Контраст с исторической эволюцией поистине разителен. Go времен реформации в жизни Запада доминирующее значение имела самостоятельная роль индивидуума и в религии, и в коммерции и его право быть не таким, как все. Даже пресловутая склонность американцев к объединению в общественные клубы и формированию других группировок создает менее прочные и более поверхностные связи, чем те, которые привязывают русских к их коллективу, к их нации. Если говорить о личных взаимоотношениях, то русские сходятся с окружением гораздо легче, чем англосаксы. Я был поражен, видя, как они друг друга похлопывают, подталкивают, прислоняются друг к другу на людях и проделывают это совершенно естественно, не заботясь о производимом впечатлении. В рабочих или студенческих общежитиях русские живут в такой тесной близости, что люди запада сочли бы это проявлением клаустрофобии. А здесь чувствуют себя нормально в гостиничном номере или шестиместном купе спального железнодорожного вагона с совершенно чужими людьми. В русском языке вообще не существует эквивалент слова privacy (которое приблизительно можно перевести как «уединение», «приватность»). Естественным считается такое положение вещей, при котором индивидууму отводится второе место по отношению к коллективу. Для меня готовность русских к самопожертвованию ради группы людей или нации в целом была привлекательной чертой. Но меня отталкивал кодекс группового конформизма, когда человеку пытаются внушить, что прежде всего он винтик в машине, именуемой обществом, что самое жестокое общественное наказание — это «отлучение от коллектива», будь то такая мелочь, как исключение непослушного ребенка из игры в детском саду, или насильственная высылка из страны Александра Солженицына за книги, свидетельствующие о его инакомыслии.

«Русская история учит нас; чтобы выжить, мы должны держаться вместе как нация, — сказал Анатолий, тридцатилетний экономист. — Татары пришли и завоевали нас, потому что мы жили раздробленными княжествами, каждое из которых практически было обособлено в своих собственных границах. Нас, русских, было гораздо больше, чем татар, и все же они прошли сквозь нас, разметав нас словно ударом мощного кулака. Это научило нас необходимости держаться всем вместе; пожалуй, в этом мы похожи на евреев, как ни странно это звучит. Евреи всегда держались вместе, а теперь их национализм призывает их собраться на своей новой родине. Но наша родина призывает нас оставаться здесь, вот мы и остаемся. Это звучит как будто прямой противоположностью, но фактически это то же чувство. У нас есть много пословиц о нашей лояльности. Может быть, вы слышали о маршале Суворове, великом полководце, воевавшем с армиями Фридриха Великого, а затем и Наполеона. Так он говаривал; «Пусть хуже, да наше». Когда я напомнил Анатолию, что и в английском языке, который он знал, есть выражение: «Это моя страна, права она или нет», отражающее то, что мы называем слепым патриотизмом, он с готовностью с этим согласился. «Мы называем это «квасным патриотизмом», — сказал он. Как и многие другие выражения, характеризующие сущность русской жизни, это понятие дословно непереводимо; оно требует пояснения. Квас — это получаемый брожением из воды и сухарей черного хлеба крестьянский напиток с хмельным привкусом; дешевый квас напоминает несвежий кофе — горький, цвета мутной воды напиток с осадком на дне. Летом в любом городе России вы можете увидеть женщин в белых халатах, продающих квас в стеклянных кружках, в которые они нацеживают его из больших металлических передвижных цистерн, окрашенных в шафранный цвет. Иностранцы обычно от второй кружки отказываются, но русские берут ее с наслаждением; в деревнях же делают собственный домашний квас. Итак, понятие «квасной патриотизм» означает земной, крестьянский, интенсивный, русский вариант патриотизма.

— Шовинизм? — спросил я.

— Да, шовинизм и нечто даже еще более сильное, — подтвердил Анатолий. Это — патриотизм, взращенный на бесчисленных легендах (типа наших легенд о Джоне-Поле Джонсе и Дэви Крокете) и верящий в них. Такие легендарные истории легко срываются с уст русского человека. Анатолий припомнил рассказы о бравых подвигах отрядов пограничников, сражавшихся с нацистами, о русских защитниках Брестской крепости, мужественно сражавшихся, но вынужденных сдаться численно превосходящему врагу. Однако такое положительное явление, как героическая преданность родине, имеет и обратную сторону — в стиле Маккарти: я имею в виду жесткую нетерпимость и преследование инакомыслящих и диссидентов, которых клан рассматривает как ренегатов, не заслуживающих прощения. «Люди готовы практически на все, когда считают, что их отечество в опасности, — сказал Анатолий. — Это относится не только к военной опасности, но и к идеологической, потому что страну захлестывают чуждые идеи. Понимаете, то, что люди считают таких, как Сахаров и Солженицын, предателями, совершенно естественно. Все очень просто: Сахаров и Солженицын обращаются за помощью к иностранцам (наш разговор происходил в 1973 г. после интенсивной кампании в печати, направленной против этих двух ведущих диссидентов). Империалисты используют этих двоих. И, поймите, что бы там ни говорили, империализм по-прежнему — наш враг. А раз наш враг использует этих людей, значит, они предатели. Сахаров обратился с призывом к Западу, он просил наказать нашу страну, не допустить, чтобы Соединенные Штаты установили для нас режим наибольшего благоприятствования в торговле. Ясно же, его расценивают как предателя, и люди считают само собой разумеющимся, что их долг — примкнуть к кампании по его разоблачению». Он помолчал, а я, ожидая, что он выскажет недовольство этим, с удивлением услышал: «В настоящее время у некоторой части нашей интеллигенции притупились национальные чувства, — сказал он, — поэтому есть и такие, которые не сразу решаются присоединиться к кампании против Сахарова и Солженицына. Это происходит не так автоматически, как должно было бы быть».

Любой иностранец, которому доводилось задавать вопросы или хотя бы в мягкой форме высказаться критически по поводу советского образа жизни или советского правительства, неизбежно наталкивался на эту лояльность по отношению к своему клану. Что бы русские в глубине души ни думали, они смыкают свои ряды и защищают свою нацию перед чужаками. И речь идет вовсе не о попугайском повторении лозунгов официальной пропаганды; я слышал, как даже диссиденты мгновенно меняли свою позицию, когда иностранец позволял себе критически высказаться об их стране, пусть его суждения и совпадали с их собственными. Национальная гордость перед лицом иностранцев — это невероятно сильное чувство. Редактор одного журнала говорил мне, что я ошибаюсь, если думаю, что русских надо натаскивать в том, как следует говорить с иностранцами. Даже без всякого наущения, по его словам, рядовые люди преувеличивают стандарты своей жизни в разговоре с иностранцами, посетившими их дома или предприятия. «Это естественно, — сказал он. — Люди думают так: «Мы — русские. И не должны ударить в грязь лицом перед иностранцами. Мы должны показать им, особенно американцам, что живем хорошо». Здесь срабатывает инстинктивный, подобный племенному, рефлекс лояльности. Потому что точно так же, как в своих личных отношениях русские проводят четкую грань между тесным кругом избранных друзей, которым можно доверять, и всеми, кто находится вне этого круга, в своих национальных проявлениях, они резко отделяют свой клан, свою нацию от всех прочих. Слова «наш» и «чужой» постоянно встречаются и в пропагандистских лозунгах, и в частных беседах. Эти слова являются определяющими при разделении людей на друзей и врагов и при выборе соответствующей позиции, потому что русские мыслят только двумя категориями: «за» и «против». В них глубоко въелось скептическое отношение к тем, кто придерживается нейтралитета. «Он — наш человек» или, наоборот; «Он — чужак» — этого достаточно для оценки человека.

Та молодая женщина, которая трепетала от одного звука слова «Родина», вспоминала, в какое негодование она, еще будучи подростком, приходила каждый раз, когда слышала недоброжелательные передачи о России, транслировавшиеся западными радиостанциями. «Когда я слушала «Голос Америки», я знала: все, что они говорят о России, — правда, чистая правда, и все же это бесило меня, — рассказывала она. — Слушать такое от посторонних — в этом было что-то оскорбительное. Казалось, иностранцы насмехаются над нами. Их передачи вызывали у меня гнев не столько против нашей системы, сколько против «Голоса Америки». Эти чувства возмущения по отношению к чужакам искусно подогреваются в наши дни наиболее опытными советскими пропагандистами. Юрий Жуков, обозреватель «Правды» и комментатор телевидения, в конце 1974 г. призывал советских телезрителей не доверять передачам западных радиостанций на русском языке с их хитрой тактикой и говорил об этом в выражениях, точно рассчитанных на пробуждение патриотических чувств: «В наш светлый чистый советский дом пробрался чужой; он пользуется нашим языком, чтобы сеять ложь и клевету».

Бескрайность просторов России и ее изолированное в течение долгих веков континентальное положение привели к тому, что многие русские сегодня наделены изрядной долей морального шовинизма. В какой-то степени здесь имеет место привязанность к своей этнической группе в чистом виде. Как и другие крупные нации (китайцы, американцы), русские считают, что мир вращается вокруг их страны, и мерят всех прочих своей меркой. У русских есть старинная поговорка о том, что каждый смотрит на мир со своей колокольни, но они уверены, что русская колокольня — самая высокая. Это ощущение морального превосходства возникло после того, как Россия унаследовала от Византии православие. При царях в России стали считать Москву «третьим Римом», оплотом истинной христианской религии после падения Византии. Эта исторически сложившаяся традиция считать свою нацию наилучшей и вера в свою миссию была увековечена и усилена в результате большевистской революции, которую русские расценивают как самое значительное событие XX века. Согласно мессианской идеологии марксизма-ленинизма, Москва не только была провозглашена Новым Иерусалимом, но и было объявлено, что она — единственный законный выразитель идей коммунизма, которому революционеры всего мира должны принести присягу на верность и послушание.

Таким образом, Россия избежала того духовного пессимизма, который поразил культуру Запада. Русские в принципе сохранили непоколебимую веру в правильность своего образа жизни, хотя причин для этого у них было меньше, чем у некоторых других стран. Они ворчат по поводу нехватки товаров, высоких цен или коррупции; в душе они, может быть, и не возражали бы против каких-нибудь поверхностных реформ, но им незнакомы муки неверия в свои силы, стремление с пеной у рта осуждать свою страну или приступы отчаяния, которые терзали американцев и жителей других западных стран в последние годы. В доказательство приведу такой пример: один пожилой русский рассказывал мне, что советские ветераны войны просто не в состоянии были постичь, как могли молодые американские воины швырнуть в Конгрессе свои награды, выражая этим протест против войны во Вьетнаме; и неважно, что эти советские ветераны сами осуждали американскую интервенцию во Вьетнаме. Они расценивали поступок американцев как оскорбление, брошенное в лицо не только правительству, но и нации. «Русские с их животрепещущим патриотизмом не могли этого одобрить,» — сказал мой собеседник. В сущности, очень немногие русские вообще задумываются над вопросами: не лучше ли другой путь, не стоит ли до основания изменить существующую систему, подобно тому, как человек не задает себе вопроса, не сменить ли ему родителей. Матушка-Русь для них — незыблемая скала, якорь спасения. По-видимому, русским — я не говорю об инакомыслящих — редко приходит в голову, что их страна не столь уж добродетельна или что на ней лежит вина за преступления против нравственности. Чувство непогрешимости родины в них так же непоколебимо в наши дни, как это было в Америке до трагической агонии во Вьетнаме, которая вызвала у некоторых людей чувство национальной вины и понимание того, что их нация может быть способна на зло.

Я подозреваю, что стремление уберечь народ от подобных чувств и является одной из причин, по которым советские руководители придают такое огромное значение не только тому, чтобы затушевать правду о сталинских чистках, но и предотвратить признание, что в этих кровавых репрессиях принимали участие миллионы. Потому что если «красный террор» и мог быть организован по приказу одного человека, как, например, гитлеровская акция уничтожения евреев, то проводили его в жизнь тысячи и тысячи, посылавшие на муки и своих друзей, и своих соперников. Вот эта-то возможность ощущения национальной вины и превращает разоблачение Хрущевым сталинских чисток не только в сенсацию, но и в экстраординарный политический акт, чреватый появлением опасных, неуправляемых эмоций в народе, бесспорно, опасных и для самого Хрущева, хотя он и считал в то время, что совершил ловкий тактический маневр. Именно поэтому Солженицын является столь взрывоопасным для России писателем, особенно как автор книги «Архипелаг ГУЛАГ». Эта книга и первые произведения писателя о лагерях ставят русского читателя лицом к лицу со злом, которое совершил он или его родители, или его соотечественники. Инстинктивно режим чувствует, что понимание этого следует подавлять, и не только потому, что оно ставит коммунистическую партию перед необходимостью принять на себя ответственность и перед риском ослабления власти партии, но и потому, что может привести весь народ к осознанию того, что нация способна на прегрешения против нравственности, а это может ослабить национальный патриотизм, являющийся в наше время одним из важнейших оплотов режима.

Наблюдается парадокс: несмотря на то, что русские уверены в моральном превосходстве своей нации, большая часть трескучего хвастовства советской прессы о том, что Советскому Союзу принадлежат самые первые, самые грандиозные и самые лучшие свершения во всех мыслимых областях, направлена, по-видимому, на компенсацию глубоко укоренившегося чувства национальной неполноценности по сравнению с Западом в области науки, техники и экономики и в современных практических достижениях. Это Сталин сделал фетишем безмерно раздуваемое превосходство русских во всех областях, несмотря на то, что сам же откровенно говорил об отставании России и о стремлении это отставание преодолеть. В его время шовинистическое преувеличение русских достижений доходило до смешного; в энциклопедиях писали, что радио изобрел Александр Попов, а не Маркони, что честь изобретения электрической лампочки принадлежит не Томасу Эдисону, а Александру Лодыгину, что Иван Ползунов построил первый паровоз на 21 год раньше, чем Джемс Уатт, а Александр Можайский, запустив в небеса свой первый самолет, оставил далеко позади братьев Райт. После смерти Сталина такая официальная политика провозглашения приоритета России во всех областях несколько пошла на убыль. Но традиция осталась и до сегодняшнего дня, о чем свидетельствуют многие публикации. Горожане — представители интеллигентных профессий, с их снобистским предпочтением всего западного, нередко подшучивают над таким вопиющим шовинизмом и саркастически острят: «Россия — родина слонов». Но во всех слоях советского общества весьма живуче сильное, традиционно русское убеждение, что «наше — лучше». Эта фраза часто проскальзывает в разговорах, и нередко без особой надобности. Как-то вечером, поднимаясь в лифте гостиницы «Интурист» на большой международный прием, я слышал разговор двух женщин средних лет, восхищавшихся вечерними туалетами некоторых молодых советских женщин, приехавших на этот прием. Хотя одеты они были не так элегантно, как некоторые иностранные гостьи, поднимавшиеся в том же лифте, эти две женщины, преисполненные гордости, раскудахтались: «Разве наши девушки — не прелесть?» — с умилением проговорила одна. «Конечно, наши лучше всех», — откликнулась ее собеседница стереотипной фразой. О том, насколько автоматически высказывают консервативно мыслящие официальные лица и рядовые граждане эту мысль — идет ли речь о девочках, о плотинах, о завоеваниях космоса, о тракторах или о хоккейных командах, — свидетельствует успех анекдота, рассказываемого более космополитически настроенными молодыми людьми, о партийном деятеле, жена которого обнаружила, что у мужа есть любовница-балерина. Жена настояла на том, чтобы пойти в Большой театр и посмотреть на свою соперницу. Только успели они усесться в ложе вместе с другими высокопоставленными лицами, как занавес поднялся и на сцену выпорхнула изящная девушка-лебедь. Жена подтолкнула мужа и спросила: «Это она?» «Нет, — ответил он, — это любовница Петрова». «Хорошо, — сказала жена, — а то у нее слишком тонкие ноги». Немного погодя жена указала на другую украшенную перьями балерину и обратила к мужу вопрошающий взгляд. «Нет, — ответил муж, — это любовница Иванова». «Хорошо, — сказала жена, — у нее некрасивое лицо». Наконец, муж указал на балерину, стоявшую в глубине сцены. Жена оглядела молодую танцовщицу и с самодовольной улыбкой откинулась в кресле, успокоенно воскликнув: «Наша — лучше».

Это национальное самоуважение независимо от обстоятельств усиливается чувством викторианской гордости за мощь и достижения Советского Союза. Володя, молодой человек, делающий партийную карьеру, выразил это в форме шовинистического высокомерия по отношению к немцам и другим нациям, зависящим от советского газа и нефти. Мой друг, английский дипломат, часто бывавший в Восточной Германии и время от времени беседовавший там с русскими солдатами, пришел к выводу, что они завидуют уровню жизни немцев, но тем не менее чувствуют свое превосходство над ними, словно ощущение себя частицей мощи Москвы компенсирует все. Лишь ничтожная горстка инакомыслящих вышла на Красную площадь с протестом против советского вторжения в Чехословакию. Они были арестованы раньше, чем сумели развернуть свои транспаранты. Намеки на неодобрение советской политики со стороны некоторых занимающих хорошее положение представителей интеллигентных профессий содержатся в повести Натальи Баранской «Неделя как неделя», героиня которой предлагает мужу обсуждать такие серьезные проблемы, как «Вьетнам и Чехословакия». Прозорливые интеллигентные советские читатели поняли это как ловко замаскированную попытку диссидента поставить знак равенства между вторжением СССР в Чехословакию и Америки — во Вьетнам. Но на основном фоне безразличия народных масс к вторжению в Чехословакию наблюдалась и явная гордость многих за то, что Советский Союз продемонстрировал свою мощь (подобно тому, как в XIX веке англичане гордились способностью Англии сохранять свое положение империи), потому что сила — это один из атрибутов сверхдержавы. Один мой знакомый русский писатель отдыхал в Сочи в августе 1968 г., когда о советском вторжении в Чехословакию советские граждане начали узнавать из передач западных радиостанций. «Вокруг меня люди были счастливы тем, что произошло, — вспоминал он. — «Наконец-то, — говорили они, — наши войска вошли в Чехословакию. Давно пора было. Теперь надо идти дальше и проделать то же самое в Румынии». Эти люди были рады, что Россия применила свою силу, к которой они относятся с большим уважением. Им нравится, когда Россия демонстрирует мощь». Геннадий, совхозный бухгалтер, говорил, что тоже ощущали руководители и рабочие его совхоза: «Они поверили гигантской и грубой лжи, будто Советский Союз вошел в Чехословакию, чтобы защитить тамошний народ, — сказал он. — Для них это (интервенция) — еще одна причина гордиться своей нацией». Другой мой приятель, молодой научный работник, философствовавший по поводу националистического пыла, вспоминал, как он лежал в больнице в одной палате с шофером, который в период вторжения в Чехословакию был водителем танка, прошедшего по Праге. У моего приятеля сложилось мнение, что шофер этот был в общем-то славный парень, но в своем патриотизме был так же слеп и жесток, как американские солдаты в Малайзии. Шофер рассказывал научному работнику, как он и его товарищи убивали чехов и словаков за малейшее проявление того, что им казалось сопротивлением. Стоило местному жителю появиться на крыше дома и показаться подозрительным экипажу танка, «мы наводили на дом пушку и сносили крышу», — рассказывал шофер. Научный работник, в душе не одобрявший интервенцию, высказал несколько неодобрительных замечаний по поводу бессмысленных убийств, но шофер, охваченный своим квасным патриотизмом, попросту отмел эти замечания. По его словам, он не испытывал никаких угрызений совести: «Ведь они же все фашисты».