— Шесть дней мы ждем в аэропорту самолета на Ханты-Мансийск (находящийся на расстоянии около 400 км), — повторила она. — Мы здесь живем, умываемся снегом на улице. Камера хранения слишком мала, и наши чемоданы не принимают, вот и приходится сидеть на них. Моим двум ребятам надо бы быть в школе. Мне нужно скорей к семье. Мы уже жаловались, но ничего не помогает. Давайте пойдем вместе в райком, может быть они там смогут что-нибудь сделать.
Как я узнал, дело было не в том, что отменили полеты, — самолеты летали, но места в них предоставлялись тем, кто летел по служебным делам, либо машины использовались для дальних, а не для местных рейсов, которых ждали моя собеседница и другие пассажиры. Какая-то женщина, сидевшая поблизости, поняла, что я иностранец и попыталась заставить замолчать обратившуюся ко мне женщину. «Вы знаете с кем вы разговариваете» — увещевала она. Но моя собеседница была в таком отчаянии, что никак не могла уняться: «Что значит, с кем я разговариваю? Не суйтесь не в свое дело!» Но в этот момент одна из женщин, опекавших нашу группу, вновь появилась, настойчиво потребовав, чтобы я присоединился к своим коллегам в специальном зале ожидания. Часа через два, когда погода прояснилась, мы улетели на другом самолете, а аэропорт был по-прежнему забит толпой ожидающих.
Обычно советские бюрократы объясняют все это тем, что новые сибирские города, в которых жизнь так же сурова, как и в Додж Сити в первые годы его существования, предназначаются для молодежи, готовой к тому, чтобы переносить трудности. Наступает лето, убеждают сибиряки-патриоты, и радость вольной охоты, рыбной ловли среди сибирских просторов, прибытие речных судов с припасами заставляют забыть о зимних невзгодах. Это до некоторой степени верно. «Большие города перенаселены, — сказал мне 23-летний заводской рабочий в Братске. — Люди там живут в постоянной толчее, а здесь спокойно и тихо. Летом я люблю ездить на охоту и кататься на своей моторке по Братскому морю». Однако именно в Братске Александр Семиусов, заместитель мэра города, довольно откровенно признал, что городские власти чрезвычайно озабочены преступностью (в том числе кражами машин, радиохулиганством) среди несовершеннолетних, этого беспокойного, лишенного целеустремленности молодого поколения. Это явление было симптомом более общих проблем. Идеализм раннего периода угас, как говорил Семиусов, и многие молодые люди обнаружили, что новая реальность мрачна и уныла. Их оказалось трудно стимулировать. «Когда говоришь о пуске лесопильного или алюминиевого завода, это звучит не так романтично, как наши былые призывы строить плотину и новый город», — признал он.
Иными словами, Братск, этот новый советский Иерусалим, оказался способным временно сплотить людей в пору строительства и связанного с ним энтузиазма чисто физического труда, но не стал утопическим образцом сложившегося общества города будущего.
XIV. ИНФОРМАЦИЯ
Деморализующим образом действует одна только подцензурная печать. Величайший порок — лицемерие — от нее неотделим…
… Правительство слышит только свой собственный голос, оно знает, что слышит только свой собственный голос, и тем не менее оно поддерживает в себе самообман, будто слышит голос народа, и требует также и от народа, чтобы он поддерживал этот самообман. Народ же, со своей стороны, либо впадает отчасти в политическое суеверие, отчасти в политическое неверие, либо, совершенно отвернувшись от государственной жизни, превращается в толпу людей, живущих только частной жизнью.
В начале августа 1971 г. Москву окутала таинственная голубая мгла. Она неподвижно повисла над городом. На большом аэропорте Домодедово, к югу от Москвы, обслуживающем внутренние рейсы, все полеты были отменены из-за плохой видимости. Иногда по утрам из нашей квартиры на восьмом этаже было видно не далее, чем на 300 м. Москвичи кашляли, вытирая слезы. Троллейбусы и автомобили ехали с зажженными фарами. Люди были встревожены слухами о том, что пожары на торфяных полях вокруг Москвы угрожают населенным районам. Однако пресса молчала уже целую неделю. Наконец, в скупой заметке, помещенной на последней странице одной из газет, было сообщено, что в районе Шатуры (около 100 км к востоку от Москвы) горят торфяные болота. Спустя два дня еще одна газета отметила и без того очевидный факт, что дым достиг Москвы, но умолчала о том, представляет ли это опасность для города. Дым казался слишком плотным и стойким для того, чтобы его источник мог находиться на таком большом расстоянии от Москвы.
Я был знаком с ученым, человеком средних лет, жаждавшим узнать подробности и пытавшимся выведать хоть какие-нибудь сведения через московскую пожарную охрану. Прибегнув для этого к хитрости, он позвонил в пожарную охрану, представился врачом такой респектабельной организации, как Союз писателей, и заявил, что у него есть пациенты, больные пневмонией, и вдыхание дыма для них опасно. Он требовал, чтобы ему сообщили, следует ли их эвакуировать из города.
— Начальник на пожаре, — сказал диспетчер.
— Позовите заместителя, — попросил ученый.
— Он тоже на пожаре.
— Тогда позовите хоть кого-нибудь из начальства.
— Все на пожаре, — настойчиво отвечал диспетчер. — Я здесь один.
— Тогда скажите мне, насколько это серьезно и как долго, по вашему мнению, это будет продолжаться, — сказал ученый. — Я должен знать, предпринимаются ли необходимые меры?
— Не знаю, — сказал диспетчер, — Все на пожаре и пока что ничего не могут сделать.
Мой знакомый повесил трубку, испытывая еще большее беспокойство, чем до разговора. Однако через несколько дней дым рассеялся. Тогда, наконец, появилась еще одна статья, в которой объяснялось, что причиной пожаров явилась летняя засуха, и категорически запрещалось разбивать палатки, устраивать пикники и разжигать костры на территории высушенного как трут Подмосковья. Было очевидно, что о многом умалчивалось. Значительно позже нескольким пожарникам была вынесена благодарность за проявленный героизм, а на внутренней странице газеты был помещен некролог о смерти молодого человека. В конце концов, из всех этих обрывков информации стало ясно, что пожары вспыхнули в начале июля, за целый месяц до того, как печать впервые упомянула о них, и бушевали на площади в сотни гектаров. Более 1000 пожарников, летчиков, парашютистов, целые воинские подразделения участвовали в борьбе с пожаром. Оказалось, что несколько пожаров было потушено всего в 25–30 км от Кремля, т. е. очень близко от густонаселенных предместий Москвы. И, несмотря на все это, большая часть прессы почти ничего не сообщала, а газета «Правда», флагман партийной печати, не обмолвилась ни единым словом.
Такое отсутствие столь обычной и абсолютно необходимой информации — типичное для России явление. Русские считают вполне естественным тот факт, что большая часть информации, которая требуется в повседневной жизни, постоянно отсутствует в печати. Однажды вечером я беседовал с тем ученым, который звонил в пожарную охрану, Мы пошли погулять. В выражение «пойти погулять» русские вкладывают особый смысл, потому что обычно это — мера предосторожности, предпринимаемая людьми, которые хотят поговорить откровенно о щекотливых сторонах советской жизни вдали от всеслышащего уха телефона и подслушивающих устройств. Мы прогуливались неподалеку от Министерства иностранных дел, по старому Арбату, вдоль облупившихся домов XVIII–XIX в., украшенных аляповатой лепниной, с поблекшими фасадами в викторианском стиле (бывшего обиталища дворянства и таких представителей интеллигенции, как Гоголь, Герцен и Скрябин), превращенных либо в музеи, либо в коммунальные квартиры, где за кружевными занавесками окон виднелось кое-как развешанное белье. В тот октябрьский вечер дождь и опустевшие улицы создавали ощущение проникшей во все поры сырости и покинутости, напоминая Лондон. Я спросил своего собеседника, как влияет такая ограниченность информации на личную жизнь людей. Он рассказал трагическую историю одной девушки из Средней Азии, которая год тому назад летела из Караганды в Москву, чтобы держать вступительные экзамены в Московский университет. Она собиралась провести в Москве неделю. Прождав десять дней и не получив никаких известий ни от дочери, ни от друзей в Москве, родители девушки начали беспокоиться. Через две недели отец сам вылетел в Москву, чтобы разыскать ее. Придя в университет, он узнал, что его дочь не явилась на экзамен, и никто о ней ничего не знает. Отец отправился к друзьям, у которых она должна была остановиться, но и они не видели девушку. Тогда он обратился в милицию. В одном из отделений офицер посоветовал ему навести справки в милиции аэропорта; там, как и в других местах, несчастный отец умолял помочь разыскать дочь. И только тогда ему конфиденциально сообщили, попросив не предавать это огласке, что самолет, летевший из Караганды в Москву, разбился и все пассажиры, в том числе и его дочь, погибли. Человек был потрясен: впервые он и его друзья услышали об авиационной катастрофе с советским самолетом. Ведь об этом советская печать не сообщает, за исключением тех редких случаев, когда на борту самолета оказываются либо крупные советские ответственные работники, либо иностранцы, да и то — коротко, без подробностей. Поэтому простые люди не подготовлены к мысли о том, что кто-то из близких может погибнуть в авиационной катастрофе. Более того, как объяснил ученый, в аэропортах часто не записывают адресов ни пассажиров, ни их ближайших родственников. Поэтому в случае катастрофы Аэрофлот не знает, кого следует известить об этом. Вот почему этому несчастному человеку пришлось самому разыскивать пропавшую дочь и докапываться до происшедшего.
Такая система замалчивания подрывает доверие к советской печати. В октябре 1974 г. на улицах Москвы появился убийца, эдакий Джек Потрошитель. Число убитых на московских улицах женщин оказалось вполне достаточным, чтобы повергнуть всех в ужас по поводу уличной преступности и жаловаться на то, что «у нас становится, как в Нью-Йорке», по выражению одной пышной матроны. В эти дни я услышал от русских больше рассказов о происшедших с ними случаях ограбления, взлома, мелких краж и угонов машин, чем когда-либо мог себе представить. А когда из нашего бюро позвонили в московскую милицию, чтобы получить сведения об убийце, там уклонились от ответа. Но советские женщины рассказывали мне, что на работе их официально предупреждали о том, чтобы не выходить на улицу поздно вечером, а дворники предостерегали от того, чтобы открывать дверь незнакомым лицам. «Мой муж никогда не был так внимателен ко мне, как сейчас, — полушутя рассказывала одна пожилая дама. — Раньше он никогда так не беспокоился обо мне. А сейчас он настаивает на том, чтобы встречать меня на автобусной остановке и провожать домой, если я возвращаюсь после наступления темноты».