Вспомогательные отряды милиции, брошенные на поимку преступника, получили его фотографию (сделанную по словесному портрету) — красивый, симпатичного вида сильный блондин, питающий, как предупреждали милиционеров, «слабость» к женщинам в красном. В печати об этом не говорилось ни слова, однако я узнал, что сотрудникам редакции одной из газет было сообщено, что семь женщин погибли от ножа этого психопата. И слухи стали распространяться. Ходили разговоры уже не об одном убийце, а о двух, а потом уже о целой банде. Настойчиво говорили о том, что поезд, перевозивший большую группу молодых душевнобольных преступников из одной тюрьмы в другую, сошел с рельсов и 200 заключенных оказались на свободе в Москве. Затем эта цифра выросла до 500. Наконец, 28 октября сотрудники милиции, ранее уклонявшиеся от подтверждения этого факта иностранным корреспондентам, сообщили в личной беседе представителям агентства Рейтер (британское агентство новостей), что арестован молодой человек по подозрению в убийстве 11 женщин (трое были убиты за последние сутки) и что он помещен под наблюдение в психиатрическую больницу. Это сообщение подтвердилось и из других источников. А между тем, в тот же день, стараясь успокоить взбудораженных, впавших в панику москвичей, газета «Вечерняя Москва» поместила выступление заместителя начальника московской милиции Виктора Пашковского. В выступлении говорилось, что за последние десять шей в городе не было совершено никаких серьезных преступлений. Мои русские друзья отнеслись к этому сообщению скептически, настолько возросло их недоверие к официальным заявлениям. Они только насмешливо фыркали в ответ на нелепое утверждение Пашковского. Они-то знали правду — из частных бесед на работе и разговоров со знакомыми работниками милиции. Их скептицизм был настолько велик, что они не поверили и сообщениям западной печати о том, что убийца пойман и опасность миновала. «Возможно, одного и поймали, — сказала пожилая женщина, чья реакция была довольно типична, — но остался еще второй: главного-то ведь не поймали».
Людям на Западе, особенно американцам, которых буквально оглушает поток информации, надо обладать богатым воображением, чтобы представить себе, насколько скудна информация в России. Последние десять лет американцы едва успевали следить за каскадом новостей, непосредственно следующих за происходившими событиями: на телевизионных экранах разыгрывалась трагедия войны во Вьетнаме и драма Уотергейта. Информация, которой обычно лишены русские, обрушивается на американцев Ниагарским водопадом; и это не только секретные сведения, такие, как документы Пентагона или закулисная информация, просочившаяся через Генри Киссинджера, но и экономические данные о последнем повышении индекса потребительских цен или об уровне безработицы, социологическая информация о преступлениях, наркотиках, сексе, результаты опросов общественного мнения о том или ином политическом деятеле, о расовых проблемах, данные о разводах, миграции населения, образовании, а также непрошеная реклама о модах и скидках на товары. В сравнении с этим Россия представляется информационным вакуумом. Строго говоря, это, конечно, не полный вакуум, поскольку в мире науки существует своя информация, а советская печать и библиотеки забиты материалами с бодрыми официальными статистическими данными, которые отражают то, что в одной советской брошюре было без ложной скромности названо «историей беспрецедентного роста и гармонического развития социалистической Родины, проложившей невиданный в истории путь». Такой информации в России хоть отбавляй, а действительно необходимая повседневная бытовая информация строго дозируется скудными порциями, сдерживается (как заметил маркиз де Кюстин, французский аристократ, во время своего путешествия по царской России) легендарной русской одержимостью секретностью. В России секретность превалирует над всем, секретность административная, политическая и общественная, — Кюстин писал это в 1839 г., но это верно и сегодня. Как и их царские предшественники, советские деятели неохотно признают, что у них что-то не в порядке или что-то вышло из-под их контроля, как в случае с авиационными катастрофами или летними пожарами под Москвой. Они чувствуют себя патологически неуверенно и поэтому боятся признания неудач. Возможно, информация о головорезе-убийце скрывалась с тем, чтобы люди не впадали в панику или чтобы не создавать убийцам рекламу, которая может способствовать росту преступности. Но я подозреваю, что все это — явления одного порядка: сокрытие нежелательных фактов, указывающих на определенные упущения и на то, что ростки преступности каким-то образом взошли на здоровой почве советского социализма. Иногда также информация задерживается просто из-за громоздкости бюрократического аппарата, но чаще из-за того, что стоящие у власти (а это могут быть просто мелкие бюрократы) считают, что у простого человека нет даже никакой особой необходимости в информации.
Первый визит президента Никсона в Москву в мае 1972 г. остается для меня примером того, как совершенно беспричинно общественность держат в неведении, причем речь идет не только о вопросах высокой политики, но и о формальной стороне событий. Задолго до поездки Никсона в СССР западная печать пестрела многочисленными сообщениями о предстоящем визите, в то время, как в советской печати было опубликовано лишь одно предварительное сообщение, хотя москвичи были достаточно в курсе дела, наблюдая, как спешно приводился в порядок город, и посмеиваясь по поводу готовящегося большого «книксена» (игра слов: книксен — реверанс). В день приезда Никсона «Нью-Йорк таймс» напечатала карту следования его кортежа из правительственного аэропорта «Внуково» в Кремль. В советской печати этот маршрут не был опубликован. Даже время прибытия президента сохранялось в тайне, и только достаточно проницательные люди догадывались об истинном значении пункта телевизионной программы, туманно название-го: «16.00— международная программа». Тысячи людей воспользовались этим маленьким намеком, чтобы улизнуть с работы и попытаться увидеть первого американского президента, приезжающего в советскую столицу. Но многие просчитались, так как тех сведений, которыми они располагали, было недостаточно. Я сам видел, как толпа примерно из 2000 человек, стоявших в несколько рядов у Манежной площади, вблизи Кремля, все еще продолжала стоять, хотя Никсон в сопровождении кортежа машин уже целых полчаса назад въехал в Кремль через другие ворота, расположенные на расстоянии нескольких кварталов отсюда.
— Почему вы продолжаете ждать? — спросил я нескольких человек.
— Хотим посмотреть, — ответил какой-то студент с портфелем.
— А почему вы не стали с другой стороны Кремля, где он должен был проехать? — допрашивал я.
— Потому что здесь лучше — отсюда лучше видно, — утверждал он, ни о чем не подозревая.
— Но ведь Никсон уже въехал в Кремль с другой стороны, — сказал я. — Я видел, как он проехал. И все уже кончилось.
Молодой человек только ахнул, но с места не сдвинулся. Я ушел, а толпа продолжала стоять, терпеливая, полная надежд и ничего не ведающая.
Этот первый визит Никсона в Москву был ярким примером того, как успешно советское руководство может изолировать свой народ от политической действительности. Русским это событие представлялось совершенно иначе, чем общественности на Западе. Простые люди в России были слишком плохо информированы для того, чтобы оценить как трудности, так и достижения этой встречи. Ни один советский гражданин, кроме узкого круга лиц, принадлежавших к политической элите, не имел никаких оснований ожидать подписания важных соглашений об ограничении гонки стратегических вооружений. Даже такие сокращения, как SALT, ICBM, MIRV, ABM, появившиеся в период стремления к уравновешиванию ядерного потенциала, не вошли и не могли войти в речь советских людей, так как употреблялись в советской прессе очень редко. В течение двух с половиной лет советские сообщения о переговорах по сокращению вооружений ограничивались ничего не дающей информацией о прибытии и отъезде представителей, ведущих эти переговоры. Все находились в полном неведении, кроме людей, весьма близко стоявших к вершинам власти, так что даже один весьма опытный и пользовавшийся доверием журналист, шутя, предложил мне пари на бутылку коньяка, что не будет и не может быть никаких важных соглашений о сокращении вооружений до окончания Вьетнамской войны. Мы заключили это пари до кризиса, возникшего из-за минирования при Никсоне Хайфонского пролива. Этот журналист просто ничего не знал об очевидных, по сообщениям западной печати, успехах, достигнутых в этих переговорах. Что касается Хайфона, то и здесь советскую общественность избавили от волнений осведомленности. В Вашингтоне же явно ощущалась атмосфера, сложившаяся в районе Хайфонского пролива. Международная печать пестрела сравнениями с кубинским ракетным кризисом 1962 г. и домыслами о том, что советские тральщики пытаются прорвать минную блокаду. Демократы обвиняли Никсона в проведении рискованной политики балансирования на грани войны, а действия Белого дома, казалось, подкрепляли впечатление, что он стремится заставить Москву раскрыть свои карты.
Обладая такой информацией, советский человек, безусловно, пришел бы в недоумение — каким образом Кремль мог проглотить эту пилюлю унижения и согласиться на визит Никсона, закрыв глаза на разногласия с союзниками в Ханое, бушевавшие по поводу минирования пролива. Петр Шелест, руководитель коммунистической партии Украины, был, по слухам, снят с поста за то, что требовал от Политбюро отменить визит. Но поскольку большинство членов Политбюро, возглавляемого Брежневым, предпочло не обратить внимания на вызов Никсона, нежели дать ему резкий отпор, советская печать держала своих граждан в неведении.
За двадцать дней до начала визита, во время и после него контролируемая цензурой пресса даже не упомянула о минировании Хайфонской гавани; исключение составила лишь одна короткая заметка, затерявшаяся среди других сообщений. Более того, во время переговоров не сообщили и о возвращении в Москву из Северного Вьетнама самолета с двумя убитыми и двадцатью ранеными советскими моряками — жертвами американских воздушных налетов. Сообщение, которое при обычных обстоятельствах вызвало бы резкие нападки на Америку, на этот раз, по мнению Кремля, было неуместным. И об этом факте умолчали. Неудивительно, что в результате рядовые граждане воспринимали сообщения советской печати, в которых обсуждались американские воздушные налеты на Северный Вьетнам, как обычное явление. Они так мало знали о создавшемся опасном положении, что, естественно, не могли разделить со своим руководством ни горечь крушения в начале переговоров, ни радость успеха, когда соглашение было достигнуто.
В течение многих месяцев после этого ко мне обращались советские ученые, писатели и другие представители интеллигенции с личной просьбой разъяснить смысл соглашения. Никто не потрудился прочесть тексты соглашений, опубликованные полностью, но без соответствующих комментариев, которые сделали бы их понятными. Более того, самый важный документ — протокол, в котором приводилось точное количество наземных ракет и оснащенных ракетами подводных лодок, установленное для каждой стороны, — вообще не был опубликован в советских газетах. Сообщить простым людям о том, что обе стороны договорились о такой точной расстановке сил, означало бы, по словам одного ученого, подорвать кампанию партии по поддержанию среди населения бдительности времен холодной войны. В такой обстановке было бы крайне сложно продолжать требовать, чтобы ученые по-прежнему присягали в том, что, публикуя свои безобидные, не имеющие никакого отношения к безопасности государства, научные труды, они не разглашают секретов. Другими словами, если бы советская интеллигенция поняла истинное значение соглашений об ограничении стратегических вооружений, разрушилось бы само основание всей системы секретности.
Визит Никсона закончился так же, как и начался. Накануне его отъезда американский корреспондент, сопровождавший президента, увидел, как одна русская пара подошла к человеку в штатском, сотруднику органов госбезопасности, стоявшему у Боровицких ворот Кремля, и спросила, когда Кремль будет снова открыт для посетителей.
— Не знаю, — резко ответил охранник.
— Мы приехали из Ленинграда, — объяснили они. — Мы хотим так изменить планы своего пребывания в Москве, чтобы у нас осталось время посетить Кремль. Вы можете сказать, когда уезжает американская делегация?
Но в ответ они услышали лишь бесстрастное непреклонное «нет». Американский корреспондент, стоявший неподалеку, подошел к русским и сообщил им то, что было известно всем читателям на Западе, — что Никсон и его свита уезжают на следующий день. «Вероятно, Кремль откроют после их отъезда», — сказал он.
Этот маленький, но типичный эпизод говорит о многом. Очень часто, когда советский аппарат ограничивает количество информации, доступной простому гражданину, — будь то карты города, телефонные справочники, рекламные объявления, такие сведения об открытии Кремля, которыми интересовалась ленинградская пара, или какие-либо другие обычные сведения, касающиеся повседневной жизни и воспринимаемые на Западе как нечто само собой разумеющееся — это не имеет сколько-нибудь серьезных политических оснований. Власти поступают так только из чистого садизма или из укоренившегося в них высокомерного, презрительного отношения к «маленькому человеку». «Интурист», например, сообщал по телефону расписание поездов и самолетов, но упорно отказывался ответить, можно ли получить на них билеты. Об этом можно было узнать только лично (и только после настоятельных требований о выдаче разрешений на поездку). Но русские говорили мне, что им приходится терпеть гораздо более грубое обращение на вокзалах, в билетных кассах и магазинах. «Я никогда не справляюсь по телефону, что имеется в продаже, — говорила одна домашняя хозяйка. — Это безнадежно». Единственный выход — идти в магазин и стоять в очереди. Что касается Аэрофлота, то у него, казалось, есть свои неписаные, а может быть, где-то и записанные законы не сообщать об опозданиях в прибытии и вылете самолетов — факт немаловажный, если учесть, что Аэрофлот работает настолько нечетко, что вероятность задержек и опозданий, по-видимому, превышает 50 %. Тем не менее, одетая в синюю форму армия работников аэропортов — будь то начальственные средних лет матроны или молодые полногрудые блондинки — отказывается сообщить что-либо, кроме времени, указанного в расписании. Такая политика замалчивания информации приводит, должно быть, к огромной потере времени в общегосударственном масштабе. Я сам провел почти 17 часов на одном из транзитных пунктов и знал людей, которые в течение 24 или даже 36 часов были прикованы к аэропорту в ожидании самолета. Фактически, в какой-бы город я ни попадал, советские аэропорты кишели замученными, устало пристроившимися где попало людьми, которые ни на минуту не могли отлучиться со своей утомительной вахты, потому что служащие аэропорта отказывались сообщить им предполагаемое время вылета.
Американцы стонут, и не без основания, от постоянно обрушивающегося на них потока реклам и объявлений, которыми наводнены телевидение и пресса. Но они, наверно, изменили бы свое отношение к этому, если бы им хоть на время пришлось погрузиться в темноту неведения, царящего в России. Отсутствие элементарной торговой рекламы — одна из самых раздражающих сторон русской жизни. Именно поэтому улицы советских городов забиты покупателями, озабоченно снующими со своими авоськами и портфелями из магазина в магазин в бесконечных поисках какой-нибудь «добычи», в надежде напасть на что-нибудь или, остановив незнакомую женщину, узнать у нее, где она достала такие хорошие апельсины. Крайне примитивная, неконкретная советская реклама (например, «Часы — лучший подарок», или «Если вы хотите дожить до глубокой старости и сохранить молодость, здоровье и красоту, пейте чай») не в состоянии помочь потребителю. Исключение составляют объявления об обмене квартир, предоставляющие достоверную и полную информацию; во всех других случаях советский потребитель должен стаптывать свою обувь или полагаться на неофициальные слухи. Большинство газет не публикует рекламных объявлений, хотя наиболее популярные из них, как например, «Вечерняя Москва», печатают еженедельное рекламное приложение с объявлениями, в основном, частного характера и с очень скудной и туманной торговой рекламой. Телевидение передает короткое рекламное объявление по второстепенным каналам и в неустановленные часы; эти передачи не профессиональны и совершенно не популярны. Очень редко в них сообщается слушателям, где в действительности можно приобрести рекламируемый товар, — основной недостаток, присущий советской рекламе.
У покупательниц, которые ищут кусок хорошего мяса или модное платье, нет под рукой таких удобных «желтых страничек» обиходного справочника, позволяющих совершить путешествие по магазинам (гастрономам и универмагам), лишь водя пальцем по строчкам, или рекламы в ежедневной газете, которые подсказывают хозяйке на Западе, где можно сделать необходимые покупки. Ближе всего к стилю западной рекламы 15-минутная передача московского радио в 1.15 дня (о которой, кстати, многие мои друзья и не знали). В передаче сообщается, например, что магазин готового платья № 142 предлагает «большой выбор мужских костюмов отечественного производства из шерстяных, полушерстяных и синтетических тканей стоимостью от 70 до 150 рублей (95—200 долларов) или что в магазине электротоваров № 7 можно обменять старую стиральную машину на новую, из стоимости которой высчитывается 12 рублей (16 долларов) за сданную машину. Одна женщина, мать двоих детей, на мой вопрос, что она думает об этих объявлениях, презрительно усмехнувшись, махнула рукой. «Послушайте, — сказала она, — существуют в основном, два вида товаров: товары, которые никому не нужны, и именно они время от времени рекламируются, и дефицитные товары, не нуждающиеся в рекламе». Этот лаконический вывод высказывали и другие. Иными словами, русские черпают необходимую им информацию из неофициальных источников — от друзей, занимающих соответствующие посты, или вообще обходятся без нее. Высокий худощавый лингвист, похожий на Энди Гампа, самодовольно улыбаясь, вспоминал спасительный телефонный звонок своего друга в декабре 1971 г. Этот друг узнал, что на следующий день в единственном магазине, куда поступают на продажу новые машины, будет производиться запись на первую 25-тысячную партию машин марки «Жигули» — двухгодичная норма, отпущенная на город. «Парень сказал, что может занять для меня очередь и сохранить ее всю ночь (несмотря на мороз, там уже выстроилась очередь, готовая стоять до утра). А я должен был приехать туда на рассвете. Мой приятель считал, что на следующий день там будет столпотворение, и он не ошибся. Больше запись не производилась. Мне пришлось ждать эту машину целый год, но я ее получил. Не будь этого телефонного звонка, я бы так и не попал в число «счастливчиков». Никто не побеспокоился о том, чтобы объявить о таком важном событии, как запись на машины. Необходимые сведения можно получить только благодаря счастливому случаю или нужным связям.