем случае не надо было убирать его из Мавзолея (в 1961 г.). Простым людям это не понравилось. Это была идея Хрущева, тупого и грубого человека, который растрачивал государственные средства на свои бредовые затеи вроде попытки вырастить кукурузу в Казахстане. Он и себя выставил на посмешище, и страну опозорил».

А вот слова Геннадия, совхозного бухгалтера: «Интеллигенция может себе мечтать о демократии, но широким народным массам нужен такой вождь, как Сталин, его сильная власть. Они не реакционеры; просто надоели им разные мелкие начальники, которые их обманывают, эксплуатируют, всячески подавляют. Массы хотят сильного хозяина, который сумел бы приструнить всю эту руководящую шушеру. Они помнят, что при Сталине материальные условия жизни были хуже, но зато директора совхозов и другое начальство их не грабили, не насмехались над ними. За местными властями был контроль».