Среди многих союзнических судов, обеспечивавших эвакуацию из Одессы в феврале 1920 года, был британский транспорт «Рио Негро» под командованием Эвана Кэмерона. Сцена, увиденная им на причале в Одессе, привела Кэмерона в ужас. «Шум и хаос были страшные… на причале колыхалась масса людей, охваченных паникой перед приближением большевиков». Многие из них кишели паразитами, поскольку жили в нищете в Одессе всю зиму в ожидании эвакуации. Зрелище было «жалким до невозможности». Кэмерон с командой всю ночь грузили людей на борт при пронзительном холоде и постоянном грохоте орудий. Донские казаки – в основном совсем юные – были последней линией обороны, сдерживавшей наступление Красной армии. Когда остатки белогвардейцев пытались погрузиться на борт русского транспорта «Владимир», стоявшего у причала, между ними вспыхнула борьба такой силы, что русские солдаты на корабле открыли огонь по собственным соотечественникам²⁶. Большевики уже входили в порт, и 7 февраля «Рио Негро» был вынужден отплыть, бросив на причале сотни отчаявшихся людей, «многие из которых стояли на коленях в снегу, моля взять их на борт». Пока судно отходило, Кэмерон смотрел на «всевозможные средства передвижения… маленькие ручные тележки, кареты и роскошные машины, заполнившие причал вместе с тоннами багажа, брошенные там». В основном, отмечал он, «люди, которых мы спасли, – это женщины из обеспеченных классов, очаровательные и утонченные». И вот теперь им приходилось толпиться на палубах военного корабля. «Раз за разом они повторяли «Слава Богу, мы на британском судне»²⁷.

Когда «Рио Негро» вышел из гавани с 1400 беженцами на борту (он предназначался для перевозки не более 750 солдат), капитан Кэмерон услышал стрекот пулеметов, свист пуль и приближающийся грохот полевых орудий. Уже в море выяснилось, что многие пассажиры заражены тифом; единственный врач, канадец, не располагал ни медикаментами, ни младшим медицинским персоналом. В открытом море их встретили «яростный ветер, шторм и слепящий, жалящий, кусачий снегопад»²⁸. Трюмы были переполнены, условия в них были ужасающими, и многие пассажиры лежали прямо на палубе, засыпанные снегом, предпочитая холод страшной духоте внизу. Они проплыли мимо катера, подававшего сигналы бедствия; Кэмерон вынужден был принять трагическое решение не брать на борт лишних двадцать пассажиров, поскольку его корабль и так был перегружен. В туман «Рио Негро» вошел наконец в Босфор и направился в Салоники; сербы согласились принять пассажиров и отправили за ними специальные железнодорожные составы²⁹.

Последнее сокрушительное поражение белогвардейцы потерпели с разгромом сил генерала Врангеля осенью 1920 года. Врангель собрал под своим командованием остатки деникинской армии, разбитой под Новороссийском. Он сам признавал, что все это – попытка «гальванизировать труп», способная привести лишь к отступлению и поражению. Тем не менее он стремился спасти честь Белой гвардии в России и «показать всему миру, что она «погибает, но не сдается»³⁰. К середине октября 1920 года ситуация стала безнадежной. Загнанные в ловушку на Крымском полуострове – многие стратеги считали эту позицию неприступной, – силы Врангеля не сумели сдержать наступление Красной армии. Для них оставался лишь один путь бегства – по морю. Врангель приказал всем военным судам Черноморского флота, лояльным к белым, а также всем коммерческим кораблям объединиться в гигантскую армаду, которая эвакуирует беженцев из портов Севастополь, Феодосия и Керчь. Врангель отказывался уплывать, пока все они не сядут на корабли, и лично следил за погрузкой, прежде чем покинуть Крым на старом крейсере. Эвакуация проходила при официальном содействии французского правительства, которое поддерживало антибольшевистскую кампанию Врангеля и отправило в Одессу войска ему на помощь.

14–15 ноября 1920 года эта армада из 126 перегруженных судов с мужчинами, женщинами и детьми, набившимися во все мыслимые помещения, бежала из Крыма. Точное количество беженцев, отправившихся с ней, неизвестно: минимум 136 тысяч – из них 70 тысяч военных, – по оценке Врангеля в 1923 году, и 146 тысяч – из них 29 тысяч гражданских, – по позднейшим данным советской разведки³¹. Ближайшим аналогом такой массовой эвакуации в двадцатом веке может считаться разве что выезд 4500 еврейских беженцев из Франции в Палестину в 1947 году. В 1920-м, безусловно, проводились библейские параллели; один из беженцев сравнивал врангелевский эвакуационный флот с «Ноевым ковчегом, спасавшим останки великой России»³².

Врангель стремился, в первую очередь, вывезти свои войска; он не располагал средствами для обеспечения такого количества гражданских лиц и был шокирован их разнородностью, поскольку это оказались люди из всех слоев российского общества.

Борис Александровский, врач из пехотного подразделения Красной армии, взятый белогвардейцами в плен, который сопровождал эвакуацию раненых белых солдат и офицеров, стал свидетелем того, как эта разношерстная толпа набилась на борт «Херсона». Что за ирония, писал он, что…

Тем не менее они уплывали из России вместе, и этому смешению противоборствующих личностей и убеждений предстояло разъехаться по разным странам в поисках убежища. Было ли между ними нечто общее? Да, утверждал Александровский, все они разделяли непоколебимую уверенность в том, что…

Но первоочередной задачей для них стало выжить, ведь многие корабли, как вскоре понял Александровский, едва держались на плаву. Это подтверждает и Наталья Меленевская, которая плыла на «Грегоре», развалине, «пустой бочке без балласта, без штурвала, без огней, без мотора» и, самое плохое, без спасательных шлюпок³⁵. Ее волокло через туман британское судно, и пассажиры на палубе раскачивались взад-вперед вместе со своими немногочисленными пожитками, когда на Черном море разыгрался зимний шторм, «бора». На всех кораблях пассажиры теснились, как сельди в бочке; им не хватало даже места, чтобы лечь и нормально поспать. Погода стала еще холоднее; тысячи человек оказались на открытых палубах под промозглым дождем. Никому не позволили взять тяжелый багаж. Хотя семьи захватили с собой кое-какую провизию, она быстро закончилась; не было питьевой воды, и очень скоро голод и жажда превратились в серьезную проблему. Пассажиры подолгу не мылись, и их одежда кишела вшами; началась вспышка тифа. А еще, под покровом темноты, на корабле копошились крысы – гигантские твари, которые бегали прямо по пассажирам, когда те, сбившись в кучки, пытались заснуть³⁶. Еще тяжелее условия перевозки через Черное море делали отвратительные санитарные условия на плохо приспособленных для пассажиров, переполненных судах. На «Трини», к примеру, было всего две уборных на шестьсот человек. Как вспоминал позднее Александровский, во время путешествия рождались дети; кто-то умирал, и трупы, после короткого отпевания, выбрасывали за борт. Один корабль, миноносец «Живой», поразила торпеда, унеся жизни 257 человек³⁷.

Флот из едва держащихся на воде судов, подняв желтые флаги, предупреждавшие об инфекции на борту, со скоростью улитки двигался к Константинополю; многие сильно раскачивались от перегруза. У них ушло в среднем около пяти суток (самые медленные плыли до девяти суток), чтобы добраться туда. По дороге грязные, усталые и голодные пассажиры продолжали шумно и ожесточенно, как вспоминал Александровский, спорить о поражении белогвардейцев, его политических последствиях для России и о том, кого следует в этом винить. Даже когда впереди показался Босфор, русские беженцы продолжали спорить, вместо того чтобы насладиться «панорамой из «Тысячи и одной ночи» – сверкающим под солнцем Золотым Рогом, незабываемым зрелищем белоснежных дворцов, тонкими иглами минаретов и мечетей на волшебном константинопольском горизонте, где в первую очередь бросалась в глаза древняя Айя-София³⁸. Как позднее рассказывал музыкант и певец Александр Вертинский, единственное, о чем он мог думать, когда корабль входил в порт, было грядущее изгнание:

По крайней мере, изголодавшиеся русские могли теперь поесть: турецкие и греческие торговцы, взмахивая веслами, устремились на рыбацких лодках всех видов и размеров к русской армаде, предлагая финики, турецкие сладости, фиги, лимоны, апельсины, рыбу и жареную баранину. В отсутствие турецких денег беженцы расплачивались «кольцами, брошами, брелоками, браслетами, шелковыми шарфами», а военные – оружием. «За одну жареную рыбу и пару апельсинов» давали золотое обручальное кольцо; «за три пончика, жаренных в бараньем жире, и полфунта халвы» в корзине с борта корабля спустили пару серег с бирюзой. Драгоценные семейные сокровища с радостью отдавали за чистую питьевую воду или каравай белого хлеба; торговцы, уплывая, увозили с собой последнее имущество русских эмигрантов⁴⁰.

Не всем судам разрешили войти в порт, но когда те, что получили разрешение, причалили, толпа отчаявшихся людей рванулась на пристань, не соблюдая никаких правил и порядка. Люди напирали сзади, толкались, давили – что угодно, лишь бы высадиться на берег, любой ценой вырваться из адской духоты кают и трюмов, – отчего невозможно было принять даже маломальские меры для карантина и дезинфекции или отделения зараженных от больных и раненых⁴¹. Вал изголодавшихся беженцев, оборванных и измученных, растекался по городу: «бывшие губернаторы, прокуроры, финансисты, дворяне, штабные офицеры, гусары, уланы, драгуны, казаки, артиллеристы, кадеты, газетные редакторы, репортеры, фотографы, певцы, актеры, музыканты, доктора, инженеры, агрономы, учителя, придворные фрейлины, офицерские жены» – калейдоскоп дореволюционной русской буржуазии, дворянства и интеллигенции, как вспоминал позднее Александровский⁴². И это не говоря уже о различных антибольшевистских политических фракциях, включая кадетов, социал-революционеров и меньшевиков. Бо́льшая часть этой интеллигентской эмиграции была отлично образована, но что ожидало их после переправки в Европу? Чем будут они зарабатывать на хлеб? Американские сотрудники Ближневосточной миссии в Константинополе приходили в отчаяние от «жалкого вида некогда утонченных мужчин и женщин, которые безнадежно стояли на углах улиц в Константинополе, молча предлагая на продажу газеты». Одного из американцев остановил как-то на улице русский барон:

Другие белые офицеры, изо всех сил стараясь сохранить достоинство перед лицом своего окончательного поражения, «маршировали по улице Пера в экзотических казацких нарядах с диагональными патронташами на груди, в высоких сапогах, длинных черных плащах, с красивыми серебряными кинжалами»⁴⁴. Те, кто мог работать – лечить, сверлить зубы, учить, переводить, составлять юридические документы, – устраивались в задних комнатках на горбатых мощеных улочках Галаты – европейской части города на западном берегу пролива Золотой Рог – и пытались выживать. Некоторые коварные и не слишком щепетильные эмигранты охотились за своими менее удачливыми соотечественниками, выманивая портсигары – подарки от императора с двуглавым орлом, выложенным бриллиантами, – ювелирные табакерки, золотые часы-луковицы и фамильные бриллианты, чтобы потом продать их на городском блошином рынке; последними обычно уходили семейные иконы.

Константинополь представлял собой один большой базар, полный шума, лая бродячих собак, выкриков уличных торговцев и нищих. Но для массы растерянных и измученных беженцев, ютившихся в крошечных комнатках, кишащих насекомыми, зима 1920–1921 года стала периодом полного отчаяния. Множество детей потерялось во время бегства; теперь они ночевали на улицах и просили милостыню. Некоторые русские женщины, чтобы прокормить детей, продавали остатки одежды, так что им не в чем было выйти из дома⁴⁵. Повсюду, куда ни глянь, попадались на глаза отчаявшиеся, обнищавшие русские: бывшие генералы работали в прачечных и на кухнях; графини и княгини мыли полы и тарелки, стояли на углах улиц или на мосту Галата, пытаясь продать блузку, форменный мундир, пригоршню медалей, букетик фиалок, пару сапог или старую зимнюю шубу. Когда последние ценности были распроданы, женщинам-эмигранткам ничего не оставалось, кроме как податься в проститутки и окунуться в жизнь ночных кабаре, танцевальных залов и наркопритонов⁴⁶. Видеть гордую русскую аристократию «низведенной до паразитирования и торговли собой в левантинском городе было ужасно», – писал капитан Эван Кэмерон⁴⁷.

Многие продолжали поиски родных, с которыми разлучились в ходе эвакуации. День за днем они приходили на набережную; начался выпуск эмигрантской газеты, где публиковались жалобные объявления: