Как рассказала мне знакомая, работавшая раньше воспитательницей в детском саду, есть одна тема, которую детям запрещено изображать, — портрет Ленина. Она объясняла, что этот образ слишком священ, «а они рисуют слишком плохо». Политическая пропаганда в яслях, детских садах и школах, особенно связанная с Лениным, просто ошеломляет почти всех, приезжающих с Запада. Русские говорят, что теперь эта пропаганда не такая подавляющая и откровенная, как во времена Сталина, когда детям велели выкалывать глаза на помещенных в учебниках портретах ведущих политических деятелей, павших жертвой сталинских чисток, или замазывать эти портреты так, чтобы их не было видно. Детей заставляли также распевать хвалебные гимны, прославляющие диктатора, или — в период холодной войны — учили легко запоминающимся частушкам, направленным против Запада («Сталин — молодчина, Рузвельт — дурачина, Черчилль — жирная скотина»). В наше время упор делается на патриотизм и поклонение Ленину. Когда советский ребенок раскрывает свою первую книгу для чтения, его ожидает не история о Дике и Джейн, а такая фраза: «Первая в мире страна социализма стала первой в мире страной счастливого детства». На детей, начиная с двух-трехлетнего возраста, обрушивается поток песен, игр, небольших праздничных представлений, в которых то и дело повторяются слова о красных флагах, алых стягах, красных звездах, звучат славословия в честь Октябрьской революции и Родины «лучшей в мире». Один знакомый молодой москвич вспоминал, что в детстве он пел в детском саду песню о том, как мальчик нашел пуговицу и отдал ее пограничнику и как это помогло поймать иностранного шпиона. Мораль такой песни ясна: иностранцев следует опасаться. Я не нашел песни в подаренном мне современном детском песеннике, но среди прочих патриотических песен я наткнулся там на героическую балладу о пограничнике, который всегда на посту: он не спускает глаз с ущелья, где может притаиться враг, и всегда готов дать ему отпор. В отличие от эры Сталина, пропаганда поклонения живому лидеру не ведется; все верноподданические чувства сконцентрированы на Ленине. В учебнике для воспитателей детских садов сказано, что дети в возрасте двух-трех лет должны узнавать Ленина на портретах и относиться к этим портретам с любовью и уважением; в возрасте четырех-пяти лет — украшать портреты Ленина лентами и цветами накануне праздников, а лет в шесть приносить цветы к подножью памятника Ленина в своем городе. Дети разучивают бесчисленное множество песен о Ленине, в которых он предстает в ореоле Джорджа Вашингтона, Санта-Клауса и Иисуса Христа одновременно, и в которых говорится, что Ленин — лучший из всех людей, когда-либо живших на земле и, как поется в одной из песен, «всегдашний лучший друг детей». Некоторые песни рассказывают о Ленине, как о живом человеке, который играет с детьми в прятки, ходит с ними по ягоды, сажает малышей к себе на колени, и дети любят его больше, чем собственного дедушку, говоря вождю: «Мы хотим быть во всем такими, как вы».

Неудивительно, что такая политическая обработка является сильно действующим одурманивающим средством. И в армянской деревне, и в Баку, и в Москве, и в Мурманске мне доводилось слышать, как ретивые малыши с энтузиазмом распевают песни о Ленине. Наш собственный сын Скотт, придя в один прекрасный день из детского сада, заявил: «Царь был вроде английского короля, но команда Ленина была сильнее, и Ленин выиграл!» Когда я рассказал об этом советскому дипломату, он с улыбкой заметил: «Дайте срок, и мы сделаем из него большевика». Четырехлетний племянник одного нашего русского приятеля, крайне возбужденный зрелищем праздничного салюта, спросил у матери, можно ли и ему выстрелить. Она разрешила, и этот крохотный человечек, выстрелив, воскликнул: «Слава Коммунистической партии Советского Союза!», дав таким привычным детсадовским способом выход праздничным волнениям. Один писатель рассказал, что ему было не очень весело, когда однажды он услышал от своей трехлетней дочурки такой выговор: «Дядя Ленин велел чистить зубы каждый день, а не так, как ты это делаешь». Но когда он попытался использовать имя Ленина для укрепления семейной дисциплины и потребовал, чтобы девочка слушалась, иначе «Ленин ее съест», инцидент привел к нежелательным последствиям. Дочка, очевидно, передала эти слова воспитательнице, и та сурово сказала матери, что не следует говорить с ребенком о Ленине в таких выражениях. Но самое большое потрясение выпало на долю супружеской пары из Швеции, отправившей своего шестилетнего сына в советский детский сад. Пожелав однажды выяснить, как ребенок относится к авторитету родителей, они спросили его, кого из взрослых он уважает больше всех. Вместо того, чтобы в первую очередь назвать мать или отца, он ответил: «Ленина». «Ну, а потом кого?» И мальчик стал перечислять всех по нисходящей партийной иерархии — от Брежнева до секретаря райкома партии, — не упомянув родителей.

Чувство коллективной ответственности, дисциплинированность, привычка к коллективной деятельности, заложенные в детском саду, продолжают развиваться в школе — и на уроках, и в последовательно сменяющих друг друга детских организациях: дети становятся сначала октябрятами, потом юными пионерами, затем комсомольцами. Пионерам (9—14 лет) прививают этику бой- и гёрл-скаутов, этику «добрых дел» в школе и обществе. Но есть и существенное отличие — все, чему их учат, вся их деятельность имеет ярко выраженную политическую окраску, достигающую максимальной насыщенности при приближении коммунистических праздников. Научный работник лет двадцати пяти вспоминал, как он, будучи одиннадцатилетним пионером, увлекался революционной романтикой книг о мальчике по имени Тимур. В этой книге борьба Красной Армии против фашистов во время Второй мировой войны переплеталась с подвигами Тимура и его команды, с их тайными добрыми делами: возвращением хозяйке потерявшейся козы, помощью в борьбе с плохими мальчиками, ворующими яблоки в чужих садах, и шефством над семьями женщин, мужья которых ушли на фронт. В настоящее время деятельность Тимура и его команды ставят детям в пример, воспитывая в них самопожертвование, патриотизм, стремление к подвигам во имя общества. «Помню, в каком я был ужасе. — продолжает свои воспоминания научный работник, — когда узнал, что капиталисты поощряют своих детей к мелкой случайной работе ради заработка. Я и теперь не считаю, что это хорошо. Как-то в центре Москвы группа американцев попросила меня показать им дорогу. Поскольку в школе я научился с грехом пополам понимать по-английски, я смог с ними объясниться, и проводил их до дома, который они искали. Я почувствовал себя страшно оскорбленным, когда они предложили мне какую-то мелочь».

Классическим пионерским героем и мучеником является Павлик Морозов, четырнадцатилетний мальчик, который донес на собственного отца, заявив, что тот укрывает зерно от государства. Дело было в 1932 г., в жестокий период коллективизации сельского хозяйства, и мальчик был убит кулаками, противившимися коллективизации. Потом партия причислила Павлика к лику бессмертных. Теперь он прославляется меньше, чем во времена Сталина, но в клятве юных пионеров до сих пор говорится не только о необходимости выполнения гражданского долга, но и о политической сознательности детей: «Пионер верен своей Родине, партии, идеям коммунизма… Пионер подражает героям военного и трудового фронта. Пионер хранит память о погибших борцах и готовится стать защитником Родины…»

В классах множества советских школ суще, чует система так называемой самодисциплины, которая на практике представляет собой систему узаконенного ябедничества, когда один из детей — звеньевой — докладывает учителю о поведении детей, сидящих с ним в одном ряду. В классах, где учились Лори и Дженни, такого, по их словам, не было, но в других школах это встречается сплошь и рядом. Одна русская мама так описала мне эту систему: «Каждое утро учитель требует рапорта; встает первый звеньевой и говорит: «Саша сегодня опоздал в школу»; потом докладывает второй: «А Надя сделала не все уроки»; третий: «Петя подрался с Мариной, и у него грязная рубашка». Существует и другая система — так называемое шефство, — когда лучшие ученики, назначенные учителем, помогают слабым ученикам, объясняя им классную работу или домашнее задание (Лори помогала русским ребятам по английскому, а они ей — по русскому языку; правда, насколько ей было известно, они делали это из дружеских побуждений, а не по указке учителя). Система звеньевых и шефство произвели сильное впечатление на некоторых американских педагогов, в особенности на Ури Бронфенбреннера, в чьей книге «Два мира детства — США и СССР» дается высокая оценка чувству коллективной взаимной ответственности, воспитываемому у каждого советского ребенка. Бронфенбреннер положительно отзывается и о такой практике: ученики старших классов, члены школьных комитетов комсомола, вызывают на заседания комитета младших, совершивших неблаговидные поступки, и налагают на них взыскания. Так поступили с группой мальчишек, удравших как-то вечером купаться без взрослых. В реальной жизни эти системы не столь эффективны, как в идеальных ситуациях, продемонстрированных Бронфенбреннеру. И советские родители, и их дети признаются, что большинство ребят, особенно старше десяти лет, откровенно не любят своих звеньевых, и порой на переменах колотят этих ябед… Существует мнение, что поведение примерных учеников, для которых помощь учителям в натягивании отстающих является средством для того, чтобы выделиться, очень напоминает традиционное поведение любимчиков учителей во всем мире, причем девочки стараются больше мальчиков. Но у этого явления есть и чисто советская черта: многие учителя поощряют практику, когда один ученик сообщает о поведении другого, и стараются эту практику узаконить. «Они воспитывают маленьких доносчиков», — с горечью говорила одна мама. Эта система действует в младших классах, но большинство детей в возрасте одиннадцати-двенадцати лет, по словам наших приятелей, отказывается идти на такое сотрудничество.

По моим впечатлениям, основные примеры, упомянутые Бронфенбреннером, включая деятельность школьного комитета комсомола, на самом деле характеризуют лишь некоторые дополнительные методы дисциплинарных взысканий, регулируемых взрослыми, которые натаскивают детей, используют их как исполнителей своей воли; ни о какой ученической демократии или о взаимной ответственности по собственной инициативе здесь и речи быть не может. «По собственному почину дети никогда не предложат наказать своих товарищей, — ответила на мой вопрос одна из матерей. — Они ходят на заседания комитета комсомола точно так же, как взрослые на свои собрания. Им нельзя не пойти. Они идут и быстро улавливают намеки. Они чувствуют, чего от них ожидают, и делают это». Вообще советские дети более «законопослушны», чем дети в Америке, но, по-моему, это объясняется в первую очередь тем, что с ясельного возраста их приучают подчиняться авторитетам.

Несомненные трудности, возникающие при попытке добиться дисциплины от советских ребят, достигших 12–13 лет, наводят на мысль о том, что самодисциплина не вошла у них в плоть и кровь и что присутствие авторитетного лица или группы взрослых, оказывавших известное давление, необходимо, чтобы держать детей в узде. Такие явления в мире взрослых, как коррупция и тайное нарушение установленных правил, также, по-видимому, доказывают это. От своих детей мы слышали, что в школе № 30 ребята в классе безобразничают за спиной учителя, курят в туалетах, нагло подсказывают на уроках, а на переменах учителя обычно запирают классы, чтобы легче было уследить за детьми. От русских родителей мы узнали, что такие же меры принимаются и в других школах, а учителя в частных беседах признавались, как трудно им добиться дисциплины. Они жаловались на прогулы, на отдельные акты вандализма, на пьянство, на поступки, которые власти определяют туманным термином «хулиганство». Время от времени в печати появляются статьи о том, что ребята начинают по-настоящему пить и курить в возрасте около четырнадцати лет, что «радиохулиганы» (юные незарегистрированные должным образом радиолюбители) создают помехи на государственных радиоканалах и что детская преступность вызывает серьезную тревогу. При этом достаточно широких статистических данных, которые позволили бы провести сравнение детской преступности в СССР и других странах, никогда не публикуется. Я предполагаю, что несмотря на то, что детская преступность в СССР возросла, она все же не достигла американского уровня. Как-то во время откровенной утренней беседы заместитель мэра сибирского города Братска, Александр Семиусов, сказал мне, что среди прочих проблем отцы города озабочены случаями угона машин, радиохулиганства и правонарушений четырнадцати-шестнадцатилетними подростками. По его словам, ряды милиции в настоящее время пополнены специалистами с университетским образованием, чтобы применить более тонкую методику воздействия на самых трудновоспитуемых ребят. «Проблема воспитания детей существует везде, — признался он с откровенностью, редкой для советского официального лица, — и у нас, и у вас».

В советской школе дети начинают учиться позже, но идут вперед быстрее, чем дети в обычной американской средней школе. Советские дети поступают в школу в возрасте не менее семи лет, и в детском саду их почти или совсем не учат чтению, письму и счету. Однако в течение первых школьных лет такое отставание быстро компенсируется. В соответствии с реформой 1970 г. программа начальной советской школы, рассчитанная ранее на четыре года, теперь уплотнена до трех лет. К концу второго класса наша Дженни уже прошла начала таблицы умножения, имела некоторые навыки деления в уме, понятие о рядах чисел, основах алгебры и других элементах нового курса математики. Знакомые нам русские родители жаловались, что они не только не в состоянии помочь детям в приготовлении уроков, но даже понять их домашних заданий не могут. С нашей точки зрения, преподавание чтения, грамматики и чистописания поставлено весьма серьезно. Русские дети идут вперед такими быстрыми темпами, что американские дети, попавшие в Россию, поступают обычно в школу на класс ниже и оказываются при этом в своей возрастной группе.

Мы пришли к выводу, что одной из причин столь быстрого продвижения вперед является большая учебная нагрузка. Школа работает шесть дней в неделю, с 1 сентября по 30 мая, с очень короткими перерывами на каникулы. Лори и Дженни считали, что им задают слишком много и уроки слишком трудны, и дело тут совсем не в том, что они — иностранки. Русские дети тоже тратят много сил на приготовление уроков. «Каждый вечер я сижу над уроками по четыре часа, и это нормально для хороших учеников, — сказал мне способный и добросовестный шестнадцатилетний мальчик. — Более слабые ученики, я думаю, сидят еще больше» (по правде говоря, я думаю иначе, судя по тому, что рассказал мне Василий, учитель школы для детей рабочих). У Лори уходило добрых четыре часа на приготовление уроков и дополнительные занятия языком с подругой Мариной, без чьей помощи она вряд ли вытянула бы в первые несколько месяцев. Русские родители жалуются на перегрузку детей, и даже некоторые советские педагоги публично задавали вопрос, не приводит ли такой ускоренный темп занятий к перенапряжению, болезням, ухудшению зрения: однако большинство учеников все же как-то с этим темпом справляется.

В классе, по-видимому, намеренно создается такая атмосфера, которая с избытком компенсирует сентиментальное потакание детям, царящее в русских семьях. Нашим дочкам в первый же день заявили, что кольца и другие ювелирные украшения, а также косметика запрещены, и порекомендовали подстричься или аккуратно подобрать волосы. Русские мальчики говорили, что некоторые школьные руководители не позволяют им стричься на западный образец или носить одежду по западной моде. Школьная форма вызывала у меня ассоциации с немецкой имперской гимназией (предполагают, что именно ее дух Сталин принял за основу для советской педагогики) или со строгой религиозной либо военной школой в Америке. Ничто не может быть дальше от американской педагогики последних лет, ориентированной на индивидуальные особенности ученика. О существовании каких-то необязательных предметов в средней школе вообще не может быть речи. У Лори в шестом классе было более десятка обязательных предметов: математика, физика, биология, русская литература, русский язык, русская история средних веков, география, английский язык, черчение, пение, физкультура и труд (кройка и шитье для девочек, работа в мастерских для мальчиков). Упор делался на зубрежку, зубрежку и еще раз зубрежку и прямое заучивание материала, нередко не меняющегося из десятилетия в десятилетие. Например, по литературе Лори сражалась с отрывком из Гоголя, который надо было выучить наизусть, что пришлось в свое время проделать и нашей 26-летней учительнице русского языка, и 55-летнему переводчику нашего бюро («Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…»). Не только на уроках алгебры требовали запоминания правил, определений и теорем с последующим дословным «выпаливанием» их у доски, но и для уроков пения нужно было знать наизусть стихи Пушкина. От письменных работ требуют скрупулезной тщательности, как во французском лицее. Ученики младших классов пользуются не карандашом и резинкой и даже не шариковой ручкой, а перьевой авторучкой. И, судя по возмущению Ирины Георгиевны во время ее беседы с родителями на собрании, клякса в тетради — такой же тяжкий грех, как и в дни Давида Копперфильда. Однажды Лори должна была выполнить сложное задание по черчению; девочка провозилась с ним добрых полтора часа, а учительница ее работу забраковала, потому что линии, проведенные рейсфедером, были слишком толстыми. Работу пришлось полностью переделать. Все, что написано на доске, должно быть в точности переписано в ученические тетради — с сохранением заглавных букв и абзацев, с подчеркиванием одной и двумя линиями, как у учителя, иначе оценка будет снижена. «Книги и тетради следует выравнивать по верхнему прямому углу парты, края их должны быть параллельны передней и боковой кромкам парты», — рассказывала Дженни. От Лори мы узнали, что русским учителям не нравится, когда дети во время урока отпрашиваются в туалет, — ходить в туалет разрешается только на переменах. «Нельзя также встать и подойти к точилке для карандашей или попить воды, если тебя мучает жажда, как мы делали в Вашингтоне (последнее место учебы Лори перед отъездом в СССР), — продолжала дочка. — Считается, что все это следует делать на перемене».

Родители в Америке порой высказывают недовольство, тем что американская школа слишком усиленно ориентирует детей на достижение успехов в учебе. Но они пришли бы в ужас, если бы узнали, как советская педагогическая система культивирует стремление к хорошим отметкам и страх перед плохими. Проверка знаний производится почти ежедневно по всем предметам. Для этого ребенка вызывают отвечать (другие ученики нередко подсказывают отвечающему у доски, шепча отдельные слова или целые фразы, и некоторые учителя закрывают на это глаза). Каждая отметка заносится в журнал. Наших детей забавляло, что эта «отметкомания» распространяется даже на физкультуру: Дженни рассказывала, что ученикам ее второго класса выставляли отметки за кувырки. В большинстве случаев в советских школах почти ничего не делается для оживления урока. В школах, где мы с Энн (в прошлом — учительницей) побывали, мы напрасно пытались найти книжный уголок, стенды или лабораторные столы, за которыми ученики могли бы самостоятельно поставить опыт — всерьез или в качестве дилетантской пробы. Я присутствовал на уроках по точным и естественным наукам в старших классах средних школ, и везде, от Мурманска до Баку, эти уроки состояли в формальном пересказе учеником соответствующей темы из учебника, объяснениях учителя и в демонстрации им опыта перед классом. Хотя в школах существуют отдельные предметные кабинеты, лабораторного оборудования явно недостаточно для того, чтобы ученики могли самостоятельно ставить опыты. Детям отведена пассивная роль. Василий, молодой учитель математики в школе рабочего района, говорил, что диалог — редкое явление на уроке. «Ученики почти никогда не задают вопросов», — сказал он. Русские родители подтверждали, что учитель строго контролирует ход урока. «В американской школе мы иногда отклонялись от темы урока и пускались в какую-нибудь интересную дискуссию, — говорила Лори по окончании учебного года, — но в русской школе, это, по-видимому, никогда не случается. Знаешь, есть разные игры? Ну, например, конкурс на знание орфографии или математические головоломки и игры? Так вот, у них такого не бывает».

Я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто жизнь русских школьников совершенно уныла и безрадостна. В больших городах — Москве, Ленинграде, Новосибирске — я видел великолепно оборудованные дворцы пионеров или клубы юных техников, где наиболее одаренные и энергичные ребята занимались в радиокружках, работали над собственными изобретениями, делали кинофильмы, проходили тренировку и выполняли упражнения, имитирующие те, что входят в программу подготовки космонавтов, изучали животных или изготовляли чучела птиц. Крупные профессиональные союзы, армия, милиция и другие организации финансируют спортивные клубы для подрастающего поколения. Только в Советском Союзе существуют такие учебные заведения, как спортивные школы, где отбор будущих спортсменов производится в раннем возрасте и где они проходят ежедневную тренировку с целью подготовки к спортивной карьере. В среднеазиатском городе Фрунзе я побывал в школе плавания на 700 детей; малышей, желающих поступить в первый класс этой школы, тренеры сталкивают в воду и принимают только тех, кто сумеет удержаться на поверхности и проявит достаточно хорошую координацию движений в воде. «Как правило, чемпионами по плаванию становятся в 14–15 лет, так что мы уделяем большое внимание развитию этого вида спорта среди детей», — объяснил Александр Кумыш, директор Фрунзенского завода сельскохозяйственных машин, финансирующего эту школу. Тренер рассказал мне, что ежегодно в школу стремится поступить 1500 детей, но принимают из них менее одной десятой. В течение учебного года они ежедневно занимаются плаванием — по часу и более, а в периоды каникул гораздо дольше. Аналогичные школы существуют для тех, кто хочет заниматься футболом, легкой атлетикой, хоккеем и другими видами спорта. Трудность для большинства детей состоит в том, что такие школы и программы крупных спортивных клубов рассчитаны лишь на привилегированное меньшинство. Для остальных возможность скрасить спортом однообразие школьной жизни весьма ограничена.

Положительная сторона серьезного советского подхода к школьному образованию состоит в том, что дети должны просто запоминать большие куски материала; таким образом в детей прочно вколачивают основы знаний. Когда речь идет о математике и естественных науках, которые прекрасно поддаются этому методу в приложении к ученикам младших классов, результаты получаются весьма впечатляющими. За год, проведенный в русской школе (причем почти половину учебного года она пропустила), Лори прошла по математике так много, что весь следующий год, когда она училась в англо-американской школе при дипломатическом корпусе в Москве, ей нечего было делать по этому предмету. Сын другого американского корреспондента, Стивен Шабад, проучившийся четыре года (в 60-х годах) в той же школе № 30, при поступлении в Колумбийский университет продемонстрировал прекрасную подготовку по математике и естественным наукам, но его умение писать сочинения и вообще знания по гуманитарным предметам оказались не на высоте. Ибо в результате удушающего консерватизма советских педагогических методов теряется непосредственность восприятия учебного материала; советская система оказывается неспособной научить детей думать творчески, самостоятельно или задавать вопросы, свидетельствующие о развитом воображении. В шестом классе домашние задания Лори по математике состояли из довольно большого количества сложных, головоломных упражнений, рассчитанных на проверку ее умения оперировать всеми механически заученными приемами, но все неформальные, описательные аспекты почти полностью игнорировались. На уроках, даже в старших классах, совсем не происходило дискуссий — живого сократовского диалога — или им уделялось слишком мало внимания. По словам нашей знакомой учительницы литературы Нади, многие советские учителя полагают, что они помогают ученикам «думать самостоятельно и творчески, а на самом деле они достигают как раз обратного». И от нее, и от других мы узнали, что учитель добивается получения, главным образом, «правильных ответов». Конечно, в какой-то степени это составляет проблему в любой школе, но создается впечатление, что в советской школе эта проблема стоит наиболее остро, потому что принятый в советской педагогике авторитарный подход требует, как сказано в одном учебнике по педагогике, «вносить поправки в необоснованные идеи, развенчивать неверные, ошибочные концепции». Гуманитарные предметы преподают упрощенно, не выходя из жестких идеологических рамок; особенно это относится к истории, трактующей прошлое, особенно прошлое России, как длительную прелюдию, которая неизбежно должна была привести к наступлению славной эры советской власти. В одном кратком руководстве для советских учителей сказано[27]: «На уроках истории в средней школе следует доводить до сознания учеников понятие о неизбежности падения капитализма и победы коммунизма и последовательно разъяснять им, что истинным творцом истории являются народные массы».

Стивен Шабад рассказывал мне, что когда он учился в советской средней школе, у них была учительница истории, которая «любила повторять: «Не смотрите в книгу — думайте, думайте, думайте». Но она не имела в виду: «Думайте самостоятельно», а «Думайте, вспоминайте, что я вам рассказывала».

Проблема зубрежки волнует не только некоторых учителей, противников рутины, и свободомыслящих родителей, с которыми мне доводилось беседовать: она волнует и известных советских педагогов. Периодически в печати, особенно в «Литературной газете» — органе Союза писателей, — публикуются статьи, резко критикующие советских ученых за механическое пичканье школьников фактами и цифрами, в результате чего они оказываются плохо подготовленными к университетским требованиям или к практическому приложению своих знаний на современном уровне. Советский министр просвещения Михаил Прокофьев с неодобрением высказался о советской средней школе конца 60-х годов, когда школьников заставляли слишком многое запоминать и «не оставляли места для разумной инициативы».

Стремление покончить с методами механического заучивания прежде всего и легло в основу реформы системы образования, принятой в 1970 г. По иронии судьбы эта реформа была разработана как бы в ответ на американские реформы, последовавшие за паникой, охватившей американское общество после запуска советского спутника в 1957 г. Один из главных идеологов реформы действительный член Академии Наук СССР Леонид Занков выпустил книгу под названием «Беседы с учителями», в которой он стремился показать, что дети гораздо лучше воспринимают обучение творческими, аналитическими, индуктивными методами, чем это кажется большинству учителей[28]. Некоторые школы использовали его более гибкие методы, однако непрекращающиеся жалобы родителей и откровенные высказывания в середине 70-х годов видных педагогов свидетельствовали о том, что эти реформы немногое изменили. Так, перед самым моим отъездом из Москвы в конце 1974 г. я прочитал статью заместителя декана филологического факультета Московского государственного университета; он жаловался, что на вступительных экзаменах по литературе абитуриенты втискивали творчество таких классиков, как Чехов и Пушкин, в убогие схемы классовой теории в соответствии с методикой преподавания литературы в советской школе.

Но, пожалуй, самый чувствительный удар по духу реформы образования и экспериментальным методам обучения, распространившимся в последние годы, нанесли репрессии, постигшие московскую физматшколу № 2 в 1971–1972 гг. Как и другие пять-шесть особых школ для детей с выдающимися способностями в области точных и естественных наук, эта школа несколько лет буквально процветала. Она не только поставляла лучших студентов ведущим университетам, ее питомцы постоянно завоевывали призовые места на общесоюзных олимпиадах для школьников. Крупнейшие ученые и другие научные работники трудились, иногда бесплатно, над созданием экспериментальных учебных программ. Людям Запада эти программы не показались бы таким уж новшеством, но для Советского Союза это было весьма смелым начинанием. Уроки в школе вели профессора университета. Бывшие ученики и их родители рассказывали мне, что эта школа закладывала основы развития подлинного интеллекта, равных которым не знала советская школьная система. Один подросток, по его словам, участвовал даже в дискуссии о книгах Солженицына, в которой принимали участие другие ученики и, неофициально, один из на редкость либеральных и смелых учителей. В «Хронике текущих событий», неофициальном органе, выпускавшемся до 1973 г. (когда его издание было запрещено) инакомыслящими — научными работниками и другими интеллигентами, борющимися за права человека, — говорилось, что выпускники этой школы отличались в высших учебных заведениях не только более глубокими знаниями по физике и математике, но и своей любовью к литературе, живым интересом к социальным проблемам, характером вопросов, которые они задают преподавателям идеологических дисциплин, и привычкой не принимать на веру недоказанное. Желающих поступить в эту школу всегда было в три-четыре раза больше, чем школа могла принять. Поскольку некоторые теории, положенные в основу реформы образования, нашли в этой школе логическое продолжение, в ней создался духовный климат, который не мог не волновать сторонников консервативной линии в аппарате Коммунистической партии.

Мои московские друзья говорили, что процент евреев и среди учеников, и среди научных работников, преподавателей школы, весьма высок. Когда в самом начале 1971 г. один из учителей, И. Х. Сивашинский, подал заявление на выезд в Израиль, власти «взялись» за школу, и начались неприятности. По словам Игоря, долговязого худощавого паренька, недавно закончившего эту школу, предлогом для административной проверки школы послужил тот факт, что на встрече Нового 1971 года в школе играли в рулетку. Он сказал, что другим предлогом было посещение группой учеников московской синагоги; этот случай обошелся бы без последствий для школы, но один из мальчиков нарисовал на заборе возле синагоги значок школы. Первая «чистка» среди преподавателей и учеников произошла весной 1971 г., вторая — годом позже. Директор и три его помощника были уволены сразу; затем вынудили уйти учителей по истории и литературе — признак того, что действительной причиной «чистки» были идеологические проблемы. Я узнал, что еще несколько учителей заявили об уходе в знак протеста против этих увольнений. Был усилен курс по изучению марксизма-ленинизма, и показавших слабое знание этих предметов вызывали к начальству, несмотря на все их таланты в области физики и математики. Уроки, проводимые приглашаемыми со стороны университетскими профессорами, были сведены к минимуму[29]. Осенью 1972 г. приток желающих поступить в школу резко сократился и, по словам Игоря, некогда выдающаяся школа превратилась в «лишенный жизни, серый, жалкий фарс».

Многие — и молодые, и старые — говорили мне, что одна из исключительных особенностей школы в ее первоначальном варианте состояла не только в том, что она была местом научного экспериментирования и совершенствования учебных программ, но и в том, что она воспитывала небывалую искренность и доверие в отношениях между учениками и учителями. Из частных бесед в некоторых интеллигентных семьях мы заключили, что гораздо более распространено положение, при котором дети очень рано узнают о существовании шизофренической раздвоенности, когда люди откровенно выражают свои мысли дома, а публично демонстрируют конформизм, скрывая их. «Члены любой семьи, достаточно образованной, чтобы много читать, разговаривают в семье совершенно иначе, чем вне дома, и дети не могут этого не чувствовать, — сказал молодой учитель математики Василий. — Может быть, никто из них и не требует специально, чтобы дети не говорили на ту или иную тему, но они сами достаточно наблюдательны, и учатся цинизму у своих родителей».

Учительница литературы Надя также подтвердила эту точку зрения. «Мы представляем официальную сторону жизни, — сказала она. — Как только ребенок выходит из невинного возраста и минует пору, когда, не раздумывая, выполняет все требования учителя, он начинает следить за своими высказываниями в присутствии учителя». В редких случаях, когда ребенок необдуманно, по наивности высказывается против политических ценностей системы, его ожидают неприятности. Один мой знакомый шестнадцатилетний мальчик, тихая, артистическая натура, независимый характер, сказал нескольким своим школьным товарищам, что не собирается вступать в комсомол, членство в котором практически является обязательным. Отец мальчика, член партии (правда, пассивный, безынициативный), ничего не знал об этой истории, но на следующий день классная руководительница, которую в этой семье считали доброжелательной и симпатичной, вызвала его в школу. Она передала отцу слова сына, узнав о них от другого ученика. «Я бы, конечно, могла закрыть на это глаза», — сказала она. Само по себе такое высказывание невероятно либерально для советского учителя — ведь он должен всерьез относиться к установлениям партии, согласно которым учитель обязан руководить нравственным воспитанием своих учеников. «Новы ведь понимаете, — продолжала она, — чем все это может обернуться. Вы — интеллигентный и умный отец. Скажите мальчику, что он волен думать все, что хочет, но нельзя же говорить все, что вздумается». И мальчику пришлось вступить в комсомол.