Род занятий Василия Починкова — весьма необычный для советской системы. В его служебные обязанности входит содействие частной торговле. Когда я вошел в его кабинет на втором этаже здания, почти не уступающего размерами Мэдисон Сквер Гарден, он встал из-за стола, полный, подтянутый, в белом халате поверх костюма, как аптекарь. Довольно долго темой нашего разговора были бюджеты и прибыли, десятитонные грузовики, сдаваемые напрокат, размеры складских помещений и лабораторные проверки продуктов, порядок сдачи помещений и выдачи спецодежды, установление цен и предоставление ночлега в гостинице людям, приезжающим торговать в Москву из Молдавии, Средней Азии, Азербайджана, Грузии, Белоруссии, а иногда из Литвы и Латвии. Затем мы отправились осматривать помещение.

Починков — директор Черемушкинского колхозного рынка, одного из тридцати колхозных рынков Москвы. Всего в Советском Союзе 8000 таких рынков, где крестьяне могут открыто, в условиях свободной конкуренции, совершенно невозможной в любой другой отрасли советской экономики, продавать продукты на миллионы рублей — урожай со своих скромных огородов, телят, кур, кроликов, выращенных собственными руками.

Для нас, так же, как и для многих семей в России, колхозные рынки были просто спасением. Не все хозяйки могут покупать здесь продукты, так как цены на них приближаются к ценам блюд, подаваемых в номера гостиницы Уолдорф. Так, салат, стоимость которого летом составляет примерно 1 рубль, повышается в цене До четырех с лишним рублей в ноябре, а позже салата вообще не бывает в продаже; кочан цветной капусты зимой стоит больше 2,5 долларов; сладкие груши с юга Украины — около 50 центов за штуку; розы из Грузии в январе стоят примерно 1,35 доллара каждая, но качество продуктов на рынках лучше, а выбор несравненно богаче, чем в государственных магазинах. И русская хозяйка поддается уговорам и призывам продавцов, прельщается ароматом спелых плодов, разложенных на прилавках и бросающих вызов ее аппетиту и кошельку.

«Иди сюда, дочка, — позвала как-то Энн седая бабушка, назвав ее одним из принятых в народе ласкательных слов и пытаясь соблазнить густым, темно-желтым медом, разлитым в банки. — Попробуй, мамаша, какой он хороший, сладкий, и ребенку дай попробовать», — уговаривала она, протягивая Энн и Лесли, нашей трехлетней малышке, дощечку, обмокнутую в мед, и расхваливая только что извлеченные из улья свежие соты, с которых падали тяжелые янтарные капли.

Стоит лишь нерешительному покупателю остановиться возле одного из продавцов, как они все начинают наперебой расхваливать свой товар. Вот небритый щербатый мужик предлагает ободранного кролика. А вот толстая коротышка протягивает, вертит в грубых руках свежие яйца. Старуха в намотанных на голову шарфах, похожая на мумию, предлагает творог на клочках вощеной бумаги или сметану на пробу из белого эмалированного ведра. Смуглый грузин в плоской кепке, не спуская хитрого взгляда с покупателя, срезает с груши кожуру и протягивает на кончике ножа кусочек сочной мякоти. В дальнем углу рынка женщины в грубой деревенской одежде торгуют связками сушеных грибов, нанизанных на бечевку, словно пробочные бусы. Торговки постоянно поливают свой товар водой, так что длинные каменные прилавки завалены горками блестящих огурцов, свеклы и редиски или пучками толстой короткой моркови, напоминающей пальцы ее хозяев, и удивительно сладкой. Резкий запах укропа щекочет ноздри. Голодный покупатель, бродящий между прилавками на Центральном или Черемушкинском рынке, может слегка подкрепиться, пробуя понемногу то мед и творог, то квашеную капусту или кусочки соленых огурцов из бочки, с которых еще капает рассол, то несколько зернышек граната, щепотку фисташек или мелких черных виноградин из Самарканда. Правда, деревенские жители не очень-то доверяют москвичам, забывающим о правиле «хорошего понемножку». «Хватит пробовать, — остановит осмотрительный торговец не в меру увлекшегося. — Сколько взвесить, кило? Покупать сегодня будете?»

Частные наделы, с которых получают все эти продукты, малы, и их владельцы обрабатывают свой клочок земли, как правило, после основной работы, но количество продуктов с этих участков настолько велико и настолько существенно для советской экономики, что 250 миллионов советских людей не могли бы без них прокормиться. Этот факт — больное место для советских идеологов, и власти не стремятся предавать гласности существование такого частного сектора, предпочитая взамен вещать о «грандиозных достижениях социалистического сельского хозяйства». Но из одной необычной статьи, появившейся в марте 1975 г., мы узнали, что 27 % общей стоимости продукции советского сельского хозяйства, т. е. около 43,2 млрд. рублей в год, дают приусадебные участки, которые занимают менее 1 % всех сельскохозяйственных площадей страны (около 8 млн. га)[32]. При таком соотношении частные наделы оказываются примерно в 40 раз более эффективными, чем колхозные земли. Из официальных, опубликованных в Экономическом ежегоднике за 1973 г.[33], данных об урожаях различных сельскохозяйственных культур следует, что в стоимостном выражении 62 % получаемого в стране картофеля, 32 % других овощей и фруктов, более 47 % яиц и 34 % мяса и молока в первой в мире стране коммунизма производят владельцы частных хозяйств, число которых достигает 25 миллионов. Одна из причин этого в том, что колхозы и совхозы производят в большом количестве, в основном, зерновые культуры и хлопок. Другая причина состоит в том, что товары, продаваемые частным образом, имеют более высокие цены, чем при продаже их государству. И третья причина этой поразительной статистики заключается в том, что приблизительно половина продуктов, получаемых с приусадебных участков, потребляется самими колхозниками и их соседями и не попадает на рынок. Однако очевидно также и то, что собственные участки крестьяне обрабатывают гораздо лучше, чем колхозные и совхозные земли. Согласно коммунистическому идеалу, этот последний, досадный, но необходимый, пережиток частного предпринимательства, в конце концов, начнет отмирать по мере того, как будет увеличиваться ассортимент и количество продукции механизированных государственных хозяйств.

Никита Хрущев, хотя и был родом из деревни, настойчиво проводил политику сокращения приусадебных участков, чем и вызвал недовольство крестьянства. Размеры этих участков были урезаны так, чтобы они не превышали 0,2 га, и для колхозной рыночной торговли наступили трудные времена. Как рассказывали мне мои русские друзья, украинские крестьяне были до такой степени озлоблены, что вместо того, чтобы продавать яйца, стали приготовлять из них краску. «Из яичных белков получается очень стойкая краска», — объяснил мне один московский художник.

При Брежневе положение улучшилось. Максимальный размер приусадебного участка был увеличен до 0,4 га, и были приняты меры для улучшения условий колхозной рыночной торговли. По официальным советским данным, количество продукции с приусадебных участков возросло с 1966 по 1973 г. на 15 %. Хотя прирост продукции государственного сектора был еще больше, очевидно, что вековая традиция возделывания приусадебных участков у русского крестьянина не так-то легко отомрет. Даже при крепостном праве у крестьян были собственные участки, которые разрешалось возделывать после отработки барщины у помещика, так же, как и продавать излишки на городских рынках. При коммунизме эта система была закреплена жестокой политикой коллективизации, проведенной Сталиным; она должна была препятствовать переселению крестьян из деревень в города. В настоящее время, как только возникают слухи (как это было в 1974 г.) о том, что намечается реформа в сельском хозяйстве с целью ликвидации приусадебных участков, высокопоставленные официальные лица спешат опровергнуть эти слухи, опасаясь возникновения серьезного сопротивления крестьянства.

При советской власти приусадебные участки ока-запись важнейшим источником продуктов, спасающим население от голода. Недостаточные сами по себе для преодоления огромного разрыва в жизненном уровне города и деревни, они для многих семей означали жизнь несколько лучшую, чем полуголодное существование. Если вы последуете за колхозниками после того, как они продали свой товар, вы увидите, что они направляются в московские магазины за продуктами и вещами, которые невозможно достать в их маленьких жалких сельских лавках. Грузины, узбеки и азербайджанцы, которым посчастливилось выращивать дорогостоящие тропические фрукты и цветы или зимние овощи, дают взятки продавщицам, чтобы достать дефицитные товары, покупают детские игрушки и украшения, кутят в ресторанах, а иногда приобретают подержанные автомобили. Но колхозники, которые живут на скудных землях Центральной России и выращивают дешевый картофель, морковь или свеклу, покупают в магазинах колбасу и мороженое мясо про запас, толстые зимние чулки, пальто из тяжелой ткани, алюминиевые кастрюли и сковородки.

Вечером, когда колхозники едут домой, поезжайте за ними на вокзалы, и вы увидите, кого русские называют народом, толпы тех, о ком чиновники и интеллигенты в частных разговорах упоминают свысока или даже с презрением. Народ — это простые, грубые, примитивные люди, видавшие виды, как и бревенчатые домишки, в которых они живут; терпеливые и выносливые, как рыбаки из штата Мэн, закаленные нескончаемой борьбой со стихиями. Помню, однажды вечером я был на Казанском вокзале, одном из девяти московских вокзалов, через которые ежедневно про ходит более миллиона человек. В 11 часов вечера зал ожидания был переполнен — там было около двух тысяч человек. Все места, где можно было сидеть, были заняты. Люди спали на скамьях, на полу. Все в этом скоплении людей говорило о их скудном, полном тяжкого труда, существовании — мрачные реплики, грубая одежда, жалкие пожитки, подавленность от долгого ожидания. Русские любят хвастаться тем, что они много читают, но во всем зале я заметил лишь человек пять-шесть, заглядывающих в газеты Деревенские женщины с широкими плоскими лицами и гладко стертыми, как дерево старой стиральной доски, скулами, были крепкие, словно лошади. Они сидели на скамьях, как сидят мужчины — расставив ноги, сомкнув руки на животе; в них не было и намека не женственность. Множество напяленных на них выцветших и мешковатых одежд делало фигуры бесформенными. Я вгляделся в одну сморщенную старуху. Под потертым черным бархатным жакетом виднелась серая шерстяная кофта, под ней — цветастый домашний халат, доходивший до пят, под ним — еще одна кофта, затем ситцевое платье и т. д. Все эти вещи давно выцвели, ведь каждая из них была, очевидно, рассчитана на срок от одного хорошего урожая до другого, как и те, кто носит эти вещи, стараются прожить от одного урожая до другого. Девочки-подростки в ярких кофтах и резиновых ботах и даже солдаты в форме цвета хаки выглядели красочно на этом фоне. Мужчины казались мрачными силуэтами — темные мятые пиджаки и брюки, рубашки без галстуков, темные, толстые, грубые пальто; темные кепки или меховые шапки; черные резиновые сапоги или черные ботинки, от веку нечищенные. Повсюду были навалены немыслимые тюки, дешевые фибровые чемоданы, сетки, до невозможности растянутые набитыми в них свертками, покупки, завернутые в ободранные мешки или газеты. Когда по радио объявлялось об отправлении поезда, пассажиры устремлялись из зала, навьючив на себя свой нескладный багаж.

Последуйте за народом в деревню, и вы увидите, что современный мир исчезает с поразительной внезапностью. Не только деревенские жители, но и сами деревни теснятся к Москве. Я был удивлен тем, что всего лишь в 16 с лишним километрах от Кремля, у деревни Малые Мытищи, современная цивилизация с городскими удобствами просто кончается. Новые многоэтажные дома сменяются избами, приземистыми деревенскими бревенчатыми строениями. На проселочных дорогах асфальт внезапно обрывается, и дорога тонет в вязкой грязи, порой представляя собой лишь две колеи или тропки, исчезающие между заборами. Благодаря ленинскому культу электрификации, в большинстве деревенских домов есть электрическое освещение и телевизоры. Но водопровод — это уже роскошь, отложенная на будущее. В углу каждого огорода находится примитивная уборная. Через каждые несколько сотен метров вдоль дороги стоят водяные колонки с ручным насосом. И в теплые летние дни, и в жестокую зимнюю стужу я видел, как деревенские жители зацепляют деревянными коромыслами полные ведра воды и тащат их домой, осторожно балансируя коромыслом на плечах. В стороне от основных проезжих дорог я видел женщин, стирающих белье в холодной проточной воде деревенских речушек, а за деревьями виднелись луковицы церквей.

В некоторых деревнях под Москвой, особенно вдоль дороги, по которой обычно возят туристов к знаменитому Загорскому монастырю, примерно в 96 км к северу от Москвы, деревенские дома украшены резными оконными наличниками ярко-голубого цвета, как в детской книжке с картинками. Деревни с новыми крашеными заборами выглядят уже вполне благополучно. Но большей частью русские деревни — захудалые, тусклые, неопрятные и, прежде всего, тонущие в грязи. Эта ужасная грязь сковывает движение, сковывает жизнь.

Писатель Борис Можаев недавно с сожалением писал, что в «нечерноземной зоне» севера Центральной России, расположенной примерно на той же широте, что и Гудзонов залив, и отличающейся таким же скверным климатом, деревенская жизнь «приходит в упадок и медленно распадается». Картины, подобные описанным Можаевым, я сам видел вдоль дорог к северу от Москвы: запущенные покосившиеся избы, заброшенные пастбища, постепенно вновь зарастающие кустарником. Впечатление такое, как если бы современная цивилизация распространялась от городов кругами, и чем дальше от центра, тем меньше удобств, тем труднее жизнь.

Об этом же говорил мне бухгалтер Геннадий, круглолицый человек с быстрым говором, который родился и учился в Ленинграде, но работал в трех разных пригородных совхозах. В советской социалистической системе совхозы считаются хозяйствами более высокоорганизованными, чем колхозы. Последние теоретически являются добровольными объединениями, хотя выйти из них чрезвычайно трудно. Оба типа хозяйств могут быть очень большими, занимать тысячи гектаров земли и включать несколько деревень. Работники совхозов получают постоянную зарплату, тогда как члены колхозов — определенную долю общего урожая деньгами и натурой. Заработки совхозных рабочих выше; кроме того, по самому статусу совхоза они имеют ряд преимуществ. Так, они получают квартиры от государства, но их приусадебные участки гораздо меньше, и поэтому их фактические доходы иногда ниже, чем у колхозников, хотя постоянная зарплата избавляет от затруднений в случае плохого урожая.

«В крупных богатых совхозах, расположенных в окрестностях Москвы или Ленинграда, и в специальных показательных совхозах условия значительно лучше во всех отношениях, — рассказал мне Геннадий, каменные дома, отдельные квартиры для каждой семьи, канализация, водопровод. Такие условия были в первых двух совхозах, где я работал. Оба находились примерно на расстоянии часа езды от Ленинграда, но третий совхоз был дальше — примерно в двух часах езды. Это было бедное хозяйство: деревянные строения, никаких удобств — ни центрального отопления, ни канализации, ни водопровода. Самая большая трудность во всех трех совхозах — нехватка мяса. Его практически не было совсем. Что касается других продуктов, то чем ближе к Ленинграду, тем больше можно купить в лавках. Чем дальше от Ленинграда, тем меньше продуктов. Это — норма. Яблоки еще можно было достать, но апельсины и мандарины — только в Ленинграде». В правдивости его рассказа я убедился, побывав в нескольких деревенских магазинах в окрестностях Москвы. В них предлагался лишь чрезвычайно скудный набор основных продуктов: черный хлеб, два-три сорта сыра, топленое сало, рыбные консервы, груши, несколько видов сухих продуктов и изредка копченая колбаса. В нескольких магазинах была кое-какая домашняя утварь и жалкий выбор одежды. Это — мрачные лавчонки, не имеющие ничего общего с обычными американскими сельскими лавками с особой теплотой их атмосферы и полками, заваленными различными товарами.

Несмотря на то, что я получил некоторое представление о сельской жизни в Центральной России, я был совершенно не подготовлен к восприятию того, что рассказала мне Галина Рагозина, изящная светловолосая балерина Кировского театра, которая вышла замуж за Валерия Панова и позже эмигрировала вместе с ним. «Я впервые увидела, как едят курятину два года назад, когда приехала в Ленинград (в 1970 г.)», — сказала Галина. Она выросла на Урале, примерно в 1300 км к востоку от Москвы. Это — промышленный район, закрытый для иностранцев. Как считает Галина, подобный запрет был введен потому, что власти не желают показывать иностранцам, в какой бедности живут там люди, хотя я думаю, что причина в другом — расположение на Урале военных объектов и, возможно, аварии на ядерных установках, как те, которые произошли в 60-х годах и о которых рассказывали некоторые из моих друзей.

«Мы никогда не ели курятины», — вспоминала Галина. Я выразил удивление, а она, пододвинув мне блюдце с двумя маленькими мандаринками, продолжала: «Я пробую мандарины лишь третий раз в жизни». В детстве, на Урале, она видела мясо примерно раз в месяц. Даже когда она была ученицей замечательного балетного училища в Перми, положение было не намного лучше. «Большую часть года не было никаких свежих фруктов или овощей — зимой абсолютно ничего, а летом немного свежих овощей, — рассказывала она. — Помню, когда мне было 13 лет (1963 г.), половина девочек из нашего класса в балетном училище страдала болезнью печени. Они все становились желтыми. Питьевая вода была ужасная из-за большого числа промышленных предприятий. У меня выпадали волосы. Думаю, это было от воды, так как сейчас это прекратилось — в Ленинграде вода хорошая. Молоко, конечно, можно было купить, но только с утра. Если я заходила в магазин днем, молока уже не было».