Другим важным источником помощи был русский Красный Крест – под патронажем аристократов, в частности великой княгини Марии Павловны, – также учредивший отделение в Париже. Положение эмигрантов стало еще более угрожающим в 1921 году, когда новое советское правительство издало декрет о лишении русских антикоммунистов, проживающих за границей, гражданства; многие русские в Париже боялись, что признание Францией советской власти приведет к их депортации. И хотя Земгор помог найти работу тысячам новоприбывших, простая экономическая необходимость заставляла остальных эмигрантов – в первую очередь бывшее дворянство – поддаваться «резкой пролетаризации» и соглашаться на ту работу, которая была для них доступна⁸. Тех, для кого Земгор не смог отыскать работу в Париже, отправляли в сельскохозяйственные регионы, на производство в Нормандию или на гигантские сталелитейные заводы Шнайдер-Крезо на востоке Франции, а также на шахты и фабрики в Деказвиль на юге. Некоторым пришлось уехать даже на Корсику, где катастрофически не хватало рабочих рук⁹. В прессе то и дело появлялись сочувственно-недоуменные статьи с названиями вроде «Как разоренные русские зарабатывают на жизнь» или «Княгиня-доярка» – отсылка к графу Павлу Игнатьеву, заделавшемуся фермером в Гарше, где его жена, бывшая княгиня Мещерская, была вынуждена доить коров¹⁰. Князь Гудачев тоже держал скот – в Ла-Жиронде; другие русские обучались премудростям скрещивания и разведения свиней¹¹. Один граф, чье имя не называлось, «делал деньги на выращивании грибов», а «полковник Скуратов» с женой, как многие другие русские, разбил огород и «выращивал салат и зелень у себя в Сен-Жермене»¹².

В Париже некоторым представителям русской аристократии и белогвардейским офицерам, которые хорошо знали французский язык и имели высшее образование, удавалось порой устроиться в банк или контору – клерками и бухгалтерами. Владимир Троекуров, бывший капитан императорской гвардии и телохранитель царя, служил клерком в парижском банке. Знание английского было плюсом для тех, кто хотел устроиться привратниками и швейцарами в отелях и универсальных магазинах, поскольку в город приезжало множество американских и британских туристов. Однако для большинства беженцев-мужчин единственным вариантом была низкооплачиваемая и утомительная работа посудомойщиками, официантами, мойщиками окон и шоферами. Русский народный университет, основанный в Париже в 1921 году, пытался помочь им, учреждая технические курсы за скромную оплату; самой популярной была профессия автомеханика, которой стремились обучиться таксисты. Мало кто в те времена владел собственным автомобилем, поэтому такси пользовались громадным спросом, особенно в оживленный сезон отпусков и в периоды, когда в Париже проходили крупные мероприятия, например Всемирная выставка.

Таким образом, работа водителем такси являлась первоочередным выбором для русских, особенно тех, кому были важны связанные с ней самостоятельность и независимость¹³. В эмигрантской среде таксисты считались «аристократами среди рабочей силы»¹⁴. Кроме того, они работали в городе, то есть больше контактировали со всей колонией и своими друзьями.

Первыми русскими, севшими за руль парижских такси, были члены Российского экспедиционного корпуса, который в 1916 году отправили сражаться во Францию. Из-за революции они так и не вернулись назад¹⁵. Чтобы поступить на эту должность, требовалось разрешение на работу и на проживание, а также водительские права, сами по себе являвшиеся удостоверением личности. Многие из новой волны эмигрантов предпочли пройти курс в вечерней школе и сдать экзамен; в свободное время они изучали карту парижских улиц, а днем брались за любые низкооплачиваемые подработки. Тем, кто не знал или плохо знал французский, учиться было особенно сложно. Наконец, после получения сертификата – который следовало возобновлять каждые два года и который стоил 65 франков – они проходили медицинскую комиссию¹⁶. Курс в парижской автошколе обходился в значительную сумму (120 франков – 120 долларов тогда и около 1800 долларов на нынешние деньги), которую эмигрантам изыскать было затруднительно. Различные ветеранские организации и эмигрантские комитеты помогали организовывать обучающие курсы для русских водителей и переводить для них инструкции к автомобилям. Получив права, таксист мог зарабатывать около 50–80 долларов в месяц (примерно 750–1250 долларов на сегодняшний день)¹⁷. Некоторым счастливчикам удавалось заработать в такси достаточно, чтобы подкопить и подыскать более прибыльное дело.

Однако сначала требовалось, чтобы новичка приняли в один из парижских таксопарков. Большинство русских трудилось в трех из них, самых крупных: G7 с красными «Рено», G3 с синими «Рено» и «Ситроен», которые вместе владели примерно шестью тысячами таксомоторов; на каждое такси полагалось по два водителя, работавших посменно. Остальные устраивались в компании поменьше, владевшие сотней-двумя машин, либо в службу «Спаркт» с желтыми такси «Пежо»¹⁸. В больших таксопарках любили русских, которые были более образованными, вышколенными, честными и – поскольку держались за свою работу – менее склонными задирать клиентов. Они не настаивали на чаевых (как замечал писатель Андрей Седых, пожилые англичанки и провинциальные французские викарии были особенно скупы на чаевые). Богатые дамы предпочитали русских за то, что те терпеливо возили их по магазинам, ресторанам и театрам. Проведав об этом, некоторые русские таксисты начали подчеркивать свою национальность, изображая эмблему с русским медведем на дверцах машин¹⁹. Русские водители вскоре превратились в своего рода «амбассадоров» популярных русских кабаре и ресторанов, подобие метрдотелей, поскольку дожидались клиентов у дверей, выстраиваясь в очередь²⁰.

Шоферы красных такси «Рено» из гаража G7 платили ежедневную аренду за использование автомобиля и сами покупали бензин. В среднем они работали по двенадцать-четырнадцать долгих, утомительных часов в день, предпочитая делать побольше коротких рейсов, чтобы получить чаевые. В своем первом исследовании русской эмиграции У. Чэпин Хантингтон упоминал типичный случай генерала А., бывшего командующего Сибирским корпусом российской армии. Хотя ему перевалило за семьдесят, генерал прошел курсы и сдал экзамен, но зарабатывал всего 80 центов в день – состояние здоровья мешало ему подолгу сидеть за рулем. Его жена приискала работу на фабрике – за жалкие 48 центов в день. Семью содержал сын, трудившийся на заводе «Рено» за полтора доллара в день, и только благодаря его поддержке семья могла выживать. Сын тоже собирался стать таксистом и пошел сдавать экзамен на права, но из-за переутомления и плохого питания был настолько слаб, что потерял сознание за рулем, и его пришлось доставить в госпиталь²¹.

Некоторым водителям удавалось скопить достаточно, чтобы приобрести собственный автомобиль и работать независимо, а не в таксопарке. Обычно для этого требовалось работать в паре; мужчины делили комнатку в дешевом отеле, а порой даже кровать, работая посменно: пока один спал, другой колесил по городу, и наоборот²². В период между 1920 и 1930 годами от трех до пяти тысяч русских было зарегистрировано в качестве таксистов в Париже, и цифры значительно расходятся в зависимости от источников²³. Русские таксисты стали столь многочисленны, что к 1926 году у них имелось два профсоюза (а также прочие небольшие объединения, базирующиеся на политических взглядах). Объединенный союз русских шоферов, основанный в марте 1926 года, был первым и самым крупным. Его руководство являлось самым квалифицированным из всех профсоюзных верхушек, поскольку в него входили бывшие высокопоставленные императорские чиновники: президентом был судья, вице-президентом – адвокат, генеральным секретарем – следственный судья, помощником секретаря – капитан гвардии, а казначеем – полковник, бывший нотариус²⁴. В штаб-квартире профсоюза на улице Летелье в Пятнадцатом округе располагались библиотека, столовая, парикмахерская, спортивный зал и аптека, где лекарства продавались по льготным ценам; там оказывалась также бесплатная медицинская и юридическая помощь. У профсоюза имелся даже дом отдыха в пятидесяти милях от Парижа. За два года открылись отделения в Ницце и Лионе; численность профсоюза достигла девятисот человек²⁵. Второе крупное объединение, Ассоциация русских шоферов и рабочих, включала к 1929 году около семисот членов. Оба профсоюза учредили кассы взаимопомощи и поддерживали инвалидов войны и детские благотворительные организации. Для членов профсоюзов устраивались летние лагеря. В 1928 году предпринималась даже попытка выпускать собственную газету – «Русский шофер».

Очень быстро русские таксисты стали частью городского парижского фольклора 1920-х годов: ходила популярная шутка, что ваш таксист запросто может оказаться русским графом, князем, бывшим генералом или другим выдающимся персонажем. Вскоре таксисты стали появляться в романах, пьесах и кинофильмах – например, в романе Йозефа Кесселя «Ночь генералов», главный герой которого, русский врач Максим Шувалов, работает таксистом. В 1930 году роман был экранизирован. Как вспоминала Анаис Нин:

Однако не все водители такси были мужчинами – исключение, например, составляла дворянка, княгиня Софья Долгорукая, врач по профессии, диплом которой во Франции не был признан. Чтобы прокормить в Париже семью, по ночам она садилась за руль такси. Софья была страстной автомобилисткой, но жаловалась, что ночи тянутся невыносимо долго и зачастую в очереди автомобилей «клиент проходит мимо нее, предпочитая таксиста-мужчину»²⁷.

Павел Брунелли – русский, несмотря на итальянскую фамилию, – представлял собой типичный пример образованного эмигранта, вынужденного заниматься физическим трудом. Поклонник Пушкина, он приехал с Париж с мечтой стать поэтом, но вынужден был заняться более приземленными делами: сначала языковой школой, а потом птицефермой в Версале. Когда оба предприятия развалились, он переключился на автомобильную промышленность, но, попробовав себя на фабрике, счел царившую там строгую иерархию слишком унизительной для себя, как и издевки других сотрудников. Жена его тем временем подрабатывала секретаршей, дочь шила рубашки, а тесть, бывший государственный советник, «вырезал из дерева шкатулки, которые никто не хотел покупать». Брунелли пришел к выводу, что сможет оставаться независимым, если станет таксистом. В конце концов, пережив тяжелую семейную трагедию, он смог получить необходимое разрешение²⁸.

Русский писатель Гайто Газданов, сражавшийся во врангелевской армии, много лет работал таксистом в Париже. Он приехал туда в 1923 году и сначала, лишь бы не голодать, разгружал в Сен-Дени баржи вместе с другими беженцами и преступниками, недавно выпущенными из тюрьмы; потом мыл паровозы в депо Северной железной дороги. Работа была, вспоминал он, «легкая, но неприятная; трудиться приходилось на улице; зимой вода становилась обжигающе холодной, и в первый же час я успевал вымокнуть с ног до головы, словно попал под ливень»²⁹. Позднее он устроился на фабрику, далее в контору; некоторое время преподавал французский и русский языки, но когда «полная бессмысленность этих занятий» стала ему ясна, он прошел экзамен на знание улиц Парижа. А после этого почти двадцать четыре года по ночам водил такси, а днем писал романы и рассказы.

В этот период Газданов познакомился с уродливыми и «пронзительно унылыми» по ночам пригородами Парижа, где вечно стояла отвратительная вонь гниения и отбросов. В свои долге ночные смены он становился свидетелем самых отвратительных сторон городской жизни, что наполняло его «жалостью и отвращением»³⁰. К нему подсаживались клиенты – пожилые джентльмены, желавшие повторить Турне великих князей по борделям, и проститутки, «политые дешевыми крепкими духами»³¹. С некоторыми из них он сводил дружбу: например, с несчастной пропойцей и сифилитичкой, а некогда очаровательной куртизанкой Жанной Ральди, которую вскоре ждал печальный конец – одинокая смерть от наркотиков³².

Париж, свой новый дом, Газданов воспринимал сквозь призму глубокой меланхолии: эмигрантский мир казался ему особенно унылым и безрадостным, а соотечественники – «пропитанными одной и той же неутолимой печалью»; шоферам такси каждая ночная смена напоминала о «человеческой греховности»³³. Один из его товарищей, русских таксистов, образованный языковед, работавший до бегства в Париж в Министерстве иностранных дел, казалось, даже не надеялся на нечто лучшее. По ночам они встречались на остановке такси в Пасси и рассуждали о жизни, о политике, о будущем России и Европы – вообще человечества, – сходясь на том, что «мир, в котором мы живем, существует только в нашем воображении. Наши собственные жизни кончены»³⁴. Газданов особенно привязался к двум пожилым водителям такси, склонным к философствованиям: Ивану Петровичу и Ивану Николаевичу. Вместе трое русских сидели в дешевых бистро за ужином, обходившимся в восемь франков, и «разглагольствовали о государстве, гражданами которого не являются, о деньгах, которых у них не было, о правах, которыми они не обладали, и баррикадах, которые никогда не построят». Газданов с иронией относился к размышлениям двух своих собеседников. Они рассуждали о мире «вымышленном и абсурдном, максимально далеком от реальности». Они до сих пор лелеяли надежды на «воображаемое будущее России», «оплакивали свою жизнь и пили все больше и больше». Париж не был для них благом; он был злом, местом, где погибают все мечты³⁵. «Глухой гул ночных голосов» в кафе, которые Газданов посещал, был пропитан славянской грустью его соотечественников, людей, неспособных смириться с «утратой надежды на счастье». В результате они заливали отчаяние алкоголем; как сказал один из собутыльников Газданова: «Надо пить, иначе этого не вынести»³⁶.

Писатель и критик Роман Гуль вспоминал о том же суровом товариществе в среде русских таксистов, о тяжелых условиях, в которых ему пришлось выживать сразу после приезда в Париж. Ему, безработному и нищему, помог поэт Георгий Леонтьев, пригласивший разделить с ним комнату в отеле с обманчивым названием «Золотая лилия». Это была обыкновенная ночлежка для уличных торговцев из Алжира и русских таксистов. «Вонь уборных, незастеленных кроватей, лука и чеснока» ударяла в нос, стоило открыть входную дверь. Поднявшись по узкой спиральной лестнице, похожей на штопор, Гуль вошел в комнату, где стояли лишь две железные койки да зеркало между ними, но это было лучше, чем остаться бездомным³⁷. Пока Георгий днем ездил на такси, Гуль бродил по улицам Парижа или сидел в Люксембургском саду, одинокий чужак, беженец – но, по крайней мере, свободный человек. Поздно вечером они встречались в дешевом бистро, чтобы перекусить вместе в конце смены. Георгий много пил, как и многие другие таксисты; собственно, они больше пили, чем ели. Конечно, не все русские таксисты упивались до смерти, оговаривался Гуль: «У многих была семья, многим удавалось покончить с шоферством и влиться в нормальную французскую жизнь; кто-то, скопив денег, покупал собственную машину. Так или иначе, многие вставали на ноги». Однако Георгий и его собутыльники – все бывшие белогвардейские офицеры – показали Гулю темную сторону русской эмиграции: «мир русских таксистов, которые продолжали пить и не хотели опять становиться на ноги», не видя для себя другого будущего, кроме вождения такси³⁸.

Русских в парижском такси становилось так много, что французы начали жаловаться на нечестную конкуренцию. В 1926 году французский министр труда Антуан Дюрафур запретил иностранцам сдавать экзамены на сертификат, оставив за бортом семьсот русских кандидатов, прошедших половину курса перед сдачей. Было подано ходатайство с просьбой сделать исключение для русских эмигрантов³⁹. Его удовлетворили, но то был первый сигнал приближающихся проблем, с которыми русским эмигрантам предстояло столкнуться на французском рынке труда в 1930-х.

В Париже в 1920-х русские эмигранты селились в разных районах. Те, у кого водились деньги, – например, Юсуповы, – жили в престижной Булонь-сюр-Сен или в Пасси в Шестнадцатом округе. Русские победнее предпочитали дешевые съемные квартирки в Пятнадцатом округе Вожирар. К концу десятилетия четко очерченный русский анклав сформировался в промышленном районе Бийанкур, сразу за престижной Булонью, выходящей к Сене[31]. Расположенный всего в трех милях от роскошных особняков Булонского леса – в частности, дома великого князя Павла Александровича и княгини Палей на проспекте Виктора Гюго, – Бийанкур был неприглядным, обшарпанным, то есть являл собой полную противоположность буколической красоте Булони. С начала 1900-х там активно развивалась авиационная и автомобильная промышленность, а также кинопроизводство – в 1922 году в Бийанкуре открылось несколько киностудий.

Подработка статистами на съемках была отличным побочным доходом для русских эмигрантов, живших поблизости. Один режиссер вспоминал, как его буквально «осаждали русские обедневшие аристократы», нуждавшиеся в работе. «По щелчку пальцев я мог вызвать четырех видных русских статистов. Все были титулованные. Один был генерал, второй – полковник императорской гвардии. Теперь они работали на кухне, в ресторане парижского отеля». Неудивительно, что русские стремились попасть в кино: благодаря ему они надеялись начать новую жизнь. «Если окажется, что он фотожених (искаженное «фотогеничный»), – размышлял один из персонажей «Биянкурских праздников» Нины Берберовой, – вся жизнь заново начнется. Денег будет много… Однажды, может, съест что-нибудь вкусное или купит себе новые брюки»⁴⁰. Многие русские актеры пытались устроиться во французской киноиндустрии, но главным «фотоженихом», по крайней мере на какое-то время, стал Иван Мозжухин. Уже известный французской аудитории и очень привлекательный внешне, с большими, выразительными светлыми глазами, Мозжухин снискал славу в русском кино, прежде чем бежал в Ялту в 1920 году, увезя с собой лишь несколько пленок – из семидесяти картин, в которых участвовал. На студии «Альбатрос», основанной русским беженцем Иосифом Ермольевым в Монтрёе, восточном пригороде Парижа, он в 1920-х годах снялся во многих популярных немых фильмах, например, «Лев Моголов», «Дом тайны» и биографических картинах «Кин, или Гений и беспутство» и «Казанова». Однако в 1926 году он совершил фатальную ошибку, попытавшись завоевать Голливуд. Поездка обернулась катастрофой; русский акцент положил конец его карьере, когда кино стало звуковым, и Мозжухин вернулся в Париж, где работал танцором в кабаре и умер в нищете от туберкулеза в 1939 году.

Для тех эмигрантов, кому не повезло устроиться на престижную работу таксистом, оставалось одно – тяжелый труд на фабрике. Промышленные предприятия находились преимущественно в Бийанкуре, в первую очередь знаменитый завод «Рено». Русских в Бийанкуре было столько, что его, на русский манер, начали называть Бийанкурском – отсылка к русскому промышленному городу Курску; а основателя фабрики прозвали мсью Рено или дядя Луи. «Мсье Рено любит нас, – говорили русские рабочие, – он понимает, какие беды на нас свалились, он даже дал денег российскому Красному Кресту»⁴¹.

В Бийанкуре русские жили преимущественно в третьеразрядных отелях и убогих меблированных комнатах на улицах, отходящих от площади Националь – Сольферина, Сен-Клу, проспекте Эдуар-Вайан, где создали собственную Россию в миниатюре. Район настолько «обрусел», что многие обитатели Бийанкура даже не учили французского языка. Население этого района – городка, – описанного в одном из знаменитых рассказов Тэффи, упорно отказывалось интегрироваться, а площадь Националь считало своей русской национальной площадью. Люди продолжали вести привычный образ жизни: там были русские магазины – с вывесками на кириллице, три русские клиники, три зубоврачебных кабинета, две пекарни, две мясные лавки, двадцать три русских ресторана и масса кафе, парикмахерских и мелких мастерских. В бакалейной лавке Пышмана можно было купить новые советские консервы, карамельки «Москва», пирожки из пекарни Филиппова, даже традиционные русские иконы и расписные деревянные ложки⁴². Проводились открытые лекции на темы, интересные русским, а в 1928 году в Бийанкуре открылось отделение Русского народного университета. Через год на улице Отей была построена русская школа. В Бийанкуре шла активная культурная жизнь, было даже кабаре на улице Траверсьер, с кавказскими танцами и песнями цыган, где можно было посмотреть «на дикие черкесские пляски в два часа ночи» или «на певицу с двойным подбородком и великолепным животом, в самодельном платье с блестками», исполнявшую ностальгические русские песни вроде “Я не признаюсь вам в своих страданьях”»⁴³. Там пили водку, закусывая солеными огурцами и селедкой на свежеиспеченных блинах; несмотря на свою бедность, Бийанкур давал возможность в Париже почувствовать себя так, словно ты вернулся в матушку-Россию. В 1927 году там был, наконец, построен русский православный храм, святителя Николая Чудотворца, на улице Пуан-дю-Жур, а до того священникам приходилось проводить службы в импровизированных церквях – в заброшенном гараже или подсобном помещении ресторана под хлопанье пробок, звяканье посуды и взрывы смеха⁴⁴.