Это — та сторона России, которую иностранцы видят редко. Помню, как русская женщина, которая вышла замуж за американца, рассказывала мне, что в Америке ее больше всего поразила чрезвычайно малая по сравнению с Россией разница в жизненном уровне между городом и деревней. Примерно сто миллионов человек в России живут в деревне. Разумеется, невозможно сделать какие-либо обобщения (как это невозможно в отношении, например, советской молодежи), потому что колхозники Южной Украины, Кавказа и Средней Азии, где произрастают прибыльные культуры и урожаи снимаются круглый год, живут гораздо лучше, чем крестьяне Центральной России. Но то, что характерно для всей русской деревни, это существование определенной иерархии — от председателей колхозов и директоров совхозов, затем главных агрономов, имеющих высокие заработки трактористов и водителей комбайнов, бухгалтеров и инженеров до доярок, пастухов и обычных неквалифицированных сельскохозяйственных рабочих, чье положение значительно ниже. Именно эти люди, составляющие наименее образованный слой общества, стоят на нижней ступени общественной лестницы, на верхней ступени которой находится привилегированная группа руководителей партии и правительства, в чьем распоряжении — особые закрытые магазины и персональные машины с шоферами. Человеку со стороны столь же трудно узнать об истинных условиях жизни низкого слоя общества, как и о привилегированных условиях жизни элиты.
Советские власти особенно чувствительны к проблемам деревни и к тому впечатлению, которое она производит на иностранцев. Даже в городах, когда я замечал, что в старых бревенчатых домах есть особая деревенская теплота, которой нет в соседних безвкусных стандартных сборных домах, чиновники немедленно заговаривали о планах сноса старых изб. Как видно, камень считается символом современного строительства, тогда как деревянные жилища рассматриваются как позорный признак отставания. Избы не вписываются в то самопредставление, которое создано обществом, провозгласившим себя авангардом социализма. В деревнях, как только мы начинали фотографировать, появлялись люди, пытавшиеся этому воспрепятствовать или грозившие аннулировать разрешение на поездку, если мы будем останавливаться по дороге. Министерство иностранных дел неизменно отвечало отказом на наши просьбы о разрешении провести некоторое время в деревне. Три года я добивался разрешения пожить несколько дней в совхозе или колхозе, чтобы получить более полное представление о жизни в деревне. Я предложил, чтобы это было во время жатвы, так как полагал, что жатва — горячая пора и, следовательно, наиболее благоприятное время для наблюдений, но я был готов заранее согласиться на любое время и любой колхоз или совхоз, который бы мне предложили. Когда на целине был получен рекордный урожай зерновых, я попросил разрешения поехать туда, но чиновник из Министерства иностранных дел ответил мне, что люди там слишком заняты. «И к тому же, — сказал он, — целинникам не очень-то понравилось то, что вы написали об Армении» (среди нескольких моих статей об Армении одна была посвящена национальным чувствам армян, что вызвало раздражение московских властей). Я выразил удивление тем, что на целине нашлись читатели «Нью-Йорк таймс», но эта шпилька не смутила чиновника.
Как и других туристов, меня иногда возили на организованные экскурсии в образцовые колхозы или совхозы, расположенные обычно на юге страны, в таких местах, как Молдавия или Узбекистан, где благоприятные климат и почва не только обусловливают большую эффективность сельского хозяйства, чем в Центральной России, но и облегчают жизненные условия. На меня произвели большое впечатление грандиозные ирригационные сооружения в среднеазиатской Голодной Степи, благодаря которым у почти бесплодной пустыни были отвоеваны десятки тысяч гектаров земли, где сейчас получают рекордные урожаи хлопка. Один инженер рассказал, как были построены ирригационные каналы шириной в 64 м — крупнейшее достижение инженерного искусства; эти каналы прорезали сухую, пыльную землю и сделали возможной на ней жизнь людей и растений. Председатели колхозов приводили впечатляющие цифры, звучавшие совершенно неправдоподобно: согласно этим цифрам колхозники жили богаче, чем высшие государственные чиновники или крупные ученые. Вместе с другими корреспондентами меня возили в колхозные усадьбы со свежепобеленными домами, хозяевами которых были Герои Социалистического Труда или другие, столь же нетипичные, представители деревни, которые тут же простодушно портили всю игру, тепло вспоминая предыдущие визиты иностранных делегаций в их безупречно чистые дома, представлявшие собой настоящие музейные экспонаты — с кружевными занавесками, обилием разнообразной мебели и непременно большим телевизором на столике в углу.
Иногда мне удавалось познакомиться с каким-нибудь обыкновенным человеком, но в присутствии многих официальных наблюдателей и надзирателей невозможно было сколько-нибудь серьезно разговаривать о повседневной жизни. Я неизменно слышал одно и то же: «Жизнь у нас хорошая. Мы ни в чем не нуждаемся». Как-то, когда мы были в Армении, председатель одного колхоза расписывал нам с Бобом Кайзером из газеты «Вашингтон пост», что обычный сельскохозяйственный рабочий зарабатывает в течение всего года в среднем 350–450 рублей в месяц; называл он и другие цифры, столь резко расходящиеся с официальной советской статистикой, что мы просто перестали записывать, но он продолжал говорить, как заведенный. Когда мы шли по направлению к его дому, он задержался по какому-то делу, и я, воспользовавшись случаем, незаметно ускользнул и поговорил немного с одним колхозником, который рассказал мне, что в пору жатвы он зарабатывает 150 рублей в месяц, а в остальное время года и того меньше, и что без приусадебного участка он не мог бы свести концы с концами. Но не успели мы поговорить более подробно, как председатель спешно прибежал за мной, прервал разговор, препроводил к себе домой, где нас накормили обильным обедом, сдобренным солидным количеством виноградной водки домашнего приготовления и тостами в честь советско-американской дружбы. Нам так и не удалось осмотреть колхоз, увидеть колхозников за работой и поговорить с ними. И это повторялось всякий раз — прерванные разговоры, вынужденные выпивки, строгий надзор и недостаток времени для свободного общения с людьми.
При Брежневе немало было сделано для повышения жизненного уровня деревни: увеличены закупочные цены на зерно, снижены размеры обязательных поставок государству, повышена основная зарплата колхозников, хотя она все еще уступает средней зарплате рабочих, составляющей примерно 187 долларов в месяц. В ноябре 1974 г. с целью помощи беднейшим семьям, т. е. таким, в которых на человека приходится меньше 800 долларов в год, правительством было принято постановление выплачивать ежемесячное пособие на детей в размере 20 рублей. В печати отмечалось, что бóльшая часть семей, имеющих право на это пособие, — многодетные деревенские семьи.
Повышение цен на продукты на колхозных рынках, наблюдавшееся в последние годы, также улучшило положение колхозников, особенно тех из них, которые выращивают наиболее дорогостоящие культуры. Их наезды в Москву для торговли своими продуктами с последующими набегами на магазины для закупки мяса, колбасы и одежды даже вызывали зависть у москвичей. Я слышал, как горожане жаловались, что их деревенские родственники живут лучше, чем они, хотя и зарабатывают меньше, так как в деревне денег хватает на более долгий срок, и, кроме того, у них есть продукты со своих участков. Один химик рассказывал мне, как он был удивлен, когда, посадив как-то в свою машину «голосовавшего» у дороги колхозника, узнал, что у того есть 3000 рублей на книжке в сберкассе (правда, нет машины). По некоторым сведениям, средние сбережения деревенских жителей действительно превышают сбережения горожан. Но это говорит также и о том, как мало можно купить в деревне. Ведь несмотря на недавние улучшения, деревенские жители в России по-прежнему остаются гражданами второго сорта. Лучшим показателем того, что они сами это чувствуют, является массовое бегство людей из деревень в города (21 миллион человек с 1959 по 1970 г.). Изредка такие видные ученые, как демограф Виктор Переведенцев, откровенно признают «крайнюю отсталость условий повседневной жизни в деревне». Наиболее унизительным в положении колхозников на протяжении десятилетий было отсутствие у них паспортов: власти отказывались их выдавать, несмотря на то, что у всех остальных граждан паспорта есть. А без этого документа колхозники практически так же прикреплены к земле, как когда-то крепостные крестьяне. Многие озлоблены таким положением, но из него нашло выход столь значительное количество колхозников (прежде всего, путем отправки своих детей, достигших 16 лет, в города, где те могут получить свой первый паспорт), что, в конце концов, в 1975 г. власти пообещали выдать паспорта колхозникам. Однако с этим не торопятся: выдача паспортов завершится лишь к концу 1981 г.
По всем показателям жизненного уровня — доходам, школьному образованию, социальным и бытовым условиям, состоянию здравоохранения, наличию потребительских товаров, возможности провести досуг, транспортным условиям — деревенские жители поставлены в гораздо худшее положение, чем горожане. Миллионы людей живут в условиях, которые во всех промышленно развитых странах считаются гранью нищеты, или даже еще худших. В скрытой форме это было признано даже советским правительством, свидетельством чему является новое постановление о пособии на детей. Из отрывочных сведений, просочившихся в советскую печать, я заключил, что в русской деревне существуют такие же безвыходные деморализующие человека условия, какие можно было обнаружить в беднейших сельских районах Америки: тяжелые социальные проблемы, плохие школы, оторванность от остальных районов, труднейшие условия работы, низкие доходы, низкая нравственность, ограниченные возможности проведения досуга, постоянное пьянство. Эти условия, приводящие к тому, что наиболее работоспособная и деятельная молодежь уезжает в города, а в колхозах остаются мало-работоспособные пожилые люди, и делают проблему сельской бедноты в России такой трудноразрешимой, переходящей из поколения в поколение.
Симптомы неблагополучия жизни в деревне проявляются для ее обитателей с ранних лет и не исчезают до старости. Средняя пенсия колхозников 20 рублей (26, 67 долларов) в месяц, т. е. вдвое ниже средней пенсии по стране. Для деревенских детей возможность попасть в ясли или детские сады вдвое меньше, чем для детей рабочих-горожан. В деревне не столь строго следят за выполнением закона, запрещающего использование детского труда, а деревенские школы находятся на значительно более низком уровне, как неоднократно отмечалось в печати, главным образом, из-за того, что учителя-горожане уклоняются от назначения на работу в деревню.
«Дети в деревенских школах неглупые, — сказала мне Надя, опытный преподаватель литературы в средней школе в Москве. — Но нет никакого сравнения между образованием, которое получают они и наши дети. Их не учат ничему. Ученик десятого класса деревенской школы — на уровне нашего семиклассника. Изучая литературу, они часто даже не читают литературных произведений, а только слушают, что рассказывает им учитель, и отвечают на вопросы из своего учебника». И, как показывают социологические исследования, у выпускников деревенских школ гораздо меньше шансов поступить в вузы, чем у городских детей.
Что касается механизации деревенского труда, то в советских фильмах и телевизионных выпусках новостей очень любят показывать новенькие тракторы или уборочные комбайны, движущиеся безупречно правильными колоннами по залитым солнцем полям пшеницы, колышущейся от ветра, или между прямыми рядами хлопчатника. Типичный герой художественных фильмов (часто это женщина в пестром платке) с тщательно выпачканной щекой и строго сжатыми губами, высунувшись из кабины трактора и как бы видя перед собой свою непреодолимую норму, заявляет: «Задание партии, Вася, невозможно выполнить после такой скверной погоды, но мы приняли соцобязательства перед Родиной и мы их выполним. Будь спокоен, выполним, во что бы то ни стало».
А когда мне приходилось проезжать мимо колхозных полей, я бывал обычно поражен тем, как много тяжелых сельскохозяйственных работ все еще выполняется вручную. Бесспорно, повышается уровень механизации, расширяются ирригационные системы, улучшаются методы механизированного ведения хозяйства. Однако перед моим мысленным взором постоянно встает картина, многократно мною виденная и потому неизгладимая: на темном унылом поле женщины в тяжелых ватниках и сапогах, согнувшись в три погибели, копают картошку или укладывают кочаны капусты на плоский прицеп. И единственным признаком механизации во всей этой сцене является трактор, который тащит нагруженный прицеп. Или в Средней Азии я, помню, видел, как дети двенадцати лет и меньше тащили холщовые мешки между рядами хлопчатника, вручную подбирая оставшийся после комбайна хлопок — примерно третью часть всего урожая. Эти картины дополнялись не только широко развернутыми осенними кампаниями по отправке горожан в колхозы и совхозы на уборку картофеля и других культур, но и время от времени появлявшимися в газетах жалобами. Одна из них сохранилась у меня в памяти. В 1975 г. несколько матерей из Туркмении писали в «Правду», что школы, где учатся их дети, были закрыты на 3 месяца, чтобы школьники могли помочь в уборке хлопка. Матери спрашивали, почему для этого понадобился столь долгий срок. «Правда», всегда готовая разнести руководителей колхозных МТС, — традиционный объект советской критики — откровенно ответила, что это произошло потому, что пятая часть сельскохозяйственной техники в Туркмении находилась в ремонте. Еще более поразило меня признание, сделанное в печати экономистом В. Кириченко, о том, что в 1970 г. более 80 % работ в социалистическом секторе сельского хозяйства производилось вручную[34] — поистине серьезная причина того, что в России процент населения, занятого в сельском хозяйстве, все еще в четыре-пять раз больше, чем в Америке.
Важнейшим препятствием на пути механизации колхозов является то обстоятельство, что наиболее знакомая с современной техникой часть колхозников — молодежь — покидает деревню. Пытаясь приостановить это бегство молодежи, председатели колхозов предлагают молодым самые лучшие должности, связанные с обслуживанием колхозной техники, и высокие заработки. Некоторые молодые люди и в самом деле остаются: я заметил, что на полях, где женщины копали картошку, на одиноком тракторе работал всегда тракторист-мужчина и, как правило, молодой. «С апреля по октябрь — в самое горячее время, — рассказывал мне совхозный бухгалтер Геннадий, — тракторист может заработать до 250 рублей в месяц, работая без выходных по 14–15 часов в день. Остальную часть года он зарабатывает по 80—100 рублей в месяц». Однако для молодых низкие доходы — не главная причина бегства в города. Основная причина — это скука, пустота деревенской жизни, подобная показанной в фильме «Табачная дорога», жизни, все развлечения в которой сводятся, например, к посиделкам на лавочке у зеленого забора, отгораживающего деревенскую молодежь от окружающего мира, да к провожанию глазами изредка проезжающих мимо легковушек или грузовиков. Американцам, у которых 100 миллионов собственных машин, в том числе небольшие грузовики и подержанные автомобили, принадлежащие фермерам, трудно понять чувство изолированности, испытываемое в русских деревнях. «Даже телефонная связь с внешним миром чрезвычайно затруднена, — рассказывал Геннадий, — в совхозе, в котором живет три-четыре тысячи человек могут быть лишь пять-шесть телефонов — в конторе центральной усадьбы или в домах руководящих работников. В деревушке, расположенной у проселочной дороги, может и совсем не быть телефона». (В 1970 г. в Советском Союзе было 11 млн. телефонов, тогда как в Америке 120 млн.) «В срочном случае, ночью, — продолжал Геннадий, — приходится будить кого-нибудь из совхозного правления, чтобы открыл контору для вызова «неотложной помощи»; к тому же телефонная сеть работает плохо, и машину приходится ждать часами».
Проблема передвижения еще более сложна. Зимой люди отрезаны от мира снежными заносами. Весной бурая грязь настолько глубока, что большой грузовик завязает в ней по оси, и всякое движение прекращается; исключение составляют лишь несколько главных дорог. Деревни, расположенные в стороне от дорог, в течение многих недель отрезаны от внешнего мира. Школьники не могут добраться до районных сельских школ. Передвижение затруднено даже в хорошую погоду. Проезжая по сельской местности, я бывал поражен видом множества людей, ожидающих автобуса под навесом на автобусной остановке или одиноко бредущих по открытой местности, отчаянно «голосуя». Те, которых мы подбирали, рассказывали, что автобусы ходят нерегулярно и ждать их приходится бесконечно долго. Александр Гинзбург, советский диссидент, сосланный в Тарусу, примерно в 145 км от Москвы, рассказывал мне, что оттуда фактически ходит лишь около половины числа автобусов, указанных в расписании, а если даже повезет с автобусом, то все равно дорога занимает уйму времени. «Мне, например, — сказал он, — понадобилось не менее трех часов, чтобы добраться с больным ребенком до Москвы к врачу (единственный районный педиатр был в отъезде)». От другой семьи, живущей в Москве, я слышал, что для поездки к друзьям в деревню в 242 км от Москвы они поднимались на заре, весь день ехали автобусами и радовались, если им удавалось добраться туда к обеду.
По-видимому, именно эта отрезанность от мира, ощущение заброшенности более, чем что-либо другое, заставляет молодежь покидать деревню. Мне вспоминается один солнечный осенний день в небольшом городке Пасанаури в Советской Грузии, примерно в 96 км от Тбилиси. Время мертвым грузом висело над этим городком, расположенным в горах Кавказа, как это бывает в американских Аппалачах. Деревенские старики собрались на похороны и стояли группами вдоль главной улицы, ведя досужие разговоры. Какой-то мальчишка бегал по улице, показывая соседям лису, попавшую в его капкан. Чья-то корова взобралась на ступеньки гостиницы Интуриста, организующей для иностранцев поездки в горы, и сторожу пришлось трижды отгонять от входа упрямое животное. В соседнем квартале женщины в темных платках копались в каком-то белье, продававшемся в уличном ларьке; некоторые рассматривали новую партию помятых алюминиевых кастрюль в местном универмаге. У одного из каменных домов я разговорился с молодым грузинским рабочим, парнем с квадратной челюстью, приехавшим из Тбилиси, куда он удрал некоторое время назад из этого городка. Там, в Тбилиси, на заводе он зарабатывает всего 135 долларов в месяц, тогда как его отец, плотник в Пасанаури, — вдвое больше, и официально, и налево. «Правда, — продолжал парень, — прочные каменные дома в Пасанаури, хотя и не имеют водопровода, просторнее государственных квартир в Тбилиси, и когда в Пасанаури, являющемся частью Солнечной Грузии, в садах и виноградниках поспевает обильный урожай фруктов и винограда, из которого приготовляют грузинские вина и коньяки, некоторые сельские жители могут заработать достаточно для покупки автомобиля. Зато на заводе, — сказал он, просветлев, — вы имеете дело с техникой, а здесь только со своими руками. В Тбилиси есть рестораны, девушки, разные развлечения. Тбилиси — современный город, а здесь нечего делать, и развлечений нет никаких», — нахмурился парень. Затем, поглядев пристально вверх, на голые деревья и длинные ряды гор, сверкающих по обе стороны долины, добавил: «Тут нет даже кинотеатра. Ничего. Здесь нечего делать, только охотиться и пить».
Те же слова я слышал повсюду. Геннадий, образованный человек в возрасте немногим более тридцати лет, чувствовал, что сходит с ума в совхозных деревнях под Ленинградом. «В совхозах грязь, непроезжие дороги, вы все время ходите в сапогах, — жаловался он. — Это надоедает. Ужасно надоедает! А ведь речь идет о совхозе, расположенном лишь в двух часах езды от Ленинграда! Есть у нас клуб, — продолжал он, — в старом деревянном доме, но в нем сыро, холодно, а фильмы крутят старые, которые вы уже видели дважды или даже четыре раза. Все там, как говорится, «под этим делом» — пьяные. Молодые предпочитают ездить в кино в Ленинград. Ходить по городу не в сапогах, а в туфлях! Чтобы хоть почувствовать себя не животным, а человеком. В городе вы чувствуете себя человеком».
Учитывая эти настроения, приходится лишь удивляться тому, что из деревень бежит сравнительно мало людей. Это объясняется не только административными ограничениями, но и консерватизмом русского крестьянства и его связями с землей, хотя ведущие писатели современной «деревенской школы», такие, как Федор Абрамов и Борис Можаев, превозносящие долготерпение, высокие нравственные качества крестьянства и напоминающие о его лишениях и тяготах, пишут, что многие крестьяне чувствуют отчужденность от земли, и земля осиротела. По-видимому, имеется в виду, что крестьяне не питают привязанности к колхозным полям. Официальные партийные деятели громко жалуются, хотя и в менее литературном стиле, на то, что колхозники плохо работают на колхозных полях и урывают до одной трети рабочего времени для возделывания своих приусадебных участков.
С целью разрешения этой и других хронических проблем советского сельского хозяйства партия инвестировала в него огромные суммы — примерно 150 млрд. долларов за 1971–1975 гг., особенно в грандиозные программы, которые будут способствовать широкой индустриализации сельского хозяйства. В некоторых отношениях возрастающее использование искусственных удобрений и современных ирригационных систем дает положительные результаты. Урожаи хлопка достигли рекордных величин, и даже в неурожайные годы, когда Москва вынуждена была закупать хлеб у Америки, урожаи зерновых были на 10–15 млн. тонн выше, чем при Хрущеве. Новая политика Брежнева в середине 70-х годов была направлена на укрупнение колхозов, в которых строительство, животноводство и другие отрасли хозяйства будут развиваться на единой промышленной основе. Вторым планом Брежнева, подобным хрущевскому плану освоения целины, была программа, предусматривающая вложение 35 млрд. рублей (около 48 млрд. долларов) для возрождения запущенных в течение долгих лет сельскохозяйственных земель Центральной России, тех земель, которые называют Нечерноземной зоной. Один журналист рассказывал мне, что этот план был принят по настоянию «русофильской» части Политбюро, в которую входят Михаил Соломенцев, председатель Совета Министров Российской Федерации, и Дмитрий Полянский, министр сельского хозяйства. В конечном счете, обе программы, по-видимому, направлены не только на индустриализацию сельского хозяйства, но и на уменьшение значения приусадебных участков.
Почти неизвестная за границей небольшая группа либералов и рационалистически мыслящих экономистов, исходивших в своих работах из промышленных реформ середины 60-х годов, попыталась выполнить противоположную задачу. Они стремились к децентрализации сельского хозяйства и возрождению привязанности крестьянства к земле путем использования в качестве стимула частных наделов, нарезаемых на колхозной земле. «Капитализм в одеждах социализма», — так охарактеризовал мне эту идею в частной беседе один из сторонников реформы. План состоял в том, чтобы разделить крупные участки совхозной или колхозной земли между «звеньями» (небольшими рабочими группами, состоящими из 6—12 квалифицированных специалистов), чьи доходы зависели бы исключительно от урожая с их участка. Согласно этому плану, который был выдвинут в начале 60-х годов, в распоряжении звена должна была находиться не только земля, но и техника; таким образом, звено было бы ответственно и за возделывание участка, и за содержание в исправности техники — вечная проблема в советской системе сельского хозяйства и постоянный серьезный фактор осложнений в неурожайные годы. В действительности, каждое звено само по себе было бы небольшим кооперативным предприятием. Расчет был простой: если доходы зависят от результатов труда и работники будут объединены в достаточно малые группы, каждому из ее членов будет выгодно хорошо работать, как работают сейчас колхозники на своих приусадебных участках.
Основное отличие этой программы от существующей системы заключалось в том, что обычно колхозники работают на огромных участках, выполняя сегодня определенную работу на одном поле, завтра — на другом, не чувствуя никакой ответственности за ее качество и не имея никакой прямой заинтересованности в результатах своего труда. Мне говорили, что заработок тракториста зависит от вспаханной им площади, поэтому он старается пахать побыстрее и на небольшую глубину, чтобы обработать побольше площадей, даже если для получения хорошего урожая надо пахать медленнее, глубже, более тщательно. То же относится к прополке и другим работам. Предполагалось, что при системе звеньев будет преодолено укоренившееся представление о необходимости выполнения нормы любой ценой.
Известным сторонником этой системы был Владимир Первицкий, Герой Социалистического Труда из Краснодарского края, на одном эксперименте показавший, что его звено из десяти человек получило в 3 раза более высокий урожай с гектара, который в разные сезоны обрабатывали до 80 человек. Его звено выполняло пахоту, сев, прополку и сбор урожая и заботилось о земле лучше, чем обычно это делается колхозниками. Члены звена почувствовали, что это «их земля», сказал мне Александр Янов, бывший советский журналист, которого КГБ вынудило, в конце концов, эмигрировать, так как идеи реформизма в публикуемых им статьях зашли слишком далеко. Я познакомился с Яновым в Нью-Йорк Сити в декабре 1974 г., через два дня после его отъезда из Москвы. Идея звеньев в середине 60-х годов встретила поддержку, достаточную для получения символического признания во многих колхозах и совхозах; было создано одно или два небольших звена в каждом очень крупном хозяйстве, хотя это и вызвало сопротивление как руководства колхоза или совхоза, так и рядовых колхозников и работников совхозов, которые, по утверждению Янова, испугались, что окажутся лишними, если маленькие звенья будут работать слишком эффективно. Это обнаружило бы значительный избыток рабочей силы в большинстве колхозов и совхозов. Сторонник системы звеньев Геннадий Воронов, член Политбюро, постепенно оказался не у власти, и «консерваторы» прекратили эксперимент со звеньями. Янов рассказал мне, что нашелся, однако, еще один реформист, отличавшийся незаурядной энергией и смелостью, который в начале 70-х годов сделал новую попытку внедрить систему звеньев, основанных на принципе личной заинтересованности, в еще более широком масштабе. Это был Иван Худенко, старый коммунист, дородный, краснолицый, искренний человек. В 1960 г. он оставил высокий пост чиновника в Министерстве сельского хозяйства Казахской республики, чтобы получить возможность на практике проводить свои смелые эксперименты.