С дисциплиной, как выяснилось, и в советских школах не все обстоит благополучно. Это не придет в голову иностранным гостям, которые, входя в класс, видят, как девочки в темных форменных платьях и черных передниках, унаследованных от царских времен, и тщательно вымытые мальчики в серых, как у водителей автобуса, костюмчиках дружно встают и хором говорят: «Здравствуйте!». Вам это не придет в голову и тогда, когда вы увидите, как советские дети выходят из школы после уроков (построенные в ряды, чинно разговаривая вполголоса), и мысленно сравните эту картину с тем, как темпераментно и оживленно разбегаются дети из американской пригородной школы, как они поют, кричат, передразнивают друг друга или удирают в разных направлениях, так что только концы рубашек развеваются. Мы с Энн узнали об этом неблагополучии только, когда пришли на родительское собрание в среднюю школу № 30 с политехническим уклоном Свердловского района Москвы, где учились две наши дочери — одиннадцатилетняя Лори и восьмилетняя Дженни.

Во втором классе, который посещала Дженни, мы, как и остальные родители — их было около тридцати человек — с трудом уселись за маленькие деревянные парты, выкрашенные зеленой краской (сидят в классе попарно, как в старых сельских школах). Учительница Ирина Георгиевна, маленькая, черненькая, похожая на воробышка, рассказывала родителям о том, что проходят сейчас в классе: грамматические правила и принцип деления в уме. Потом она стала читать нотацию взрослым людям об учебе и поведении их детей. Как и ко всем учителям, к ней обращались по имени-отчеству, а она называла своих учеников по фамилии.

«Иванов А.», — вызвала она. Все родители повернули головы и стали переводить взгляд с одного на другого, пока не поднял руку сидевший в заднем ряду крупный человек в строгом костюме, неловко чувствовавший себя за слишком тесной для него партой. Ирина Георгиевна обрушилась на него с обвинениями: «Ваш Саша регулярно опаздывает в школу, — строго выговаривала она, а другие родители при этом либо рассматривали отца, либо смущенно смотрели в сторону. — Он приходит посередине утренней зарядки. Мы начинаем в 8.15, а он является в 8.30. Вы же не опаздываете на 15 минут на работу. А если опаздываете, значит, подаете дурной пример сыну. Мы не можем допустить, чтобы один ученик нарушал установленный в классе порядок. Я говорила с ним об этом. Но знаете, в этом не мальчик виноват, а родители. Вы как отец отвечаете за то, чтобы он приходил вовремя. Пожалуйста, проследите за этим».

Резкость ее тона поразила меня. Ирина Георгиевна, небольшого роста, с пушистыми черными волосами и довольно неуверенным взглядом женщина с накинутым на плечи, наподобие шали, широким шерстяным шарфом, работала учительницей уже много лет. За пару дней до начала учебного года мы пришли в школу, чтобы познакомиться с учителями и посмотреть, как выглядят классные комнаты. Тогда она очень дружески и доброжелательно разговаривала с Дженни, напуганной необходимостью идти в чужую школу, с чужим языком. Однако в классе эта женщина была какой угодно, только не мягкой и снисходительной. Она вела себя как строгий блюститель дисциплины и перед своими тридцатью-сорока учениками, и перед их родителями, с которыми говорила тем же поучающим тоном, что и со второклассниками.

«Семенова Н.», — перешла Ирина Георгиевна к новой жертве. На этот раз, более робко, подняла руку мать девочки; впрочем, большинство собравшихся составляли матери, пришли всего двое отцов. Учительница взяла тетрадь и, медленно переворачивая страницы, стала показывать ее так, чтобы всем было видно. «Полюбуйтесь на это», — сказала она. В тетради попадались пропущенные или небрежно написанные страницы, кляксы; одна страница была разорвана и склеена. «Это очень плохая работа, — недовольно продолжала Ирина Георгиевна, — и это характерно для вашей Нади. Она неряха. Вы и дома позволяете ей устраивать такой беспорядок? Ей что, разрешается бросать свои вещи, куда попало? Вот, посмотрите, — и она показала страницу, которую считала написанной ужасно, — она пишет там, где ей нравится». Как раз эта страница, с моей точки зрения, была не такой уж плохой. Но присмотревшись повнимательнее, я увидел, что детская рука выводила буквы не строго в соответствии со строчками, хотя, впрочем, вся работа была написана разборчиво и вообще прилично для восьмилетнего ребенка. «Боже, — внутренне содрогнулся я, — что же она скажет о бедной Дженни, которая едва умеет читать и писать по-русски», но Ирина Георгиевна избавила нас от персональной критики, которой не смогли избежать русские родители. Вызывая одного за другим, она говорила им о том, в чем провинились их дети в школе или о недостатках их домашнего воспитания.

«Кирюхин, — вызвала она. — Постоянно разговаривает на уроках. Все время мешает остальным. Не может прекратить болтовню». Затем она заговорила об одной девочке. «О, она очень способная девочка, но не может посидеть спокойно, не может сидеть прямо. Без конца вертится». Еще один мальчик, по ее словам, не только плохо ведет себя в классе, но еще и домой приходит только в три или в половине четвертого, то есть через пару часов после того, как кончаются занятия во втором классе. Это означает, заявила она, с неодобрением, что родители не знают, чем он занимается, не следят за его поведением. Она перечислила по списку еще человек десять и в заключение сказала: «Я прошу родителей этих детей, пожалуйста, призовите их к порядку». Наконец, Ирина Георгиевна подошла к столу, вытащила оттуда пеструю коллекцию из шариков, резинок, деталей пластмассовых самолетов и танков, открытый перочинный нож с мощным десятисантиметровым лезвием, вроде ножа для разделки рыбы, и показала свои трофеи напуганным родителям. «Все это я отобрала у ваших детей на уроках», — негодовала она. Затем она подняла нож так, чтобы все могли его рассмотреть. «Что может второклассник делать таким ножом? Да еще в школе? Играть с ним на уроке?» — спросила она. Молчание. Родители покорно выслушивали нагоняй, не жаловались, не протестовали, не вступали в объяснения, молчаливо признавая свою вину и ее авторитет. От русских друзей я слышал, что такие собрания с критикой учеников — обычный ритуал, которого боятся и одновременно с нетерпением ждут как родители, так и дети, поскольку эти собрания служат источником бесконечных пересудов, сплетен, разносимых из семьи в семью, по поводу того, что и о ком сказала классная руководительница.

Этажом выше, в шестом классе, атмосфера была менее напряженной. Когда мы вошли, Наталья Ивановна, приятная блондинка с овальным лицом, уже кончила разбор учеников и перешла к объяснению того, какой новый материал изучают дети по геометрии и алгебре. Чувствовалось, что некоторым из слушавших ее родителей было не по силам разобраться в домашних заданиях своих детей. Учительница настойчиво предостерегала родителей от того, чтобы они делали уроки за детей, она просила их только просматривать готовые работы, однако это говорилось тоном дружеского совета, а не строгого приказа. Как только мы заняли свое место, она сообщила родителям, что в классе учится девочка из Америки и при всех стала рассказывать об успехах Лори. Она говорила совершенно беспристрастно: откровенно сказала, что вначале Лори очень стеснялась, а в последнее время (это было добавлено словно для равновесия) девочка стала лучше отвечать по алгебре. Отметки Лори, как и отметки всех остальных учеников, были, согласно практике советских школ, вывешены на специальной доске для всеобщего обозрения. Основным предметом спора на этом собрании было большое количество «двоек», выставленных учительницей рисования за работу, которая, по ее мнению, была выполнена неряшливо. Один папа заявил, что учительница слишком строга, что она снижает отметку, если ребенок рисует не на той бумаге, которую она требует, а эту бумагу, невозможно достать в магазинах. Наталья Ивановна сочувствовала этим жалобам, но отметки остались прежними.

На общешкольном родительском собрании выступал лектор из педагогического института. Он говорил, что родители больше внимания должны уделять тому, как дети смотрят телевизор. Это напоминало сцену из Скарсдейла: и совсем запретить телевизор плохо, и разрешить смотреть все подряд — тоже плохо. Лектор рекомендовал ограничить время, которое дети тратят на телевизор, и смотреть некоторые передачи вместе с ними, а затем обсуждать увиденное, чтобы превратить телевидение в средство воспитания и укрепления семейных связей. Когда он кончил, встал один папа и пожаловался, что программ для детей младше 14 лет очень мало, а те, что есть, показывают слишком рано, и поэтому работающие родители не могут следовать совету лектора. Другие родители одобрительно кивали головами. После небольшой дискуссии на эту тему директор школы Михаил Петрович Мартынов повернул собрание в русло действительно школьных проблем: дети не делают уроки, дисциплина хромает, родители должны помогать школе. Он не вдавался в подробности, но Лори и Дженни рассказывали нам, что русские мальчишки не хуже американских умеют перебрасываться шариками из жеваной бумаги и запускать бумажные самолетики за спиной учителя. Они засовывают в чернильницы концы длинных кос своих одноклассниц, а те в отместку колют их иголками. Курить запрещено категорически, но Лори рассказывала, что на переменах в туалете для мальчиков висит грибовидное облако дыма, и всем это известно.

Директор, лысеющий добродушный пожилой человек в очках со стальной оправой, приветливо улыбающийся, был не так строг, как учительница второго класса. Тем не менее из этого собрания мне стало ясно, насколько весь стиль взаимоотношений в советской школе отличается от того, что я привык ощущать, бывая на родительских собраниях в Америке. Там родители с гордостью рассматривают выставленные на стенде работы своих детей и с радостным волнением слушают, как их отпрысков расхваливают классные руководители. А если кто-нибудь и высказывает свои жалобы во всеуслышание, то обычно это родители, недовольные директором. Позднее я узнал, что некоторые русские родители, как это принято и в Америке, работают в родительских комитетах, помогая учителям налаживать дисциплину или принимая участие в программах помощи детям из малообеспеченных семей, например, в приобретении учебников. Кроме того, как показало короткое обсуждение проблем, связанных с телевизором, более образованные советские родители уже меньше, чем предыдущие поколения родителей, боятся оспаривать мнения методистов школьного воспитания или школьных руководителей и иногда подают голос на родительских собраниях. Русский приятель рассказал мне, как в одной московской школе мать решилась спросить, почему директор, он же учитель истории, сказал на уроке, что Христос — один из богов греческой мифологии. «За что вы на него нападаете? — примирительно пробормотала сидевшая рядом с ней бабушка. — Ведь по этому поводу существуют разные теории». Впрочем, главное, что мы поняли из нашего первого родительского собрания — это несколько основных положений советской педагогической системы. Нам показалась жестокой практика публичного «бичевания» за плохое поведение или плохую учебу, но это — основной метод советской системы в области воспитания и детей, и взрослых, применяемый с целью принуждения людей к тому, чтобы они каждый свой шаг выверяли в соответствии с требуемой линией поведения.

С раннего возраста все познают бесполезность спора с представителями власти, с критикующей общественностью; это показала и пассивность родителей на собрании. Более того, по-видимому, все считали, что школьные учителя лучше родителей знают, как воспитывать детей, и что школа должна давать указания родителям и устанавливать нормы воспитания, а не наоборот.